Дуэль Агамурада с Бердымурадом

7

– Да, это ТО! Это, конечно – ТО! – Неожиданно воскликнул Бердымурад, едва Сергей перестал читать стихи. Агамурад и Сережа с любопытством быстро глянули на него. Но, увидев на лице друга детства странную, несвойственную ему счастливую и в то же время какую-то беззащитно-растерянную улыбку, резко оторвали от него взгляды, уставив их себе под ноги. Улыбающегося его они не видели лет, наверное, пять. А уж когда он вернулся из армии, то пребывал все время в насупленной и как им казалось, болезненной серьезности. Поэтому вместо того, чтобы обсуждать Сережины стихи, чего они и собирались делать, перенаправили своё внимание Бердымураду, надеясь, что он расскажет о неожиданной, явно происшедшей с ним только что душевной метаморфозе.

Но Бердымурад продолжал вести себя странно. Будто, вообще, забыв о присутствии Сережи и Агамурада, он растянул тонкие губы в расслабленную улыбку. Да еще легкомысленно поднял вверх обе руки и смачно вроде как деланно потянулся. А потом только заговорил вслух: «Надо же, оказывается, и щуры уже поют заунывную песню, сбиваясь в стаю для долгого перелета. Я как-то вот и не заметил, что наступила осень. Да и само водохранилище, чувствую, пахнет по-осеннему: едко и сладко, как пахло в детстве. Воздух сочный и свежий… Дыши – не хочу. Упивайся до опьянения… Да… Надо же… Я а было думал…» – Но тут он осекся, словно боясь что-то в себе спугнуть. Замолчал, вновь вернув лицу привычное серьезное выражение… Но теперь его серьезность не выглядела мрачной. Она была – осветленной, может быть даже где-то таинственной и многозначительной. Агамурад и Сережа, хоть и не смотрели сейчас на него, отчетливо чувствовали возвышенность духа Бердымурада. И тоже боясь спугнуть в нем нечто значительное, что явно в нем проявилось, не стали ничего у него спрашивать. Оба, каждый сам по себе, решили не разговаривать больше между собой. Весь оставшийся путь до места, где была намечена дуэль, прошли молча, углубившись в собственные мысли и переживания.

Бердымурад понял, что друзья замолчали оттого, что замолчал он. И чувствовал, что теперь настал его черед продолжить душевный разговор о детстве, рыбалке и охоте. Пока об этом говорили Сережа с Агамурадом, ему тоже пришли на память милые воспоминания детства. Которые тоже были в тему: о том, как и он, Бердымурад, выучился сам по себе, а может быть даже раньше, чем кто-либо из друзей – входить ТУДА. Входить по солидному – обстоятельно и серьезно, как могут входить только степенные взрослые люди. Именно поэтому он, Бердымурад, еще в раннем отрочестве и откололся от поселковой ватаги и стал жить сам по себе. Никому не рассказывая о своих новых ошеломительно интересных и захватывающих переживаниях. Ему, тогда двенадцатилетнему мальчику, самому показалось, что он каким-то чудесным образом повзрослел вдруг на десять лет. Поэтому водиться со сверстниками, у которых на уме были одни детские забавы – ему сделалось неинтересно.

Хотя до того как он вдруг одномоментно повзрослел, ему было, как и всей поселковой детворе, чрезвычайно интересно ходить во двор к Сергею на его «фильмы». Которые тот рассказывал, крутя руками педали перевернутого и установленного на руль и седло детского велосипеда. Так же как и другие отроки он подробно видел картины, о которых таинственным, чуть приглушенным голосом, ведал Сережа. Более того, и у него тоже порою от Сережиного голоса все тело покрывалось мурашками. Но в отличие от Агамурада ему не нравилось, когда на его внутреннем киноэкране вдруг ни с того ни с сего появлялись другие картины, о которых Сережа не упоминал. Бердымурад считал, что такого своеволия не должно было быть, и потому, когда у него в сознании непроизвольно возникали-таки посторонние видения, решительно тряс головой, чтобы изгнать их. Освободив сознание до чистого листа, он сосредотачивался и начинал всякий раз заново погружаться в Сережино кино, вслушиваясь в его магический голос, и теперь старался вспоминать только то, на что указывали ему Сережины слова…

