Дочь фараона

Купцы, последовавшие за счастливым Колеем на запад, и разбойничьи корабли, которые не знают сострадания, сделают Самос богатейшим из островов, а Поликрата – могущественнейшим из людей, если, как говорит твой отец, боги не позавидуют столь полному счастью человека и не приготовят ему неожиданной гибели.

Опасаясь подобного исхода, Амазис посоветовал своему другу, Поликрату, чтобы он, для предотвращения гнева богов, расстался с какою-нибудь любимой вещью, утрата которой была бы ему ощутительна, и расстался таким образом, чтобы никогда уже не иметь возможности получить ее обратно. Поликрат внял этому совету твоего отца и с круглой башни своей крепости бросил в море драгоценнейшее из своих колец, работы Феодора. Это был сардоникс необыкновенной величины, придерживаемый двумя дельфинами, на котором необыкновенно искусно была выгравирована лира – эмблема властителя.

Шесть дней спустя его повара нашли кольцо во внутренности рыбы. Поликрат немедленно уведомил нас об этом удивительном событии; но вместо того, чтобы обрадоваться, твой отец грустно покачал своей седой головой и сказал, что понимает, как невозможно отвратить от кого бы то ни было предназначенную ему судьбу. В тот же самый день он послал Поликрату уведомление, что разрывает с ним старую дружбу, и велел передать ему, что он постарается забыть о нем, для того чтобы избавить себя от горя видеть несчастье любимого им человека.

Поликрат со смехом принял эту весть и с насмешливым приветствием возвратил нам те письма, которые его морские разбойники захватили на нашей триреме. Отныне вся переписка будет пересылаться через Сирию.

Если ты спросишь меня – зачем я рассказываю тебе эту длинную историю, интересующую тебя менее, чем все другие известия из родительского дома, то отвечу тебе: чтобы приготовить тебя к известию о том состоянии, в котором находится твой отец. Разве возможно узнать веселого, ласкового, беззаботного Амазиса в том мрачном предостережении, которое он сделал самосскому другу.

Увы! Мой супруг имеет достаточную причину быть грустным, а глаза твоей матери не осушаются от слез с самого твоего отъезда в Персию. От одра болезни твоей сестры я перехожу к твоему отцу, чтобы утешать его и направлять его неверные шаги.

Чтобы написать тебе эти строки, я должна ожидать ночи, несмотря на то, что мне необходим сон.

Сейчас я была прервана няньками, которые позвали меня к Тахот, твоей сестре и верной подруге.

Как часто среди горячечного бреда дорогая девушка повторяла твое имя, как старательно сохраняет она твое восковое изображение, поразительное сходство которого с тобой служит доказательством величия греческого искусства и дарования великого Феодора. Завтра мы отправим в Эгину этот восковой слепок, чтобы по нему сделали в тамошней мастерской золотое изображение. Нежный воск страдает от жарких рук и уст твоей сестры, которая так часто прикасается к нему.

Теперь, дочь моя, соберись с духом; и я, со своей стороны, напрягу все свои силы, чтобы рассказать тебе по порядку все, что ниспослано на нас волей богов.

После твоего отъезда Тахот плакала целых три дня. Все наши утешения, все уговаривания твоего отца, все жертвоприношения и молитвы не были в состоянии смягчить горе бедной девушки и развлечь ее. Наконец, на четвертый день слезы ее иссякли. Негромким голосом, но, по-видимому, примирившись со своей судьбой, она отвечала на наши вопросы; но большую часть дня она молча проводила за своей прялкой. Пальцы ее, когда-то столь ловкие, обрывали все нити, если не покоились по целым часам на коленях мечтательницы. Она, которая в прежнее время так от души хохотала при шутках твоего отца, теперь выслушивала их с равнодушной безучастностью, а моим материнским увещеваниям внимала с боязливым напряжением.

Когда я, целуя ее в лоб, умоляла ее сдерживать себя, то она вскакивала и, сильно зардевшись, бросалась ко мне на грудь, а потом снова садилась к прялке и почти с дикой поспешностью передергивала нитки; через полчаса обе руки ее лежали неподвижно у нее на коленях, ее глаза делались снова задумчивыми и устремлялись на одну какую-нибудь точку в воздухе или на земле. Когда мы принуждали ее принять участие в празднике, то она безучастно двигалась между гостями.

