Записки Ё

Все на мгновенье притихли.

– Гений, это точно, – молвил Диодор. – Иконостас вон какой сделал! Может, и гений, и впрямь. Вы, знаете, что? – осенила его мысль. – Вы наведите о нем справки! Вдруг, это и, в самом деле, человек известный, а мы о нем ничего не знаем! Может, и родственников его найдете? Вы возьмите это с собой, возьмите! А там, если понравится, что, в музей отдайте или опубликуйте!

– Так вы благословляете? – спросил я недоверчиво. – Забрать это и поступать по обстоятельствам?

– Вот именно, что по обстоятельствам! – Епископ встал и благословил меня широким крестом. Встал, естественно, и я, сложив руки лодочкой.

Мы тепло простились, и всю дорогу я грел у груди эту папку.

В Москве я начал читать. Через некоторое время, прочитав листов десять, я решил навести справки, кто бы это мог быть. Не составило труда выяснить, что, действительно, на Мосфильме некоторое время работал художником-постановщиком, а потом декоратором, некто Георгий Ёжиков, и работал он чуть ли не с Лотяну, Рязановым и другими мэтрами. Бывал и в других странах. Постепенно, однако, он стал чудить, спиваться, лишился работы и жилья. Кое-кто еще помнил его острый профиль, высокий рост и красивый зачес седеющих прядей. Ходил он по Мосфильму всегда в испачканном красками халате, с маленькой бутылкой коньяка в кармане и с растрепанной шевелюрой. Иногда с батоном под мышкой. Часто его видели в наушниках, слушающим музыку, а иногда и с книжкой в руках. Редко, однако, когда он был абсолютно трезв.

Теперь, кажется, я знал, что фамилия этого человека и дала загадочную букву Ё. Так это или нет, история умалчивает. Так как родственников его не нашлось, все права на рукопись о. Диодор передал мне.

Погружаясь в чтение его дневников, я вынес для себя много интересного и даже оригинального. Человек был несомненно одаренный, хотя и едкий. Местами очень наблюдательный, а порой потрясающе наивный, как ребенок. Единственное, чего нельзя сказать наверняка, где именно он писал в трезвом состоянии, а где под шафе, сам он об этом не всегда упоминает. Но его мысли и наблюдения, некоторые во всяком случае, показались мне настолько оригинальными и глубокими, особенно, что касается искусства и нашей жизни, самого хода истории и психологии разных людей, что я решился опубликовать эти дневники.

Скажу прямо, некоторые места, особенно грубые в плане лексики, я стушевал или заменил отточиями, дабы не оскорблять слух читателя и особенно читательниц. То же касается его политических воззрений – не меняя ни строчки, я все же вынужден избегать некоторых названий, так скажем, национальностей, чтоб избежать лишних вопросов. Однако, все и так понятно. Интересно, как меняются политические предпочтения г. Ёжикова от государственника и националиста к почти либералу и космополиту и обратно. Я должен сказать особо, что не во всем согласен с г. Ёжиковым, но и держать в туне это достояние подпольной отечественной мысли я не могу. Придет время, я верю, и «Записки Ё» будут опубликованы в полном объеме, но пока я выношу на суд читателя лишь то, что возможно в наше время. Людей искусства, коих он возможно знал, и чьи фамилии упомянуты здесь, я прошу не обижаться на почившего, ибо его мнение ушло вместе с ним в могилу, а мы с ним вольны не соглашаться.

Все записи идут в хронологическом порядке (почти все с заголовками) по годам, начиная с 2008 года по Р.Х., когда г. Ёжиков взялся впервые за свое нетрезвое перо. Некоторые фотографии вставлены мной для ясности, а некоторые г. Ёжиков сделал сам, распечатав их цветным принтером. На себя я взял и некоторую корректуру правописания, сделал примечания, а также выделил жирным шрифтом особо важные понятия и ключевые мысли автора.