Даже тогда, когда поселковые пацаны повально увлеклись луковой охотой, Бердымурад тоже смастерил себе лук. Добротный – из толстого грубечукового сука, на котором тетива звенела как струна, что на ней можно было сыграть какую-нибудь незамысловатую мелодию. Стрелы он сделал не из легких, вихляющих в полете, как легкомысленные девчонки, камышинок эриантуса, а из тонких гребенчуковых прутиков. Которых предварительно высушил, закрепив полусогнутыми гвоздями на ровной доске. А когда они высохли, тщательно снял отцовским охотничьим ножом кору и долго ошлифовывал острым краем расколотого бутылочного стекла. Наконечники он наделал не из обыкновенной легкомысленной консервной жестянки, а из – миллиметрового железа, отрезав его взрослыми солидными слесарными ножницами. И на охоту пошел не со всеми вместе, дабы не пугать попусту дичь, а один. И охотиться сразу стал не баловства ради: лишь бы пострелять во что-нибудь живое; а на полевых горлинок, на которых охотятся взрослые охотники, как его отец, стреляя их из ружей мелкой рассыпчатой дробью.

Бердымурад точно знал место, куда вечером прилетают на водопой полевые горлинки. Под невысоким деревом, где обычно горлинки отдыхают, выстроил обстоятельную закидку из сухих кустов разлапистой верблюжьей колючки. Строил её с расчетом так, чтобы можно было стрелять по дичи, стоя на одном колене, и чтобы дичь не заметила его. Первый вечер в засидке провел впустую: горлинки, увидев у водопоя какое-то сооружение, опасались садиться на дерево, или садились на самую макушку его, и убить их на таком расстоянии, даже если и посчастливилось бы попасть, было невозможно. Но Бердымурад не собирался стрелять по горлинкам в первый вечер. Он дал им время привыкнуть к засидке и перестать её бояться. Да и сам себя он приучал не волноваться, поскольку знал, что больше одного выстрела ему сделать не удастся. Осторожные горлинки, испугавшись шума, разлетятся, и потом долго не будут садиться на это дерево. Так он провел, настраиваясь на единичный выстрел, дней пять. Горлинки, в конце концов, перестали бояться засидки. Садились отдыхать на нижние кусты дерева, и порою, так близко, что казалось, их можно было убить полутораметровой палкой. Бердымурад даже пару раз вставлял стрелу в лук и, целясь в ближайшую упоенно воркующую горлинку, натягивал тетиву. Но не выпускал из пальцев стрелу, чувствуя, что не готов к выстрелу. Решился-таки выстрелить только на пятый день. Увидев присевшую на самую низкую ветку горлинку, он торжественно встрепенулся в самом себе. Его, словно легким пламенем обуяло чувство абсолютной уверенности, что сейчас он, наконец, добудет дичь: руки его сами вскинули лук, упруго натянули тетиву…

Но тут с ним произошло что-то невероятное, к чему он совершенно не был готовым… Он как бы проник в своё будущее время: оно прокрутилось в его сознании так же стремительно и ярко, как прокручивается прошедшее время в сознании тонущих людей. Бердымурад как бы со стороны увидел, что он пустил стрелу. Та, легонько свистнув, тыркнулась в тугое упругое оперенье горлинки и слегка подкинула птицу вверх. Горлинка затрепыхалась, отчаянно забившись крыльями, а потом медленно, словно растрепанная тряпка, пробитая прутом, упала с глухим шлепком на землю. Следом, кружась, как осенние листья, посыпались вниз пестрые серо-голубые перья… Сердце Бердымурада взорвалось от радости: оно взметнулось к вискам и там заколотилось торжествующими колоколами. Захотелось броситься к первой в своей жизни охотничьей добыче, схватить её и ликующе прижать к груди. Но это было бы мальчишеством. Ему же хотелось оставаться взрослым охотником, и он сдержал себя. Слыша, как бьется на земле раненая горлинка, усилием воли заставил себя подождать, когда успокоится сердце. Потом степенно поднялся с колена, согнувшись, вышел из засидки, не спеша подошел в горлинке, которая, завидев его, стала биться еще пуще. Поднял её, бьющуюся в руках и теряющую перья, чтобы выдернул из неё стрелу с окровавленным наконечником И неожиданно уперся взглядом в показавшиеся огромными темные глаза горлинки. Они были наполнены страданиеми ужасом, в них была фатальная обреченность, в них было предчувствие неминуемой смерти и отчаянная неготовность к ней. В них Бердымурад пронзительно увидел, что смерть застала горлинку врасплох. Её жгучая боль чуть ниже желудка, и предательская слабость в крыльях, и какая-то непонятная тяжесть, опрокинувшая её с ветки на землю – все было неожиданно и некстати…Бердымурад непроизвольно резко тряхнул головой, чтобы избавиться от неожиданного видения… А вернувшись в настоящее время, понял раньше, чем успел это все осознать, что он НЕ ИМЕТ НИКАКОГО ПРАВА ЗАБИРАТЬ У ГОРЛИНКИ ЖИЗНЬ… А если заберет, то будет не ОХОТНИКОМ, а – УБИЙЦЕЙ.