Когда мы взяли ее с собой на большое богомолье в Бубастис, где египетский народ забывает о своей серьезности и чувстве достоинства, а Нил с его берегами уподобляется огромной театральной сцене, на которой охмелевшие хоры изображают игры сатиров, подталкивающие к крайней распущенности; когда в Бубастисе она в первый раз в жизни увидала весь народ предающимся безграничному веселью и необузданным шуткам, то она очнулась от своих безмолвных дум и стала проливать столь же обильные потоки слез, как в первые дни после твоего отъезда.

Грустные, потеряв всякую надежду и не зная, чем помочь горю, мы привезли бедняжку обратно в Саис.

Она имела вид богини. Хотя она и похудела, но всем нам казалось, что она выросла; ее кожа светилась какой-то прозрачной белизной, а на щеках ее проступал чуть заметный румянец, который я могу сравнить с цветом молодого розового листка или с первыми проблесками зари. Ее взор еще и поныне удивительно светел и ясен. Мне все кажется, что эти глаза видят кое-что дальше того, что делается на земле и движется на небе. Мне думается, что эти взоры должны блуждать далеко за пределами видимого мира – в других, далеких сферах мироздания.

Так как жар в ее голове и руках все усиливался, а временами по нежному телу Тахот пробегала легкая дрожь, то мы вызвали из Фив в Саис Имготепа, знаменитейшего врача для внутренних болезней.

Увидав твою сестру, опытный врач покачал головой и объявил, что ей предстоит перенести трудную болезнь. Отныне ей было запрещено прясть и позволялось говорить очень мало. Она должна была принимать разные лекарства, ее болезнь заговаривали и завораживали, вопрошали звезды и оракулов, приносили богам богатые жертвы и подарки. Жрецы богини Гагор прислали нам с острова Филе освященный амулет для больной, жрецы Осириса из Абидуса – оправленный в золото локон Осириса, а Нейтотеп, верховный жрец нашей богини-покровительницы, устроил большое жертвоприношение, которое должно было возвратить здоровье твоей сестре.

Но ни врачи, ни ворожба, ни амулеты не помогали бедняжке. Нейтотеп, наконец, уже не стал скрывать от меня, что остается мало надежды на звезду Тахот. На этих днях умер священный бык в Мемфисе; жрецы не нашли сердца в его внутренностях и объявили, что это есть предзнаменование несчастья, готовящегося обрушиться на Египет. До сих пор новый Апис еще не найден. Все думают, что боги прогневались на царство твоего отца, и оракул в Буто объявил, что бессмертные тогда только ниспошлют на Египет свою благодать, когда будут уничтожены все храмы, воздвигнутые иноземным богам на черной земле[67 - Черная земля – то есть Египет.] и изгнаны все те, которые приносят жертвы ложным божествам.

Несчастные предзнаменования оправдались. Тахот заболела страшной горячкой. Девять дней она находилась между жизнью и смертью и даже еще теперь так слаба, что приходится носить ее на руках, и она не может шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Во время путешествия в Бубастис у Амазиса открылось воспаление в глазах, как это нередко случается в Египте. Вместо того, чтобы дать себе отдых, он по-прежнему работал от солнечного восхода до полудня. В то время, когда сестра твоя лежала в горячке, он, несмотря на все наши увещевания, не отходил от ее ложа. Я постараюсь быть краткой, дитя мое. Глазная болезнь становилась все хуже и хуже, и в тот самый день, когда мы получили известие о твоем благополучном прибытии в Вавилон, Амазис лишился зрения.

Из бодрого, приветливого человека он превратился с тех пор в расслабленного мрачного старика. Смерть Аписа, неблагоприятное сочетание созвездий и изречения оракулов тоскливо сжимают его сердце. Тьма, среди которой он живет, омрачает и настроение его духа. Сознание беспомощности и невозможности двинуться с места без посторонней поддержки лишает его прежней твердости характера. Смелый, самостоятельный властелин готов сделаться послушным орудием жрецов.