Не выдержав прозорливости г. Ёжикова, я отдал его рукопись знакомому критику Владимиру Лившицу-Данильянцу, цикл передач которого «Культура и мы» на канале «Культура», наверное, известен каждому образованному россиянину. Именно он согласился написать вступление или вводное слово.

Михаил Салиас

Вступление

Благодаря моему другу, путешественнику и писателю Михаилу Салиасу, я ознакомился с этими Записками. По долгу моей службы я много читал дневниково-мемуарной литературы, но данный экземпляр меня навел на размышления серьезные. Господин Ёжиков работал с самыми лучшими режиссерами страны – Эльдаром Рязановым, Владимиром Мотылём, Эмилем Лотяну – всем он был известен. Его точка зрения оригинальна, она порой неожиданна, спорна, но эрудиция и объем знаний г. Ёжикова вызывают у меня однозначное уважение. Так широк его кругозор – от античной литературы до современного альтернативного рока.

Высказывания его порой спорны. Они неожиданны, провокативны, но полны необычайной и глубокой истины. За внешней простотой формы, казалось бы, банальным чередованием совершенно разнородных тем и наблюдений проступают первообразы «Дневников» Достоевского, «Мыслей» Паскаля, «Опытов» Монтеня и другой подобной литературы. Г. Ёжиков даже более раскрепощен и вариативен в выборе тем. Это не только религия, как у Паскаля, не только философия и размышления о жизни, как у Монтеня, не только лишь социальные заметки, но все и сразу, включая довольно серьезные исторические реминисценции и современный политический анализ. И тут же рядом яркие бытовые зарисовки – о побитой девушке или о травле тараканов в приюте для бездомных. Пожалуй, я бы определил этот жанр, как писательский дневник. Русская словесность знает эту традицию – от «Дневников» Достоевского к «Опавшим листьям» Розанова и дальше. Некоторые обороты позволяют нам думать, что он печатался в интернете под псевдонимом. Существует ли где-либо сейчас на просторах интернета этот Дневник – неизвестно. Последнее время некоторые писатели прибегают к публикации своих интернет-дневников, так что это направление уже составило отдельный жанр. В отличие от чисто литературного дневника, интернет-дневник более раскрепощен, как в выражениях, так и в темах.

Несмотря на легкость формы, я нахожу довольно серьезное содержание в Дневниках г. Ёжикова. В полном смысле этого слова перед нами философ «новой волны» русского романтизма, замешанного на классической русской религиозной традиции с сильным западным христианским влиянием. При этом я не могу определить г. Ёжикова в известные мне направления современной философской мысли. Его философия во многом интегральна, но отнюдь не наукообразна, как то подобает быть современной интегральной философии. Наука г. Ёжикова вообще мало интересует. Пожалуй, образность и парадокс привлекают его больше всего. Его мысли замешаны на реальной жизни и лишены всякого академизма.

Автор принадлежит православной традиции, но сторонником русской консервативной, славянофильской, особенно, мысли его трудно назвать. Он критикует то Леонтьева с Данилевским, то Розанова, хвалит де Местра, но тут же жалуется на неспособность последнего постичь русского исполина, каковым был Ломоносов, и вообще русскую интегральную мощь. Довольно едкие слова мы слышим из уст автора иногда и в адрес православной церкви как общественного института, с точки зрения формы он даже хвалит католичество, но при этом не только заступается за православие перед современными атеистами-критиканами из интеллигентской среды, но заканчивает свои дни истинным сыном православной церкви, ведущим полумонашеский образ жизни в приюте для бездомных. Да и сам он говорит «я – православный».

