Жизнь и смерть Капитана К. Офицера без имени

Хотя может, и я вполне допускаю, это была просто случайная и опять же нелепая ошибка интендантской службы, и янтарный мундир, на создание которого ушло двадцать килограммов первосортнейшего прусского янтаря, попал не совсем туда, куда изначально предполагалось. Возможно, волшебный мундир предназначался вовсе не капитану, а его приятелю и сослуживцу – гвардейскому майору Дарлингтону, хорошему офицеру, очень известному в нашем городе своим бескорыстным злодейством и злопамятством. Эта случайная ошибка, «пустячок», как говорят у нас в полку, возможно, имела для нашего бедного безымянного капитана довольно печальные последствия, о которых он даже не подозревал.

Впрочем, сам капитан уверен, что тут не было ни сногсшибательной воли всемогущих небес, ни глупой и торопливой интендантской ошибки, а купил он этот мундир за весьма приличную сумму в «Магазине невероятных офицерских вещей в 3-ем проезде Заячьего острова». Ну, я ему верю. Все может быть. Это очень хороший магазин, и я сам туда сколько раз заглядывал и захаживал, приобрел там, немного поторговавшись, превосходнейшие солнечные часы, покуда он, в силу всеобщей мировой скорби и печали, не закрылся. Часы я держу преимущественно дома, в шкафу, затем что погода как всегда дурацкая, дрянная, дождливая и пасмурная, и ничего такого они не показывают. Вот ведь.

А быть может, наш капитан, как никто другой, умел ловко и свободно носить подобный драгоценный мундир, непринужденно и гордо накинув его на покатое белобрысое плечо, дерзко обнажая, там где надо и не надо, свою нежную плоть и мятежную душу.

Безымянный

В силу каких-то невероятных обстоятельств уже упомянутый майор Дарлингтон стер его бессмертное имя из всех полковых документов, да и сам бедный капитан напрочь забыл его, оставив в памяти лишь первую заглавную букву. «К»… вот и все, что от него осталось. Впрочем, с его точки зрения, его янтарный мундир был в тысячу, а то и в две тысячи раз прекраснее утраченного личного наименования. «Подобный мундир бывает только раз в жизни – говорил он – можно и потерпеть». Он сам сколько раз скромно хвастался передо мною: «Я утратил свое имя, но взамен приобрел волшебный мундир, он бывает только раз в жизни вот, полюбуйся». И я послушно и покорно любовался.

Помимо фантастического янтарного мундира, у безымянного капитана была еще одна верная неразлучная подруга, спутница бесприютной жизни – громадных размеров трехпудовая сабля. Капитан не отличался вроде бы особой физической силой, но поднимал свою увесистую подругу словно перышко, и вращал ею в воздухе, как сумасшедший вертолет. «Ты знаешь, мой друг – говорил он мне по большому секрету – одним взмахом этой здоровенной сабли я могу запросто перерубить Александрийский столп». Эти немного неосторожные высказывания, тоже, наверное, послужили к некоторым злоключениям безымянного капитана. Не потому ли у славной колонны выставили неусыпный караул? Ну, может быть, и по другим более веским и очевидно серьезным причинам. Время-то вон какое беспокойное, и директор наш не зря запирается у себя в кабинете. Надо побыстрее найти капитана, и тогда все – в чем я ни капельки не сомневаюсь – вернется на круги своя.