Целые часы он проводит в храме Нейт, принося жертвы и предаваясь молитве. Там же, под его надзором, толпа рабочих занята постройкой гробницы для его мумии, между тем как другая такая же толпа каменщиков разрушает начатый эллинами в Мемфисе храм Аполлона. Несчастья, постигшие Тахот и его самого, Амазис называет справедливым наказанием бессмертных.

Его посещения больной не приносят ей большого утешения. Вместо того, чтобы дружески говорить с бедняжкой, он старается доказать ей, что и она также заслужила кару богов. Всей силой своего неотразимого красноречия он старается заставить ее совершенно отрешиться от земли и, с помощью постоянных молитв и жертвоприношений, заслужить милость Осириса и судей преисподней. Таким образом он терзает душу нашей дорогой страдалицы, в которой так еще сильна привязанность к жизни. Может быть, будучи египетской царицей, я более, чем следует, осталась гречанкой; но ведь смерть так неизмеримо продолжительна, а жизнь так коротка, что я не назову умными тех мудрецов, которые, вечным напоминанием о мрачном Гадесе[68 - Гадес или Анд (греч. невидный, ужасный) – в греческой мифологии бог – владыка царства мертвых, а также само царство.], отдают ему более половины жизни.

Мне снова помешали. Явился великий врач Имготеп, чтобы взглянуть на нашу больную. Он подает мало надежды и даже, по-видимому, удивляется, что это нежное тело может так долго сопротивляться поползновениям смерти. «Она уже давно перестала бы существовать, – сказал он вчера, – если бы ее не поддерживало непоколебимое желание и стремление жить во что бы то ни стало. Если бы она захотела проститься с жизнью, то могла бы отойти в объятья смерти, подобно тому, как мы отходим ко сну. Если ее желания сбудутся, то она, может быть (но это невероятно), проживет еще несколько лет; если же ее надежда останется неосуществленной еще некоторое время, то она умрет вследствие той причины, которая теперь не допускает ее расстаться с жизнью». Догадываешься ли ты, к чему стремятся ее желания? Наша Тахот позволила околдовать себя брату твоего мужа. Этим я не хочу сказать, чтобы, как воображает жрец Фиенеман, со стороны юноши были употреблены какие-нибудь магические средства для возбуждения в ней любви к себе; ведь половины той дивной красоты и очаровательных манер, как у Бартии, было бы достаточно, чтобы пленить сердце невинной девушки, полуребенка. Но ее страсть так пламенна, перемена, происшедшая с нею, так велика, что бывали минуты, когда я сама начинала верить в сверхъестественные влияния. Незадолго до твоего отъезда я уже заметила привязанность твоей сестры к персу. Первые ее слезы мы еще приписывали твоему отъезду; но когда она погрузилась в немое забытье, то Ивик, который тогда еще проживал при нашем дворе, заметил, что девушкой овладела сильная страсть.

Когда она сидела однажды в глубокой задумчивости перед своею прялкой, он при мне стал напевать ей над ухом любовную песенку Сапфо:

Милая матушка,
Прясть не могу я,
Мне не сидится,
Ноя, тоскуя,
Сердце томится
Здесь, взаперти!
Ниточки рвутся,
Руки трясутся…
Милая матушка,
Дай мне уйти!

При этих словах она побледнела и спросила: «Ты сам сочинил эту песенку, Ивик?»

«Нет, – отвечал он, – пятьдесят лет тому назад ее пела лесбийка Сапфо».

«Пятьдесят лет тому назад…» – задумчиво повторила Тахот.

«Любовь всегда останется неизменной, – прервал ее поэт, – подобно тому, как любила Сапфо, любили еще до эллинов, и будут любить несколько тысяч лет после нас».

Больная одобрительно улыбнулась, и с тех пор стала тихо повторять эту песенку, сидя со сложенными руками у прялки.

Несмотря на это, все мы намеренно уклонялись от всяких вопросов, которые могли бы напомнить ей о том, кого она любит. Когда она лежала в горячке, то с ее запекшихся уст не сходило имя Бартии. Когда же она снова пришла в себя, то мы стали рассказывать ей о ее бреде.

