Пан Володыёвский

Тут Кшися подняла глаза к небу, обдумывая что-то, и наконец сказала:

– А неужто нужно о нашем уговоре людям докладывать?

– Как так?

– Вы ведь уезжаете скоро?

– Что поделаешь, такова моя доля.

– Я траур по батюшке ношу. Зачем себя выставлять на посмешище? О нашем уговоре мы знаем, а людям до вашего возвращения знать о нем нечего. Ладно?

– И сестре не говорить ничего?

– Я сама ей все скажу после отъезда вашего.

– И пану Заглобе?

– Пан Заглоба посмеялся бы надо мной, сиротой. Эх, верно, лучше помалкивать. И Бася бы мне тоже докучать стала, я и так в ней какие-то странности замечаю: то она смеется, то плачет! Нет, уж лучше помалкивать!

Тут Кшися снова возвела к небу свои темно-синие глазки:

– Бог нам свидетель, а люди пусть остаются в неведении.

– Вижу, что разум твой красоте не уступит! Решено! Бог нам свидетель, аминь! Обопрись об меня локоточком, думаю, после объяснения нашего греха в этом нет. Не бойся, вчерашней вольности я не допущу – чай, лошадьми правлю!

Кшися послушалась рыцаря, а он сказал:

– Когда мы одни, по имени меня зови.

– Неловко мне, – отвечала она с улыбкой. – Никогда не решусь, наверно!

– А я решился!

– Ведь пан Михал рыцарь, пан Михал отважный, пан Михал солдат!..

– Кшися! Любимая!

– Мих…

Но закончить слово Кшися не решилась и спрятала лицо в муфту.

Обратно пан Михал с Кшисей домчали мигом, по дороге больше ни о чем не говорили, и только уже у ворот маленький рыцарь спросил еще раз:

– Скажи мне, было ли тебе грустно после вчерашнего?

– Было мне и грустно, и стыдно… Но хорошо на удивление, – добавила она чуть тише.

Они умолкли и больше не глядели друг на друга, чтобы не привлекать чужого внимания.

Но предосторожность эта была излишняя: никто и не глянул в их сторону.

Правда, и Заглоба, и пани Маковецкая выскочили навстречу приехавшим, но взгляды их были устремлены только на Басю и пана Нововейского.

У Баси не то с мороза, не то от волнения пылали щеки, а Нововейский ни на кого не глядел. Тотчас же в дверях он откланялся. Напрасно тетушка уговаривала его остаться, напрасно и сам Володыёвский, который был в отменном настроении, приглашал его отужинать – отговорившись службой, он уехал. Тетушка молча поцеловала Басю в лоб, а она тотчас ушла к себе и не вышла к ужину.

На другой день пан Заглоба, перехватив где-то Басю, спросил ее:

– Ну что, вчера пана Нововейского холодной водой окатила?

– Ага! – отвечала она, кивнув и моргая ресницами.

– Ответствуй, что ты ему сказала?

– Разговор был короткий, он рубит сплеча, но и я без хитростей – нет, говорю!

– За поступок хвалю! Дай я тебя расцелую! А он что? Так легко от тебя отказался?

– Спрашивал, не изменю ли я со временем решения. Жаль мне его, да нет, нет, не будет толку.

Тут Бася раздула ноздри и тряхнула вихрами, чуть грустно, словно задумавшись.

– Скажи мне, какие у тебя резоны? – сказал Заглоба.

– И он про это спрашивал, да только зря; ему не сказала и никому не скажу.

– А может, – промолвил Заглоба, быстро заглянув ей в глаза, – может, в сердце твоем скрытый от всех сантимент таится?

– Не сантимент, а дуля! – воскликнула Бася.

И, сорвавшись с места, чтобы скрыть смущение, затараторила:

– Знать не хочу пана Нововейского! Знать не хочу! Никого не хочу знать!! И что тебе, ваша милость, и что всем вам до меня за дело?

Тут она расплакалась.

Пан Заглоба утешал ее, как умел, но она весь день ходила надутая и злая.

– Михал, – сказал за обедом Заглоба, – ты уедешь, а тем временем Кетлинг нагрянет, красавец писаный! Не знаю, устоят ли перед ним наши барышни, боюсь, обе будут от него без ума.

– Вот и славно! – отвечал Володыёвский. – Просватаем за него панну Басю.

Бася вдруг уставилась на него и спросила:

– А что же, сударь, ты о Кшисе так не печешься?

– Милая Бася, чары Кетлинга тебе пока неведомы, но скоро ты узнаешь их власть.

– А Кшися не узнает? Ведь это же не я пою: