Дуэль Агамурада с Бердымурадом
Поселковые браконьеры, добывающие на водохранилище рыбу для продажи, пришли в бешенство от рыбнадзоровской деятельности Бердымурада. Но, зная его крутой и бескомпромиссный нрав, затаились, перестав ставить сети и переметы. В поселке исчезла живая рыба – её теперь никто не продавал. И потому недовольство Бердымурадом начали проявлять почти все поселковые люди, привыкшие лакомиться свежей рыбой, пойманной браконьерскими способами. О нем пошла дурная молва, что он якобы вернулся из армии несколько не в себе: то ли упал там с какой-то высоты и сильно ушиб голову, то ли ему отшибли мозги армейские «деды», когда укрощали его строптивый нрав. И теперь, вежливо здороваясь с ним при встрече, прятали от него глаза и не вступали в долгие приветливые разговоры, как это обычно было до его призыва в армию…
Негативное, а порой неприязненное отношение односельчан к себе Бердымурад также чувствовал предельно остро. Стоило ему на мгновение забыться или непроизвольно о чем-то задуматься, сидя за обедом, как в его душу текла какая-то колючая и в тоже же время жгучая субстанция неприязни. А за нею, как на привязи, напористо втекала знакомая тошнота, которая возбуждалась невыносимой вонью, источающей разлагающимися в его сознании сомов, в которых успели завестись и омерзительно копошащиеся белые черви…Ощущать враждебное отношение односельчан становилось невыносимым. И вскоре глубинное естество Бердымурада непроизвольно стало ответно воспринимать односельчан как врагов его рыбнадзоровской деятельности. И та злая сила, которая прежде как бы сама совершала прицельные выстрелы по мишеням при скоростной стрельбе из пистолета, начала исподволь подбивать его разрядить пистолетную обойму по поселковым недоброжелателям.
Боясь, что может забыться, и не заметит сам, как выхватит пистолет и выстрелит в кого-нибудь из поселковых людей, Бердымурад стал теперь давить в себе и желание заглядывать ТУДА. Но, перестав заходить ТУДА, он лишился возможности качественно выполнять рыбнадзоровские обязанности, и тем самым лишил себя переживания рабочего удовлетворения. Никаких иных приятных переживаний и положительных эмоций у него больше не осталось, и ему скоро, вообще, расхотелось жить. Моментами даже нетерпимо стало хотеться наложить на себя руки, а, точнее сказать, удавиться. Именно – удавиться, а не застрелиться, как человеку, имеющему табельное оружие. Потому как, убивая себя – хотелось помучиться… Ему даже навязчиво представлялось, как он повесится на крюке в дверном проеме глубокой ночью. И обязательно подожмет ноги в коленях, чтобы те не касались пола. Дабы люди, которые будут утром вынимать его из петли, поняли, каким колоссальным усилием воли он заставил себя уйти в мир иной, что даже ноги в коленях так и не разжал. Было для него еще и некое изысканное сладострастие в таком способе суицида. Потому как, удавив себя, он удавил бы и ту омерзительную гадливую тошноту, живущую в душе, словно солитер в кишечнике…
Но то же время чувствовал, что умирать ему не пришел срок. Но боясь сталкиваться с поселковыми людьми лицом к лицу, он вставал теперь ни свет ни заря и уезжал на водохранилище. Там переставал бояться, что может кого-нибудь застрелить. Браконьеры днем рыбу не добывают… И вот однажды, оглядывая для проформы водохранилище в бинокль, увидел Агамурада. Тот по обыкновению, держа в руках острогу наперевес, стоял на одной ноге, как цапля, и выжидал… Испугавшись взрыва тошноты, Бердымурад резко оторвал взгляд от бинокля и встрепенулся… Но ожидаемого выброса в сознание гадливой тошноты от вида обнаруженного браконьера, как это обычно всегда бывало прежде – почему-то не произошло. Бердымурад непроизвольно поморщился и опять посмотрел в бинокль – Агамурад был по-прежнему неподвижен и терпелив. Отчетливо чувствовалось, что он весь ТАМ. Но ТО, куда тот вошел, Бердымурад не увидел. Однако отметил себе, что ОНО тошноты у него не вызывает. Маленькой, но отчаянной искоркой вспыхнула надежда, что есть-таки в его жизни ТО, что не вызывает тошноты. И это ТО ведомо из всех поселковых людей только Агамураду… Желание ловить других браконьеров мигом пропало, словно сгорело дотла, как пересушенная на солнце солома. Захотелось попытаться поймать Агамурада, как браконьера. А точнее, даже не поймать – а поохотиться за ним, как тот сам охотится за рыбами.