Тогда она открыла мне всю свою душу и, точно прорицательница, устремив глаза к небу, проговорила: «Я знаю, что не умру до тех пор, пока не увижу его».

Недавно мы приказали снести ее в храм, так как она захотела помолиться под священными сводами. По окончании молитвы, когда мы проходили через передний двор, Тахот приметила маленькую девочку, которая с большим увлечением рассказывала что-то своим подругам. Тогда она приказала носильщикам остановиться и позвать ребенка.

«О чем ты говорила?»

«Я рассказывала другим о моей старшей сестре».

«Не могу ли я послушать, что ты рассказываешь?» – сказала Тахот таким ласковым и умоляющим голосом, что малютка, нисколько не смущаясь, начала свой рассказ:

«Батау, жених моей сестры, вчера совершенно неожиданно возвратился из Фив. Когда взошла звезда Изиды[69 - Планета Венера.], он неожиданно взошел на нашу крышу, где сестра молча играла с отцом в шашки. Он принес ей прекрасный золотой брачный венок».

Тахот поцеловала малютку и подарила ей свой драгоценный веер. Когда мы возвратились домой, то она плутовски улыбнулась мне и сказала: «Ведь ты знаешь, милая матушка, что слова детей, сказанные в преддверии храма, считаются изречениями оракула. Если малютка сказала правду, то он должен приехать! Разве ты не слыхала, что он принес брачный венок? О, матушка, я наверное знаю и убеждена, что увижусь с ним!»

Когда я вчера спросила Тахот, что мне передать тебе от ее имени, то она просила меня сказать, что она посылает тебе тысячу поклонов и поцелуев и собирается сама писать к тебе, когда наберется сил, так как ей многое нужно передать тебе. Сейчас она принесла мне прилагаемую записочку для тебя одной, которую она написала с величайшим трудом.

Теперь я должна спешить с окончанием этого письма, так как посланец уже давно ожидает его.

Как хотелось бы мне сообщить тебе что-нибудь радостное! Но куда я ни погляжу, нигде не вижу ничего, кроме самых грустных обстоятельств. Твой брат все более и более подчиняется властолюбию жрецов и под руководством Нейтотепа занимается делами правительства вместо твоего бедного ослепшего отца.

Амазис предоставляет Псаметиху полную свободу и говорит, что ему решительно все равно – займет ли наследник его место несколькими днями раньше или позже.

Он не помешал твоему брату насильственным образом похитить из дома эллинки Родопис детей бывшего начальника царской стражи Фанеса и даже одобрил поступок сына, вступившего в переговоры с потомками двухсот тысяч воинов, выселившихся в Эфиопию во времена первого Псаметиха, вследствие предпочтения, оказываемого ионийским наемникам. В случае их согласия возвратиться на родину Псаметих намеревался распустить эллинских воинов. Переговоры оказались безуспешными; но он сильно оскорбил греков своим недостойным обращением с детьми Фанеса. Аристомах угрожал покинуть Египет с десятью тысячами самых лучших воинов; он даже требовал отставки, когда, по приказанию твоего брата, был умерщвлен сын Фанеса. Тогда спартанец внезапно исчез неизвестно куда, а эллины, подкупленные значительными денежными суммами, остались в Египте.

При виде всего этого Амазис хранил молчание и среди молитв и жертвоприношений оставался спокойным свидетелем того, как его сын то оскорблял все классы народа, то недостойным образом старался примириться с ними. Эллинские и египетские военачальники, так же как и номархи различных провинций, уверяли меня, что это положение дел невыносимо. Никто не может знать, чего следует ожидать от нового властелина, который приказывает сегодня делать то, что вчера запрещал в припадке запальчивости, и который, пожалуй, расторгнет прекрасные узы, до сих пор соединявшие египетский народ с его царями.

Будь здорова, дочь моя, и не забывай своего бедного друга – мать. Прости твоих родителей, когда узнаешь то, что мы так долго скрывали от тебя. Помолись за Тахот, передай наши поклоны Крезу и молодым персам, которых мы знаем; передай также Бартии приветствие от твоей сестры, на которое я прошу его смотреть как на завещание умирающей. Если бы ты могла каким-нибудь образом передать своей сестре весть, что молодой перс не совсем забыл ее!