Необычайное путешествие Вячеслава Самсоновича

Обретение

Я бреду по мокрой улице, уже ни на что не надеясь, вспоминая и капитана, и чудесный янтарный мундир, как вдруг под ногами обнаруживаю свою треуголку. Она лежит перед трамвайной остановкой, мокрая и несчастная, как потерянная собачонка. Ну здравствуй. Вот и она. Сейчас она затявкает, заскулит, вспрыгнет ко мне прямо на голову и зарыдает, обливая мой затылок слезами. Господи, на что она только похожа! Что скажет директор? «Ты где ее так извазюкал, скотина?» Скотина. И это мне за двадцать лет бесперебойной службы! А ведь я дворянин, на минуточку. Весь погруженный в невеселые мысли, нахлобучив поверх себя безраздельную грязную треуголку, с краешков которой так и капает мутная талая вода, я вдруг слышу позади себя ангельский голос. «Вы ли это, мой милый друг? Мой витязь? Куда вы идете? О чем задумались? Вы не узнаете меня?» О ангел. Как же не узнать тебя. «У вас такая смешная треуголка. Она похожа на вулкан». Ну конечно смешная. Ну конечно вулкан. Везувий нечистот. Я забываю все, о чем я только что думал. Цели и задачи мои меняются. Пыхтя и отдуваясь, я разворачиваюсь всем корпусом прямо на зюйд-зюйд-вест. Я роюсь в карманах, и вытаскиваю на свет божий леденечного петушка, благоприобретенного на Сенной площади. Ешь ангел, ешь. Ты голодна. Ты ешь, а я буду любоваться. Я готов идти за тобой хоть на край света, хоть за Среднюю Рогатку, если уж так надобно. Пусть ноги мои совсем отвалятся, и тогда я буду все равно ползти, перебирая локтями, как червяк. А ты будешь петь, смеяться, и поглощать леденечного петушка. А Батискафная улица подождет, подождет, пусть даже до вечера. И ты, капитан, мой безымянный непутевый друг, тоже подожди меня. Господи, ангел мой, что ты тут делаешь посреди трущоб и закоулков? Среди хлипкой гармошки и забубенных песен? Веди меня. А я пойду за тобой, куда прикажешь, как распоследний безмозглый холоп, не задавая никаких лишних вопросов.

Набедренная повязка

Я очень красив от рождения. Когда я иду гулять, я люблю заглядываться на витрины и умозрительно примерять на себя всяческую одежду, размышляя, как мне подойдет вон та шинель или вон те необычайные штанцы, явно сшитые и скроенные на какого-нибудь генерала. Я зайду в магазин и скажу: «дайте-ка мне вон те штаны, на верхней полке». А они мне: «это штаны на генерала, они его ждут». А я им: «я и есть генерал». А они «ну тогда с вас сто рублей или что-то около того». Я лезу в карман, там у меня каштаны и желуди. Я говорю им «у меня нету ста рублей». А они мне «ну тогда заходите попозже». Что ж. Я зайду попозже. Да и зачем мне генеральские штаны? Наш директор, редкостная скотина, говорит мне: «Вячеслав Самсонович, на вас всевозможная одежда по неизвестной причине неизменно превращается в клочья». В целом он прав. Вот почему в последнее время я обхожусь одной лишь набедренной повязкой, каковую я купил в английском магазине за весьма большие деньги. Зачем мне, в самом деле, генеральские штаны? Пусть их натянет генерал и ведет свои полки навстречу ядрам и картечи. А потом они будет висеть в музее, страшные и дырявые, являя собой пример величайшего мужества. Куда уж мне до этих штанов.

Однажды на Большой Морской, возле одной витрины с драгоценными побрякушками, я встретил государыню. Она сказала мне: «Вячеслав Самсонович, я без ума от вашей набедренной повязки, она кружит мне голову, она оказывает на меня нестерпимое чудотворное воздействие. Я готова пойти за вами куда вам будет угодно».

Так между нами вспыхнула любовь – прямо посреди Большой Морской улицы.

Я говорю ей «государыня, но ваш священный долг, вы должны рожать зольдаттен…»

Она говорит мне «Ах оставьте меня, что вы такое говорите, такие ужасные вещи. Какие зольдаттен? Что это такое? Давайте сядем в первый попавшийся трамвай и уедем хоть на край света. Возьмем туда пару билетиков».

И так мы полюбили друг друга, сели в трамвай, который вдруг вывалился из-за угла, словно подвыпивший купец, купили пару билетиков – и отправились с ней куда-нибудь на край света.