Бердымурад неотступно преследовал Агамурада недели полторы. Отыскать его не составляло труда. Достаточно было сосредоточиться, настроиться на знакомую душевную волну, и посмотреть ТУДА. И ТАМ мигом возникал бледный силуэт охотящегося с острогой Агамурада. Делать это было приятно и чрезвычайно интересно. Образ Агамурада не вызывал тошноты и никаким образом не был связан с ужасающим образом разлагающихся на солнце сомов, в которых омерзительно копошились белые трупные черви… Все эти полторы недели Бердымурад чувствовал себя в приподнятом состоянии духа. Даже ни разу не ощущал приступов тошноты. Он, конечно же, мог давно поймать Агамурада и, как положено, оштрафовать его, но не хотел этого делать. Но неотступно следовал за ним: на какие озера тот шел охотиться с острогой, туда направлялся с биноклем и он тоже. Ибо чувствовал, что Агамурад, в конце концо,в приведет его ТУДА, куда и он, Бердымурад, был свободно вхож до своего злополучного отпуска. За эти полторы недели Бердымурад душевно сроднился с Агамурадом настолько, что ближе человека у него теперь и не было на всем белом свете. И совсем не удивился, когда тот разъяренный его преследованиями сам изловил его у выхода из поселка, и, отведя в тень огромного айлантуса, устроил ему разнос. Бердымурад спокойно и где-то даже радостно все выслушал, и уверенно привел в ответ свои, кажущиеся ему безукоризненными, аргументы…
Агамурад понял, что договориться им мирно не удается и, вконец разъярившись от этого, предложил для разрешения конфликта дуэль. Бердымурад сразу же согласился: чувствовал, что ему надобно следовать воле Агамурада до самого последнего. А для себя сразу решил, если дуэль состоится, то выстрелит в воздух. А коли Агамурад метнет-таки в него острогу, и она острыми зубьями пробьет ему грудную клетку, то – пусть. Все равно смерть от остроги лучше, чем смерть от повешения. И уж наверняка лучше убить в себе гадливую тошноту и ту ставшую ненавистной злую силу острогой. Да еще убить так, чтобы эта злая сила и потрепыхалась немного на зубьях, а потом околела и безжизненно обмякла. А когда Агамурад, пораздумав, вообще, предложил ему не мысленное: стрелять в живую рыбу; то есть самому стать браконьером – Бердымурад согласился и на это… Отступать было некуда… Да и не хотел он отступать…
И вот теперь идя по дну высохшего водохранилища, чтобы выстрелить из табельного оружия в толстолобика, который должен будет выпрыгнуть из воды, Бердымурад чувствовал, что его ожидания оправдываются. Хотя реальность происходящего все больше и больше приобретала качество абсурдного сновидения. Но, нужно согласиться, чрезвычайного приятного, милого сердцу сновидения. И снись ему такое в действительности, он не захотел бы просыпаться. А проснувшись с большим сожалением, постарался непременно заснуть снова, чтобы хотя бы во сне продолжать как можно дольше полузабытую прежнюю сладкую жизнь. Абсурдно до нелепости в происходящем сейчас для него событии было все. И то, что он мирно шел плечом к плечу с Агамурадом, злостным поселковым браконьером, добывающим рыбу самым варварским способом – острогой, вместо того, чтобы бесцеремонно оштрафовать его и отнять у него острогу… Бердымурад даже отметил себе, что такой нелепой, но чрезвычайно благостной жизнь может быть только в раю, где мирно уживались и могли разгуливать бок о бок волк и олень…Также нелепо им встретился по пути невесть откуда взявшийся на водохранилище Сережа Ковин, который должен был вместе со всеми студентами работать в стройотряде.