От этой ослепившей его мысли Бердымурад покрылся холодным потом. Медленно, словно боясь чего-то в самом себе спугнуть, ослабил тетиву, опустил лук себе на колени и размазал выступивший пот по стриженной наголо голове. Ноги его обмякли. Яркий солнечный свет потускнел, словно вдруг ни с того ни с сего наступили глубокие сумерки. Бердымурад обессилено опустился на корточки. Потом, упершись руками о горячую землю, обессилено пересел на ягодицы… Ему пронзительно остро почудилось, что он неминуемо умрет сейчас вместе с горлинкой, которую только что пронзил стрелой в своем представлении… Но тут опять же совершенно неожиданно его осенила спасительная мысль о том, что ежели даст себе мужское слово никогда больше не охотиться ни на какую дичь и не убивать никаких птичек – то останется-таки живым… И он тотчас дал себе такое слово. Ему разом полегчало: руки перестали дрожать, холодный пот стал испаряться и немного приятно охолодил тело, и свет вокруг сделался ярче… Глубоко протяжно вздохнув, Бердымурад оттолкнулся руками от земли и опять сел на корточки. Пробыл в глубоком без-думии минут двадцать, и, не приходя в ум, принялся автоматически ломать упругие стрелы. Переломав их все на мелкие кусочки, поднялся на ноги, поднял с земли лук, согнул его и, тоже сломав пополам, зашвырнул что было силы в кусты, распугав напрочь отдыхавших на дереве горлинок… И только после этого почувствовал облегчение, а в вернувшемся сознании высветилось понимание того, что он только что сделал что-то чрезвычайно важное и теперь действительно по-настоящему взрослое…

Возвращаясь домой, Бердымурад чувствовал себя по солидному взрослым человеком. Степенно ступая босыми ногами по разбитой в глиняную пудру раскалившейся за день дорожной пыли, он с некоторой долей высокомерного презрения относился к тому, что она нетерпимо жгла его ступни. Даже вчера он, не выдержав бы такого жжения, постоял минуту-другую на крошечном пятачке тени от верблюжьей колючки или разлапистой солянки, чтобы остудить ноги. Но сегодня, будь даже сейчас свирепый полдень, он этого не позволил бы себе сделать. Сегодня он стал взрослым, а взрослые в его детском еще представлении обязаны терпеть. Шел он степенно и не спеша, ни о чем ни думая, а только чувствуя появившуюся в нем взрослость. Которая, как ему чудилось, лежала на нем какой-то странно-тягучей, но в то же время приятной тяжестью ответственности. Именно чувство ответственности и давило ощутимо на плечи и радовало ясным осознанием, что он дорос, наконец, до того возраста, когда ему можно доверять что-то чрезвычайно солидное и важное. Что обычно доверяют только взрослым людям. И доверяя это ему, вполне можно будет на него положиться…