Чернильное пятно

Бородатый швейцар наш, Алексей Петрович, провожая меня, говорит мне: «Страх расползается по нашему городу, как жирное чернильное пятно».

Я говорю ему «подумаешь, какие пустяки, знаю я их, эти чернильные пятна».

Весело щебеча и похохатывая, как легкомысленные и свободолюбивые певчие птицы, мы бежим с нею по улицам и садимся в случайный трамвай.

Алексей Петрович качает головой, словно китайский болванчик, и смотрит нам вслед.

Трамвай. Шоссе

И вот я еду в трамвае по Петергофскому шоссе. Офицера на переднем сидении постоянно и довольно сильно тошнило, весь пол вокруг него был порядком забрызган и заляпан. Или, если так угодно, извазюкан. Кондуктор, временно покинув свой пост, тщетно суетился вокруг него с тряпкой, и все время требовал, чтобы ему поднесли новую и новую ветошь. Ветоши как назло не было. Офицер, обернувшись, просил извинить его, потому что он от рождения своего не выносит ни трамваев, ни тем более губительной сухопутной качки, когда все внутренности – сердце, печень, желудок, желчный пузырь, набитый доверху камнями, селезенка – произвольно скачут, волнуются и перепутываются между собой. Камни гремят. Переваренные и непереваренные остатки пищи нет-нет да и выскакивают наружу помимо вашей собственной воли, как если бы в животе поселилась непоседливая и злая лягушка. Трамвай, видите ли, слишком сильно швыряет на рельсах из стороны в сторону. Тот, у кого вестибулярный аппарат неразвит, скособочен, слаб и немощен, вынужден испытывать невыносимые, просто адские муки. Подзывать кондуктора, чтобы он битых полчаса суетился вокруг тебя. И вот как это прикажете терпеть.

Мы сидели с государыней на заднем сидении, рука об руку, чуть поодаль от несчастного офицера, чьи внутренние пищевые запасы были еще далеки от истощения. Кондуктор так и сновал вокруг него с тряпкой, позабыв про трамвайные билеты. Мы же были слишком заняты и поглощены друг другом, чтобы обращать на него хоть малейшее внимание. «Вячеслав Самсонович – то и дело мурлыкала государыня – ваши поцелуи слишком сухие». Что я мог ей ответить? Мои губы пересохли. Любовь моя. Вот, пожалуй, и все разумное объяснение. «Смотрите – продолжала меж тем государыня – мне кажется, что за вон тем окошком, на втором этаже, чуть левее парадного, притаился людоед…» Ну что за глупости. Притаился. Где он? Самое страшное, что там могло быть – слишком большой дождевой червяк, тайком забравшийся в чью-то квартиру. Вот и все. Лишь на мгновение он приоткрыл непослушную портьеру – приподнялся – посмотрел – вздохнул – и снова исчез. «Ваше Величество – отвечаю – ну какие сейчас людоеды. Это все птицы, птицы, летящие на юг. Зяблики. Утки. Куропатки. Знаете ли. Им, в отличие от нас, не предписано никаких преград». Полная свобода перемещений, иными словами. «Ах, как хорошо» – промолвила государыня и положила голову мне на плечо. А трамвай все прыгал и прыгал по чугунным рельсам, как расшалившийся мальчуган. Искры, иные величиной с горошину, так и сыпались пригоршнями ему на крышу. «Ах» – сказала государыня и потеряла сознание.

«Кто следит за тем, чтобы такие искры не подпалили крышу? – подумал я – наверное, там на табуретке сидит специальный человек, диспетчер трамвайной крыши, и смахивает специальным веником искры вниз, на землю, где они и гаснут, словно падшие звезды. Или у его ног стоит специальный тазик, наполненный холодной водой, и он железными щипцами бросает эти искры туда, в тазик». Они шипят. И мне на ум пришли следующие строки.