Нелепо звучал и разговор о детстве, который завели между собой Агамурад и Сережа. Вслушиваясь в него краем уха и время от времени подергивая головой, как бы отряхиваясь от обволакивающего наваждения, Бердымурад чувствовал, что, разговаривая между собой, они оба привычно смотрят ТУДА, а моментами даже и заходят ТУДА… Однако он слушал их несколько отстраненно, боясь направить свой внутренний взор ТУДА, куда они привычно и обыкновенно входили при разговоре. Дабы не вызвать в себе гадливую тошноту и омерзительное видение разлагающихся сомов. И со стороны выглядел высокомерным. Чувствуя это, стыдился, особенно перед Сережей, которого уважал за образованность и которого часто ставил в пример самому себе. Но когда тот нараспев стал читать свои стихи в прозе о детских впечатлениях, заслушался и незаметно сам для себя тоже вошел ТУДА. А когда опомнился и попытался отпрянуть ОТТУДА, боясь увидеть ужасающих сомов – было поздно. Раздутые сомы уже стояли перед его внутренним взором, и в них густо копошилась какая-то белая мелкотня. Хотя омерзительного запаха не было. Бердымурад отчаянно затряс головой, но образ раздувшихся сомов стойко держался в его сознании. Более того, от тряски сомы стали распадаться на части, а затем и вовсе рассыпались на мелкие белые шевелящиеся, будто живые длинные живчики… И когда Бердымурад невольно пригляделся к ним, то, к своему удивлению обнаружил, что это вовсе не белые трупные черви, какие виделись прежде, а – крохотные рыбные мальки… Которые, прытко шевелили плавниками и жизнерадостно расплывались в разные стороны…
Это неожиданное видение бурно обрадовало Бердымурада прежде, чем он что-либо успел подумать по этому поводу. Горло его перехватило судорогой, он напряг легкие, чтобы возобновить остановившееся вдруг дыхание. Но от недостатка воздуха и сильнейшего радостного волнения у него закружилась голова. Он закачался и, возможно, даже упал бы, но тутже что-то звонко и ослепительно лопнуло в нем… Следом в оглушающей тишине возник тихий мелодичный звон, словно вокруг головы зароилась мошкара. И уже в следующее мгновение в его расширившиеся ноздри мощной и властной волной хлынули запахи водохранилища, которыми он наслаждался до ухода в армии, а после возвращения ни разу так и не удосужился подышать ими полной грудью. Тут же пронзительно и до щемящей боли в груди отчетливо услышал он и жалобные протяжные крики щуров, собирающихся в стаю, чтобы полететь в жаркие страны. Щуров он тоже доселе не слышал. А затем с ним и вовсе произошло неожиданное, вконец ошеломляющее его обстоятельство – он вдруг увидел ТАМ того толстолобика, которого они собирались убить… Толстолобик увиделся ему в сплошной темной, чуть мерцающей пустоте сознания едва различимым силуэтом… Но Бердымурад сразу же понял, что это именно тот самый толстолобик, а только после этого, не веря самому себя, предположил, что ему вернулось внутреннее видение…
Заволновавшись и страшно боясь чем-то неосторожным разрушить его, Бердымурад хотел было порывисто высказать слова восхищения Сережиным стихам. Но почувствовал, что сейчас ему лучше промолчать и вглядываться ТУДА, отслеживая плывущего толстолобика… И друзья детства, словно почувствовав его душевное освобождения от навязчивого ужасающего образа раздувшихся и разлагающихся на солнце сомов, замолчали, Оставшиеся до русла пятьсот метров прошли молча. За двадцать метров до цели Агамурад поднял руку, молча положил на землю одежду, затем показал пальцем вперед. Все пошли к воде, крадучись и бесшумно… Бердымураду уже достаточно отчетливо виделся подплывающий толстолобик: сделались различимы его шевелящиеся жабры и плавники. Почувствовалось спокойно и уверенно, что он сейчас может попасть из пистолета в любую точку его туловища и из любого положения. С каким-то особенным мягким духовным напором захотелось избавить его от страдания, которое неминуемо принесет ему удар острогой. И убить его на мгновение прежде, чем вонзятся в него острые зубья остроги Агамурада. Подумал, что будет метиться в точку, что на сантиметр левее и выше глаза – в самый центр рыбьего мозга.
За пару метров до воды идущий впереди Агамурад остановился. Пару минут постоял молча, сосредотачиваясь. Потом прошептал Сереже: «На счет три – выстрелишь в воздух.» И стал медленно считать: « Раз… Два…» И почти одновременно с произнесенным им словом «три», раздался оглушительный ружейный выстрел, перепуганный до смерти толстолобик, как и предполагалось, выскочил, медленно кувыркаясь в воздухе, почти на метр над поверхностью воды. Свистнув, полетела в его направлении тяжелая острога Агамурада, словно гигантская стрела, выпущенная из гигантского лука. Раздался глухой пистолетный выстрел. Это уже Бердымурад, выхватил из кобуры пистолет и, невероятно спокойно, как никогда ему это не удавалось в тире, вскинул его в направлении выбранной им загодя точки поражения, и почти вслепую нажал на спусковой курок… Опуская руку, удовлетворенно почувствовал, что этот выстрел у него легко потянет на норматив мастера международного класса. Затем с таким же пронзительным воодушевленным удовлетворением понял, что больше никогда в жизни не будет стрелять ни из пистолета, ни из какого другого огнестрельного оружия.