Перед подходом к дому Бердымурад вдруг остро почувствовал, что ему не хочется сейчас видеть своего, наверное, уже пьяного отца. А тем более слушать его глупые нравоучения, которые он обычно произносил заплетающимся языком. Да еще повторяя, как попугай, каждую фразу разов где-то по восемь. Не захотелось видеть и свою мать, измученную постоянными придирками и пьяными побоямимужа. Тощую, с впалыми щеками, широкими узкими плечами, на которых длинное, до пят, национальное платье болталось, как на плечиках вешалки. Представилось, что пьяный отец, ужиная с обычной бутылкой водки, завидев его, позовет и посадит с собою за кошму, расстеленную во дворе, по обыкновению от скуки начнет придираться. Попросит показать ему дневник, или заставит рассказать вслух какой-нибудь урок по химии или географии. А мать, не сдержавшись, станет заступаться за него, чем разъярит отца, и тот весь свой накопленный за день гнев выплеснет на неё. Может быть, даже станет бить, а то и порвет на ней ветхое платье, как не раз бывало. Мать будет истерично кричать на отца, забывая прикрывать высохшие висячие, будто холщевые мешочки, темные груди… А он, Бердымурад, будет сидеть, насупившись, как промокший от дождя дрозд, на кошме перед накрытым для него на клеенке скудным ужином. Провалившись до глубочайшей черноты в себя, кушать, давясь, черствый чурек, запивая его жидкой похлебкой с двумя картофелинами и одной морковкой… Подумал, что если вдруг эта дикая картина повторится, то он не сможет удержать в себе возникшее в нем сегодня ощущение степенной взрослости. Решил спуститься к каналу, чтобы там, сидя у воды в разросшихся кустах озерной ивы, дождаться ночи, когда пьяный отец заснет. А вернувшись домой в состоянии сохраненной взрослости – заботливо поговорить с матерью и может быть даже чем-то ей помочь…

Спустившись к каналу и сев в густой тени, чтобы скоротать время, Бердымурад упоенно вдыхал полной грудью милые сердцу речные запахи стелящихся над водой густых испарений и терпкого дыхания покрывшего пологий берег густым ковром цветущего еще рдеста. В сочной, густой и почти осязаемой тишине по обыкновению азартно чмокали мелкие сазанчики. Кое-когда со стороны противоположного берега, от камышей, доносилось смачное, похожее на свинячье – чавканье крупного сазана. Звуки эти были так же осязаемы, как и запахи, разве что только – несколько грубоваты, словно щебенка, в которой попадались неотесанные и крупные камни. А вот звуки, доносящиеся из поселка: брех собаки, тарахтение мотоцикла и шум проезжающей по асфальтированной главной поселковой улице автомашины – наоборот, докатываясь до канала, как-то округлялись и сглаживались. И напоминали они гладкую речную гальку, которую приятно перебирать пальцами, шебарша ею…

Вскоре упоительные запахи и звуки увлекли Бердымурада настолько, что он незаметно для себя провалился в транс. Ему вспомнилось, как он в таком же точно трансе сидел сегодня в засидке. Как своим внутренним зрением видел горлинок, садящихся на дерево, под которым схоронился. А точнее, даже не видел: сознание его было пустым и походило на серый экран или простыню. И на этом экране вдруг как бы сами по себе появлялись контуры уверенного знания о том, что к сидящим на дереве горлинкам присоединилась еще одна… А две других горлинки, сорвавшись с веток, улетели, хлопая упругими крыльями. Тут же, как бы подтверждая это выступающее из-под спуда знание – и в его реальный слух врывался свистящий звук разрезающих воздух крыльев… Вдруг Бердымураду вновь до щемящей боли под ложечкой захотелось пережить то очаровательное состояние души, которое он пережил сегодня, охотясь на горлинок. Но следом мигом больно сжалось сердце: перед его внутренним взором вспыхнули ужасно страдающие глаза горлинки, которую он мог сегодня убить стрелой, выпущенной из лука…

Бердымурад непроизвольно зажмурился, больно закусил нижнюю губу. И непроизвольно вспомнив о том, что не стал убивать горлинку и даже на веки вечные отказался от охоты – почувствовал глубокое удовлетворение. Также непроизвольно глубоко и благодушно расслабился. Вновь вернулся в состояние упоительного транса и вдруг теперь совершенно неожиданно для себя увидел за сером, похожем на выгоревшее в полдень небо, экране сознания – рыб. Точно так же, как сегодня днем видел горлинок. Рыбы эти передвигались медленно и степенно. Скорее всего, это были сазаны, и, похоже было, что они питались, разрывая, как поросята, рыльцами дно и поедая в поднимаемой мути червячков. Следом появилось уверенное знание, что эти сазаны жируют прямо тут, перед ним – под двухметровой толщей воды. Бердымурад встрепенулся, отогнал видение, внимательно вгляделся уже реальными глазами в водную поверхность, покрытую плавающими на ней листьями рдеста и действительно заметил, что листья эти как бы подрагивают, хотя должны быть неподвижными, потому как не было ни течения, ни ветерка. Следовательно кто-то их шевелит, и, скорее всего – действительно жирующие тут сазаны…