Его симпатии лежат в области смешения культур и метода. Ключевой его фрагмент, с моей точки зрения, называется «Транс» – о том, что мы живем в эпоху транса, одно переходит в другое, все замиксовано, жесткие границы уходят – Запад переходит в Восток и обратно, классика – в модернизм, а модернизм в классику, что, собственно, и есть в широком смысле «эпоха постмодерна». При этом не только содержание имеется в виду, но и метод. Остроумно замечает г. Ёжиков, что, если русские монархисты хотят расширить свое влияние, им надо устраивать транс дискотеки, с «Боже царя храни» они останутся в 19 веке. Другой ключевой фрагмент называется «Тишина вселенной», о том, что Бог в его понимании может быть выражен одним звуком вселенской тишины, которую он услышал в пустом подмосковном монастыре. Г. Ёжиков, несомненно, религиозный философ, но религия эта не сводится к узкой богословской православной традиции. Я слышу в нем отголоски и даосизма («Инь и Янь forever») и индуизма (синергия Шивы и Шакти).

Автор, несомненно, консерватор, причем русский консерватор по своим убеждениям. Триада монархия-церковь-народ имеет для него важное значение. Вся критика политической жизни построена именно с консервативной точки зрения, немало тут достается и отечественным политикам. Борьба против тронов и алтарей в современном мире не оставляет г. Ёжикова равнодушным. Но это консерватизм умный, я бы сказал, открытый миру, и уж совершенно чуждый ксенофобии. Свое отвращение к расизму и всем формам экстремизма г. Ёжиков неоднократно постулирует в своих Записках. Вот программный фрагмент «О ксенофобии»: «Ксенофобия, которая не есть национализм, ибо в национализме здоровом нет ничего плохого, ксенофобия, т.е. ненависть к другим нациям – это всегда идеология побежденных. Проиграла команда по футболу другой команде – и ненавидит ее. Просто надо учиться и побеждать. Другое дело, что это трудно. Надо побеждать противника его же методами». Готов подписаться под этими словами обеими руками.

Вместе с тем, г. Ёжиков остроумно и аргументированно вскрывает скрытые механизмы мировой политики, где алчные финансовые воротилы «ставят над людьми эксперименты, как над крысами», по выражению нашего президента.

Эстетические воззрения г. Ёжикова тоже парадоксальны, он ратует за открытость формы, защищает современные выставки и галерею «Винзавод» против «глупых патриотов», причем ополчается на последних довольно жестко, и тут же, как Савонарола, клеймит современных «бесов» от кинематографа – Феллини, Лео Каракса или других признанных классиков. В жюри фестивалей его бы точно не взяли с подобными взглядами.

Вместе с тем в Дневниках г. Ёжикова есть полные мудрости и лиризма фрагменты, которые сами по себе могут быть самостоятельными эссе, образцом хорошей лирической прозы, как «Исцеление в родительском доме» или та же «Тишина вселенной». Особо хочется отметить тему мощи, здоровья, нравственной и физической нормы, которой привержен г. Ёжиков. Неслучайно он вспоминает «Пастырь Ермы», исключенный из христианского канона, где эта тема мощи и нравственной силы особо подчеркивалась. На этой почве у него претензии как к декадансу в нашей «новой волне» кинематографа, так и к неправильно понимаемому православию.

Я не сомневаюсь в том, что читатели оценят по достоинству эти Дневники не меньше, чем дневниковую прозу и мемуары мировых деятелей культуры. Тем более, что это не столько мемуары, сколько плод оригинальной мысли г. Ёжикова. Автор исключительно русский мыслитель, это видно в каждом его высказывании. Как бы он ни любил Запад, а думы-то его прежде всего о России, заметьте это, дорогой читатель! Гоголь, Достоевский, Тарковский… больше всего записей его именно о русской культуре, о нашей стране, политике. И ведь это действительно «Записки о нашем времени»! – так можно было бы их назвать. Пускай читатель сам рассудит, прав г. Ёжиков или нет, но г. Ёжиков много сказал того, что открыто не говорят, но многие думают. Это свободное высказывание свободного человека, напряженно следящего за ходом истории мира и своей страны. Каждый мыслящий читатель найдет что-то полезное для себя в этих «Записках».

С уважением,

Владимир Лившиц-Данильянц.