Опустив пистолет, Бердымурад не отказал себе в удовольствии с некоторым превосходством посмотреть на Агамурада, который по обыкновению шумно бросился в воду, торопясь прижать пронзенного острогой толстолобика ко дну, чтобы тот не успел сорваться с зубьев. Но и Агамурад, по инерции бросившись в воду, тотчас себя остановил, почувствовал, что толстолобик убит наповал Бердымурадом. А зубья его остроги пробили мертвую рыбу. И потому, степенно разгребая воду, подошел к неподвижной остроге и, вскинув её вверх зубьями, с которых белым победным знаменем свисало обмякшее тело рыбы. Выйдя с нею на берег, склонил зубья остроги к земле и одним резким профессиональным движением сдернул с них блестящего на солнце мелкой чешуей, словно жемчугом, крупного толстолобика. Тот глухо шлепнулся упругим телом в траву. «Килограммов на восемь будет, – знающе определил на глаз Агамурад, – я думал, будет поменьше, килограммов на шесть с половиной…» Не отрывая прищуренного взгляда от рыбы, присел перед ней на корточки и осторожно подушечкой указательного пальца потрогал в огромной голове толстолобика маленькую аккуратную пробоину от пистолетной пули.
«Снайперский выстрел! – Полу удивленно, полу восхищенно протяжным картавым голосом произнес он. – Такие выстрелы случайными не бывают… Ну, что же искренне поздравляю тебя… Так сказать, с возвращением, что ли… А я уж было думал, что ты в армии сломался напрочь. Необратимо сломался, как, впрочем, замечаю, ломаются люди, сталкиваясь со взрослой жизнью. И было уже решил, что вход тебе ТУДА теперь заказан… Оказывается, нет… Похоже, ТУДА можно и возвращаться… Это лично меня обнадеживает… То что ОТТУДА можно выскочить, и не заметить даже как – это я наблюдал по многим людям. А вот возвращение ТУДА – вижу первый раз… Но что же, искренне поздравляю еще раз.» «Спасибо». – Тихо ответил Бердымурад, стараясь унять радостную, но и вместе с тем несколько суетливую мелкую дрожь в суставах. Он тоже осознал, что вернулся ТУДА, и что ОНО его приняло. Но от предательского малодушия опасался сделать или сказать что-либо не то, и опять оказаться выброшенным ОТТУДА. «Ну, тогда что же – сделаем, как договорились: каждый из нас останется при своем интересе. Я буду делать теперь то, что хочу делать. И ты будешь делать то, что хочешь делать… – Распорядился Агамурад и, улыбнувшись, добавил. – Но, надеюсь теперь, ты меня преследовать больше не будешь… – А немного еще подумав, приветливо сказал. – Понимаю, сейчас тебе хочется побыстрее остаться наедине с самим собою. И я сейчас свалю. Пойду в удовольствие полазаю в камышах, поохочусь за белыми амурами, может быть и добуду одного. Дома неделю нет рыбы… А этого толстолобика, полагаю, нужно отдать Сереге. Он был секундантом и должен быть вознагражден. Ты не возражаешь?» «Конечно, не возражаю. – С готовностью отозвался Бердымурад, и хотел добавить, что теперь ему для Сереги, вообще, ничего не жалко, потому что, возможно, именно его стихи и спасли ему жизнь. Но опять побоялся, что эти искренние, но все же где-то пафосные слова могут нарушить образовавшийся в нем хрупкий еще душевный лад. «Все. Договорились. Разбегаемся. Я сваливаю налево. Серега, как шел, когда мы его догнали – и дальше пойдет прямо. А тебе, чувствую, натерпится пойти направо, в сторону поселка… Ну тогда бывайте. Удачи вам.» – Деловито сказал Агамурад, лихо закинул на плечо одностволку и, подхватив острогу правой рукой, пошел, тихо напевая, к дальним камышам.Сережа, подняв весомого толстолобика за жабры, попрощался с Бердымурадом и пошел вдоль русла, по узкой тропинке, вытоптанной в густом травяном ковре рдеста.