Диспетчер крыши

Диспетчер крыши деревянной

Стоит с тарелкой каши манной,

Стоит – и смотрит он – и ест -

Вода колышется окрест

Вода кругом него хлопочет

Уж сапоги его щекочет,

Уже усы его щекочет,

А он – стоит!

А он – стрекочет!

Диспетчер кашу доедает,

Кораблик по Неве пускает,

И пузыри во тьму пускает.

Тут я открыл глаза и обнаружил, что уснул у себя в департаменте. Вся наша жизнь это сон, любовь моя. Вокруг – ни государыни, ни людоеда во втором этаже, ни кондуктора с тряпкой, ни перелетных птиц – вообще никого. Только разбросанные канцелярские бумаги да пара раздавленных всмятку тараканов. А я, однако же, в своих поисках не продвинулся ни на вершок. Директор, известный своим злопамятством и крючкотворством, потребует от меня отчета. Что я там нарыл за последнее время. Подавай ему, видишь ли, объяснение нынешних чудес. Что ему преподнести? «Вот, ваше превосходительство, не изволите ли отведать петушка на палочке». Я их на Сенной площади купил целую охапку за казенные деньги. Ну, вряд ли его устроит злополучный петушок, сваренный черт знает из чего. «Это уж слишком» – скажет раздосадованный директор. Меня тихонько выведут на задний двор департамента, где лежат березовые поленья и зияют выгребные ямы, и расстреляют, как последнюю собаку, а бренное тело сволокут бога ради на Гутуевский остров, да там и оставят, бросят до лучших времен. Посреди объедков и лошадиных шкур, сваленных в одну общую дружескую кучу. Солнечные лучи и усердные микроорганизмы сделают свое дело. К весне, когда отступят льды, и оттаявшие корабли двинутся по чистой воде на запад и на юг, меня подцепят тросом, погрузят в темный и неуютный железный трюм, словно в ящик, отвезут в какую-нибудь заморскую страну, не знающую ни страха, ни холоду, ни голоду – и обратят в электроэнергию. И тогда тысячи и тысячи лампочек вдруг зажгутся, засияют и засмеются и там и тут. В городах и селах. Там будет смех, весна и веселье. Ну а мне-то каково?

***

Я вспоминаю, что еще говорила мне государыня, пока мы ехали в трамвае. «Дорогой – сказала она – давай поедем отсюда в Грузию или в Монголию». «Ваше Величество – ответил я – особе вашего положения странно желать ехать в Монголию. Да и трамваи туда в последнее время не ходят». «Почему?» – промурлыкала она. Я даже не знаю, что на это ответить. Так, наверное, получилось. Каприз. Жестокая и беспощадная игра природы. Вот и все.

Мне нужно бежать сломя голову, чтобы этого не случилось. Гнать во весь опор. Я должен быть сам – как электричество. Сам – как молния. Сам – как проворный и извилистый дождевой червь. Ну вот этого только не надо. Я боюсь воды. Я выскакиваю из департамента и хлопаю дверью.

Вдогонку

«Постойте – вдруг говорит мне вдогонку директор – мне надо вам кое-что сказать».

Господи, ну что там еще. Чертыхаясь на чем свет стоит, я возвращаюсь обратно.

Карательная экспедиция

Директор департамента вызвал меня спозаранок, когда по улицам еще бродили понурые сновидения, а я еще не успел выпить первую чашку кислого кофе и не сумел толком прийти в себя от всех своих злоключений на Сенной площади. Поиски пропавшей треуголки отняли слишком много сил, моральных и телесных, а в ушах еще стояли злобные крики уличных торговцев, звонки трамвая и свист ледяного ветра.

«Что вы можете рассказать мне, уважаемый Вячеслав Самсонович?» – спросил директор.

«Меня бьет озноб – сообщил я ему – и я не успел еще выпить первую кружку кофейного напитку».

«Это не совсем то, что я именно ожидал услышать» – перебил меня директор.