2008 год

Моника Белуччи местного разлива

Одним из любимых занятий Иоселиани, с которым я поработал молодым ассистентом, когда он жил в Грузии, было выходить на площадь и стоять у фонарного столба сутки напролет, наблюдая протекающую мимо жизнь. Как– то независимо от великого режиссера, я полюбил этот род занятий – благо у меня под рукой первоклассная смотровая площадка – площадь трех вокзалов. Вообще я люблю вокзалы, потому что на них кишит жизнь, все продается, и видишь, что называется, гущу народа. На днях решил остановиться у входа в метро с той стороны, где универмаг «Московский».

Мое внимание привлекла очень красивая девушка лет 17—18, черноволосая, с уже открытым низом живота, что выдало в ней тоскующую по весне страстную кошку, и следами порока на безупречном личике Моники Беллуччи. В ней точно было что-то итальянское и сучье – магнетическими кругами вокруг ее сдобного тельца расходились энергетические поля сладострастия, в которых застряли три подзаборных ковбоя – какие-то «парни», или поцы, или шкеты, поплевывая по сторонам и покуривая цигарки, они мило беседовали с этой секс-бомбочкой. Я давно замечал, что, чем красивее девушка в столь юном возрасте, тем дебильнее выглядит ее «парень».

Ничего привлекательнее случайных красавиц, попадающихся в московском метро или на улицах, нет во всем мире, но почему-то под руку с ними обязательно следует какое-то чмо с коротко бритой неровной (!), причем, головой, в каком-нибудь кожаном пиджаке не по размеру, с прыщаво узколобой физиономией Шарикова. Видимо, этот устрашающий вид а ля Шрек придает им некий романтический ореол в глазах их тупоголовых подруг. Дело в том, что поскольку тело у прекрасной половины созревает несколько раньше, чем мозг, мы видим подобные диссонансы. Мозг красавицы находится на том же уровне, что внешние качества ее кавалера. А поскольку «красивость» в смысле славянской смазливости достигает своего апогея в каких-нибудь уличных оторвах, которые много слоняются по улицам, не думают о работе и поэтому сладко спят, их кавалеры кажутся им пределом совершенства.

Но я отвлекся. Я засмотрелся на эту группу, потому что пожалел, как и пожалел бы всякий мужик на моем месте, что такая красивая плоть в лице девушки наверняка достается таким дебилам, как эти парни. Девушка им что-то говорила, видно было, что слегка презрительно, а парни внимали, поплевыая по сторонам. Вдруг один из них, небольшого росточка, подошел к ней ближе на шаг – и хрясть длинным хуком справа прямо ей по физиономии! Девушка закрыла лицо руками и отпрянула назад. Я несколько опешил. Похоже, кроме меня никто не наблюдал эту сцену. Недолго думая, парень подошел к ней еще раз и мощным ударом слева влепил ей в зубы уже с расстояния в полшага. Девушка села на корточки. Двое других спокойно наблюдали. Никто и не думал вступаться. Похоже было, что парень и на этом не остановится. Прохожие шли мимо с удвоенной скоростью. Милиционеры, наверное, болтали с проститутками на другой стороне вокзала.

Я не знаю, что на меня нашло, наверное, мне показалось, что он ее убьет. Воздух сотряс мой неслабый рык:

– Ты что, о… ел?!!

Похоже, слова дошли до адресата. Он повернулся в мою сторону. Надо сказать, что на вид я раза в два больше этого шкета и тяжелее тоже раза в два. Кажется, я произнес еще какую-то эпохальную тираду, так что это возымело действие. По-моему, приличных слов там не было. Паренек уже двигался ко мне, как нашкодивший школьник, а я – к нему. На его бледной физиономии я различил гримасу злобы, – видно, он еще не отошел от своей обиды, и по-настоящему не успел испугаться. По мере моего приближения, он начал что-то несвязно лопотать, типа:

– Вы не знаете, за что!