Эпилог
Прорыв во взрослую жизнь
11
Оставшись один, Агамурад несколько раз протяжно вздохнул, жадно втягивая в расправившиеся легкие изумительный коктейль озерных запахов и звуков. Затем решительно направился прямиком к дальним озерам по высокому нехоженому рдесту, уверенно подминая босыми ногами жесткие, похожие на проволоку в виниловом изоляторе длинные стебли. Бердымурад вознамерился возвратиться в поселок напрямую, и решил переплыть русло, держа одежду и портупею в руках над головой. А когда переплыл, почувствовал себя вконец обновленным, будто искупался в сказочном кипящем молоке. Одеваться не стал, а пошел по водохранилищураздетым, приятно ощущая жесткую траву под босыми ступнями, отвыкшими за последние два с половиной года от ходьбы босиком. Но еще более приятно было чувствовать, что ему вновь позволено заходить ТУДА, и что он, коли захочет, то может зайти ТУДА прямо сейчас… Но более всего ему было радостно от усиливающейся уверенности в том, что его страдания, связанные с муторной тошнотой и ужасающими образами раздутых мертвых сомов – остались позади, на том берегу русла, которой он переплыл.
А тут, на этом берегу, его душа была вновь чиста, свежа и доверчиво распахнута окружающему миру, как в далеком счастливом раннем отрочестве и детстве. И теперь он сполна остро, подробно и обстоятельно вчувствовался в присутствие обрадованно столпившихся вокруг него озерных запахов. И которых, как обычно, доминировали терпкий медовый запах отцветающего рдеста и запах застоявшейся воды, тяжеловатый, но таинственный и магически-многозначительный. И, конечно (как же без него!) – присутствовал запахразлагающейся рыбы. Но не ужасающий, как прежде, тяжелый и ядовитый, а как бы разбавленный свежим ядреным воздухом – сладковато-приторный, будто тянущимся из далекого счастливого детства. Смешиваясь в изысканном коктейле, все эти запахи походили то ли на запах сладко преющего силоса в силосных ямах, то ли душной испарины на материнском теле. Когда она в его раннем детстве, наработавшись на огороде, склонялась над ним, и ему в нос шибал интимный запах её подмышек. От которого у него кружилась голова от неописуемого счастья и бесконечно глубокого покоя…
Сладостно жмурясь, Бердымурад вдыхал открывшиеся ему запахи осторожно и обстоятельно, как если бы заново учился вдыхать их. Надышавшись и опьянев до легкого головокружения, он стал обстоятельно вслушиваться и в сладостные звуки, которые, будто на качелях, игриво раскатывались над водохранилищем. Сердце его сладостно щемяще замирало от протяжных и заунывных криков щурок, кружащихся в пронзительно чисто-синем поднебесье. Сладко, аж до наркотического опьянения, вкатывались в его слух взрывной азартный, несколько приглушенный дальним расстоянием собачий брех. А вместе с ним – и напористые петушиные крики. А следом – и рев мотоцикла, и шум проезжающей по асфальту автомашины, и мерное тарахтение работающего движка, качающего воду в поселок. Все эти обычные и привычные звуки были сейчас до глубинной истомы милы его сердцу. А когда он привык к шумам и перестал замечать их, то его уши наполнил чудной и таинственный внутренний шум и звон. И трудно было определить, что это – нимбом роится густая мошкара вокруг его головы, или это горние ангелы специально для него запели звенящую тонким колокольчиковым звоном песню обновившейся жизни.