Бердымурад ошеломленно закинул голову, тупо уставившись в серое выгоревшее небо. Он боялся поверить открывшемуся у него дару видеть сквозь воду. Только когда предположил, что этим даром его, возможно, наградил Сам Создатель за отказ убивать горлицу – опять позволил себе посмотреть сквозь воду. Вновь увидев жирующих на дне канала сазанов, осторожно отпустил вспыхнувшее в нем мигом чувство охотничьего азарта. «Да, похоже, что Создатель наделил меня правом забирать жизнь у рыб, когда я, исполнив Его Волю, не стал забрать жизнь у горлицы. Потому как не имел на это никакого права. Я, похоже – не охотник, но – рыболов» – Медленно, разделяя одно слово от другого, словно рисинка от рисинки, проговорил Бердымурад. Следом в сознании возникла мысль о том, что рыбы, в отличие от птиц, не умирают, а – засыпают, и потому, переходя в мир иной, не чувствую ни боли, ни страдания. «Но ежели рыбу еще и долго утомлять вываживанием, а затем дать ей наглотаться воздуха, вытянув её мордочку за крючок из воды, как это делают опытные взрослые рыболовы, то она может не заметить, как уснет и страдать не будет» – Воодушевленно почти вслух проговорил Бердымурад.

И только теперь позволил захватывающему его охотничьему азарту обуять себя с головы до ног. Его смуглое голое тело мигом покрылось густыми мурашками. В сознании ярко вспыхнуло предположение, что ежели к мордочке самого крупного сазана подсунуть наживку, то он непременно возьмет её. Следом так же, как бы само по себе возникло решение – прямо сейчас же и расчистить место рыбной ловли. Для чего нужно повыдергивать стебли рдеста из глиняного дна, чтобы образовалось под берегом чистое от водорослей пространство диаметром в метратри с половиной. Именно такое свободное пространство необходимо, чтобы можно было спокойно вываживать сазанов. Чтобы они не смогли запутать леску за длинные стебли водорослей, и ни порвали бы её… Бердымурад, не снимая трусов (взрослые люди купаются в трусах) немедля принялся за выдергивание водорослей, наматывая их длинные стебли на кулак. Когда ему сделалось глубоко, он стал нырять, чтобы обрывать водоросли у самого дна. А пока делал это, еще и надумал привадить разбежавшихся сазанов. Решил пойти в магазин – купить буханку черного хлеба для привады. Чтобы, накрошив его, густо замешать с крутой донной глиной и накатать из этой массы шарики величиною с кулак. Затем побросать их в очищенную от рдеста воду. Дабы испуганные сазаны, учуяв запах и вкус хлеба, вернулись сюда и до самого утра обсасывали хлебно-глиняные шарики…

8

Но и сделав все это, Бердымурад не стал возвращаться сразу домой. В нем была боязнь, что пьяный отец или несчастная мать слезами или причитаниями погасят его азартное воодушевление. Потому снова утроился под кусты ивняка и, почувствовав сильный голод, принялся есть оставшуюся горбушку черного хлеба. Затем запил водой из канала, набросав её горстями в рот, как это делают взрослые люди. Из оставшейся хлебной мякоти замесил тесто для наживки, макая комок в воду и тщательно разминая его. А когда резко, как это бывает в Средней Азии, наступили сумерки и из поселка донесся запах кизячного дыма, Бердымурад сел на попку у кромки воды и стал любоваться краснеющей на глазах водой, отражающей вечернее небо. Вокруг его головы въедливо и напористо зажужжали гадкие москиты. Отмахиваясь от них и надсадно расчесывая места укусов, он решился-таки дождаться первых звезд и только после этого пойти домой. Чтобы потянуть как можно дольше медленно текущее время, стал ожидать появления звезд в красивой воде. Яркая, с бардовыми потеками краснота на водной поверхности, которую он очистил от водорослей, начала медленно бледнеть, становясь похожей на молоко, разбавленное розовым вареньем. Потом вода потемнела, а обрамляющие её литься рдеста и вовсе почернели и слились в сплошную неразличимую массу. Наконец, и темнеющая вода стала сливаться с черными водорослями, и в ней вспыхнула бледной искоркой маленькая звездочка. А вскоре – вторая, третья… И только когда звезды разгорелись до естественного красного цвета, Бердымурад, порывисто вскочил на затекшие от долгого сидения ноги и быстро пошел домой, с трудом разглядывая под ногами в сплошной гудроновой черноте чуть белеющую тропинку…