В следующий момент не без толчковых движений с моей стороны, сдобренных отборной русской лексикой, три парубка отскочили в сторону выхода метро. Причем двое других поначалу было приготовились смотреть, как будут бить их товарища. Они, наверное, уже нюхнули клея, и им было по большому счету все-равно, кто кого бьет, лишь бы было на что посмотреть, но я не доставил им этого удовольствия.

Девушка сидела на корточках и плакала. Она выплюнула зуб и сплевывала кровь на снег. Почувствовав себя Робин Гудом, я стал трясти ее за плечо и говорить какие-то дежурные фразы типа – «помощь нужна? тебя проводить? зубы целы?»

Прохожие уже стали посматривать в мою сторону, решив, очевидно, что это я во всем виноват. Наконец, она попросила платок. Платка у меня не было. Я уговорил ее подняться и пойти в ближайшую пиццерию умыть лицо. Надо ли говорить о том, что это было уже не лицо, а заплаканная задница. От былой красоты не осталось и следа. Метрдотель и официанты смотрели на нас, несколько вылупив зенки, когда мы спускались по лестнице близлежащего ресторана, дабы проследовать в туалет, где она считала зубы и смывала потекшую тушь.

В трамвае мы ехали без особого веселья. Общаться она не хотела, и я чувствовал себя идиотом, который зачем-то залез с ней в трамвай. Мы сидели напротив, я видел ее белые ноги в прорезях джинсов, схваченных шнуровкой, – эдакие модные разрезы. Ничего умнее не пришло мне в голову, чем спросить – «сама разрезала?» Правда, я еще узнал ее имя, и то, что ей 18. И еще то, что этот парень «сп… л у меня телефон, а мои друзья его за это отп… ли, вот он теперь и мстит, но ничего, я его достану. Ему теперь будет в два раза хуже, чем мне сейчас!» – последнее она произнесла с нескрываемой злобой. Я спросил – «часто ли стоишь у вокзала? А парень у тебя есть?»

В ответ последовала обычная болтовня, что я, мол, никому не подчиняюсь, да мой парень мне не указ, да я гуляю, где хочу, и прочая, и прочая. Что мне оставалось делать? По всему видать было, что на меня ей плевать и скорей надо было двигать свою аппетитную задницу к выходу. Волшебное слово «спасибо» не говорят теперь в столь юном возрасте. Я вышел на той же остановке… но пошел в другую сторону. А в душе все-таки сидел червячок сомнения – вот я, например, не могу ударить женщину – да еще так жестоко – сжатым кулаком, по-мужски, как в драке – все-таки для этого надо быть отпетым дегенератом, но иногда так хочется…

(написано зимой)

Я ее не узнал

«Ехали на пикник в Царицыно, было жарко, свернули, с Козьмой и Аней лежали на пляже в Дзержинском. Что это – Москва-река? Нет не Москва-река. Может быть, рукав?

Потом пошел дождь, мы сели в машину, потом приехали в Кусково, ели шашлыки, потом снова пошел дождь, лишь только мы сели в машину. Было весело. Аня была с подругой. У подруги стройное тело. Подруга была с девочкой. Все было как на картине импрессионистов. Только мы не с теми, кого мы любим.» Так я написал в своем дневнике летом три года назад. Позавчера иду по переходу на «ул.1905» года, вдруг, поднимаюсь и – женский голос выкрикивает мое имя – я смотрю на девушку, которая смотрит на меня – нет – это потертая мадам с блеклым волосом и серыми глазами явно мне кого-то напоминает – с виду что-то «православное», что-то подвядшее в лице без косметики – усталость? болезнь? – но кто это? Судорожно перебираю имена:

– Света?

– Нет, ладно, – поворачивается, уходит.

Я догоняю, хотя спешу на работу, не знаю зачем, почему… из вежливости, наверное, вдруг:

– Аня! – смотрю с любопытством.

Огонек пронесся и потух:

– Да. Узнал?