Возникло желание продлить как можно дольше это благостное состояние духа, чтобы обжиться в нем до полной уверенности. И потому дойдя до пойменного обрыва, Бердымурад не стал подниматься наверх, чтобы выйти на центральную улицу поселка, а свернул налево, к каналу и пошел в поселок по его берегу. Но теперь он не отдавал безоглядно все свое внимание звукам и запахам, а готовился к встрече с людьми. Дабы и с ними быть таким, каким только что он стал, и каким его привыкли видеть люди до его службы в армии. Дойдя до места, где впервые в своей жизни ловил рыбу с прикормкой и после той рыбалки стал Рыболовом с большой буквы, он приостановился. И продолжая чувствовать распирающую изнутри радость и воодушевление, неудержимо потянулся до смачного хруста в позвоночнике и… – невольно глянул ТУДА. И уж совсем для себя неожиданно увидел ТАМ сазана. Сазан был огромным – килограмма на три с половиной, а то и больше. И он был один, и он был у берега, и широким упругим рыльцем он вяло ковырял дно, отыскивая червячков…
Мощный рыбацкий азарт взрывом ударил в голову Бердымурада, кровь отчаянно застучала в висках, а лоб мигом покрылся обильным потом. Смахнув его шершавой ладонью, Бердымурад приоткрыл рот, чтобы можно было часто, но при этом бесшумно дышать. Осторожно положил одежду на примятый рдест. Решение привадить этого сазана прикормкой, а потом попробовать поймать его на удочку – пришло само собой. Более того, оно даже и ничуть не удивило, да еще, как это бывало только прежде, до армии, в мгновение заставило его успокоиться. Сердце перестало громко биться, а испаряющийся под ветерком пот приятно охладил лоб. Бердымурад спокойно определил, что для вываживания такого сазана нужно будет подготовить довольно много свободного пространства. И определив, сколько именно, немедля, полез в воду, чтобы выдергивать из дна длинные и толстые, как переметный шнур, стебли рдеста, наматывая их по одному на ладонь, а потом медленно выдергивая с корнями из рыхлого дна. Старался он все это делать плавно и как бы при замедленной киносъемке, потому как знал, что сазан, особенно такой крупный, чрезвычайно любопытная рыба. И коли его не напугать резкими движениями или громким шумом, то он останется на месте и будет из-за слабо колышущихся нитевидных стеблей рдеста наблюдать за человеком, пока тот будет возиться в воде…
Вскоре, как это всегда бывало прежде, Бердымурад перестал ощущать время, оно как бы исчезло, потому как его собственное внутреннее время влилось во время внешнее и сполна в немрастворилось. Одновременно перестали различаться между собой реальность этого мира и мира ТОГО. Эти две качественно различные реальности тоже как бы слились воедино. Бердымурад самозабвенно рвал и рвал, накручивая на ладони, толстые скользкие стебли рдеста, делая это медленно и плавно, избегая резких движений. Нарочитая замедленность движений плавно убаюкивала его самого и вводила в транс. Он чувствовал, что все больше и больше растворяется в ТОМ, еще пару часов назад недоступном для него мире. И что он, Бердымурад, вновь становиться органичной частью ЕГО. Такой же равноправной частью, как и находящийся от него поодаль матерый сазан, неотрывно наблюдающий за ним большими красноватыми глазами. Более того, Бердымурад отчетливо чувствовал, что именно ТОТ мир и управляет сейчас его действиями. Исподволь подсказывая ему, как нужно рвать рдест, как сворачивать в комок вырванные из донной илистой глины длинные водоросли с жесткими листьями. И как, не поднимая волн, выноситьэти свернутые водоросли, прижимая их к груди, на сухой берег. Именно ТОТ мир и сообщил ему, что настала пора остановиться, потому как свободное от водорослей пространство сделалось достаточно просторным, и теперь тут без опаски можно будет вываживать любую крупную рыбу. Так же из ТОГО мира Бердымураду пришло решение и прикормить это место. Он степенно оделся и пошел в магазин за хлебом, стараясь оставаться быть ТАМ. И уже в магазине ТОТ мир деловито подсказал ему купить заодно и новые снасти для рыбной ловли. Потому как сазан, которого он собирался прикармливать, может порвать ветхую леску на его удочках или на худой конец разогнуть, а то и даже поломать маленький крючок. И там же, в магазине, услышал донесшийся до его сознания из самой глубины души еще одну ценную подсказку ТОГО мира. Купить длинную рыболовную резинку, сплести её в шнур, и сделать из него амортизатор, дабы погасить им опасные – резкие и сильные рывки подсеченного сазана…
Купив все это, Бердымурад вернулся на канал, накрошил хлеб на землю, добротно замешал его с прибрежной глиной, слепил шары величиною с кулак. Но бросать их в воду не стал, как это он сделал в первый раз на этом месте. А опять неторопливо разделся и, медленно раздвигая ногами теплую воду, стал относить подкормочные шары на середину расчищенного от водорослей водного пространства. Пригибая колени, погрузился в воду по самое горло и бережно опустил их на рыхлое дно… А когда вышел на берег с чувством добротно выполненного дела, к пущему своему удовлетворению почувствовал себя таким, каким был до армии: степенным, солидным и обстоятельным. Следом четко почувствовал и то, что это вернувшееся-таки состояние духа еще слабо, и ему теперь надобно будет снова обживать его и как бы учиться ходить в нем заново. Однако это Бердымурада не расстроило, но и обрадоваться возвратившемуся вожделенному душевному состоянию он себе не позволил, боясь сильными чувствами потрясти и хуже того покоробить его.