Родители и младшие братья, как он и надеялся, уже спали: родители – в комнате, братья – на кошме, расстеленной во дворе под развесистым тутовым деревом. Бердымурад вошел в кладовую, запер за собой дверь, включил свет и направился в угол, в котором, наверное, года три стояли без пользования запылившиеся отцовские удочки. Выбрал, как ему показалось, самое прочное: с длинным бамбуковым удилищем и толстой леской. Вынес его из кладовой, пошел на свое спальное место, на краю кошмы. Пожил удочку рядом и устроился спать. От огромного волнения, которое не утихало, а, наоборот, разгоралось все сильнее и сильнее, сон не шел. Бердымурад бездумно глядел на усыпанное яркими звездами черное небо и решил отказался от сна. А просто полежать в постели, дождавшись рассвета. Но потом и лежать сделалось невтерпеж. Он резко откинул с себя одеяло, пружинисто вскочил на ноги, и, поеживаясь от ночной прохлады, крадучись пошел в дом, в котором с распахнутыми настежь дверями и окнами спали родители. На ощупь нашел свои старые брючки и рубашку. Торопливо оделся, и, захватив удочку с приготовленным для наживки колобком замешенного хлеба, пошел, почти не разбирая в кромешной темноте дороги, на канал.

В высоких густых колючих черных зарослях верблюжьей колючки с трудом отыскал спуск к воде. Укалываясь о жгучие невидимые колючки, спустился. Но не увидел внизу ни воды, ни кромки берега: перед ним была сплошная тягучая чернота. Не зная, куда идти дальше, остановился, стал оглядываться. На небольшом круглом пяточке черноты увидел-таки, словно в проруби – рассыпанные звезды. Они, блестя, искрились, словно брошенные небрежно на черный бархат бриллианты. Бердымурад догадался, что эти звезды отражает очищенное им от водорослей поверхность воды. Обрадованно повернув направо, пошел напролом по высоким, достигающим пояса густым зарослям рдеста. Брюки его намокли в росе, а босые пальцы, почувствовав идущий от земли сырой холод, заломили и стали непроизвольно сжиматься. Когда он наступил на воду, которая как-то необычно звонко и таинственно хлюпнула под ним, остановился. Чуток попятился и сел на корточки, намериваясь теперь дождаться рассвета. Но минут через пять его колени, на которые натянулись мокрые брюки, нетерпимо заломили от холода. Он поднялся, чтобы отлепить брюки от колен, но холод захватил все его ноги, и зубы стали заходиться в предательской дрожи. Тогда, неприязненно морщась, он спустил брюки, и запрыгал на одной ноге, чтобы другую вынуть из штанины. Но попал в воду, и та его неожиданно чуть ли не ошпарила теплотой. Сняв брюки, Бердымурад настороженно зашел в воду. Чем глубже заходил в неё, тем теплее она становилась. Зайдя по пояс, он согрелся и решил дожидаться рассвета, стоя в теплой воде.

От уютного тепла, которое приятно согрело нижнюю часть тела, Бердымурада исподволь обуяла вкрадчивая сонливость. Веки отяжелели и стали предательски слипаться. И вдруг – разом исчезли в кромешной темноте колеблющиеся на мелкой ряби звезды… От неожиданности встряхнувшись, Бердымурад открыл глаза – покачивающиеся звезды возникали снова. Потом исчезли вновь, и он чуть ли не завалился в воду. Испуганно очнулся, надсадно растер глаза. Пожалел о том, что пришел сюда глубокой ночью, и что ему следовало-таки проваляться в теплой постели до рассвета. Решил, было вернуться домой, но тут вдруг где-то совсем рядом протяжного заунывно и напористо завыл шакал. Тотчас, отзываясь на этот вой, вдалеке завыли другие шакалы, а в поселке отчаянно и взахлеб забрехали собаки. Бердымураду сделалось страшно, показалось, что шакал стоит где-то рядом. Со страху пропал сон, напрочь расхотелось выбираться из воды, потому как было ведомо, что шакалы в воду не полезут, а на суше могут-таки и наброситься…