Камо грядеши

– Актея, – сказала она с отчаянием, – слышала ли ты, как Виниций говорил, что цезарь подарил ему меня и что сегодня же вечером он пришлет за мной рабов и возьмет меня к себе в дом?

– Я слышала, – ответила Актея.

Она развела руками и замолчала. Отчаяние, звучавшее в словах Лигии, не находило в ней отголоска. Была же она сама любовницей Нерона. Сердце ее, несмотря на доброту, не было способно чувствовать всю постыдность такой связи. Бывшая невольница, она слишком свыклась с воззрениями рабства и, кроме того, до сих пор любила Нерона. Если бы он пожелал вернуться к ней, она простерла бы к нему руки, ухватилась бы за него, как за счастье. Вполне уяснив себе теперь, что Лигия должна либо стать любовницей молодого и красивого Виниция, либо погубить себя и воспитавшую ее семью, она просто не могла понять, как может девушка колебаться.

– В доме цезаря, – произнесла она, подумав, – ты будешь не в большей безопасности, чем в доме Виниция.

Ей и не пришло в голову, что, – хотя она говорила правду, – слова ее значили: «примирись со своею участью и стань наложницей Виниция». Но Лигия чувствовала еще на своих устах его исполненные животного вожделения и жгучие, как раскаленный уголь, поцелуи, и при одном напоминании о них краска стыда залила ее лицо.

– Никогда! – воскликнула она с негодованием. – Я не останусь ни здесь, ни у Виниция – никогда!

Актею удивило ее возбуждение.

– Разве Виниций, – спросила она, – так ненавистен тебе?

Лигия не могла ответить, так как снова разразилась рыданиями. Актея привлекла ее к груди и стала успокаивать. Урс дышал тяжело и сжимал огромные кулаки, – обожая с преданностью собаки свою царевну, он не мог вынести ее слез. В его лигийском полудиком сердце рождалось искушение – вернуться в триклиний и задушить Виниция, а если понадобится, и цезаря, – он боялся, однако, обратиться с этим предложением к своей госпоже, не будучи уверенным, приличествует ли такой поступок, показавшийся ему как нельзя более естественным, последователю распятого Агнца.

Актея, успокоив Лигию, повторила свой вопрос:

– Разве он так ненавистен тебе?

– Нет, – ответила Лигия, – я не должна ненавидеть его, потому что я христианка.

– Я знаю это, Лигия. Я узнала также из посланий Павла Тарсийского, что вам не дозволено ни опозорить себя, ни бояться смерти больше, чем греха, – но скажи мне, позволяет ли твоя вера причинять смерть?

– Нет.

– Так как же ты решаешься навлечь гнев цезаря на дом Авла?

Наступило молчание. Бездонная пропасть снова раскрылась перед Лигией.

Молодая вольноотпущенница добавила:

– Я спрашиваю об этом, потому что мне жаль тебя, – жаль и доброй Помпонии, и Авла, и их сына. Я давно живу в этом доме и знаю, чем угрожает гнев цезаря. Нет, вы не должны бежать отсюда. Тебе остается одно: умолять Виниция, чтобы он возвратил тебя Помпонии.

Но Лигия опустилась на колени, чтобы обратиться с мольбой к кому-то другому. Урс последовал ее примеру, они стали молиться – в доме цезаря – при свете ранней зари.

Актея в первый раз увидела такую молитву и не могла оторвать взоров от Лигии, которая, обращенная к ней профилем, с воздетыми головой и руками, смотрела на небо, точно ожидая оттуда спасения. Утренние лучи озарили ее темные волосы и белый пеплум, отразились в очах, и, вся в блеске, она, казалось, сама превратилась в сияние. В ее побледневшем лице, в разомкнутых устах, в обращенных к небу руках и глазах сквозил какой-то неземной восторг. И Актея постигла в это мгновение, почему Лигия не может стать ничьей наложницей. Перед бывшею любовницей Нерона как бы распахнулась завеса, скрывающая мир, совершенно непохожий на тот, с которым она свыклась. Ее поражала эта молитва – в этом доме злодеяний и разврата. За минуту перед тем она была уверена, что для Лигии нет спасения, – теперь же она стала верить, что может произойти нечто сверхъестественное: явится защита столь могущественная, что и сам цезарь окажется бессильным бороться против нее, низойдут с неба неведомые крылатые воинства спасать девушку, или же солнце подстелет под нее свои лучи и привлечет к себе. Она слышала раньше о многих чудесах, совершившихся среди христиан, и молитва Лигии невольно внушила ей мысль, что, очевидно, все это – правда.

Лигия поднялась с лицом, озаренным надеждой. Урс также встал и, присев возле скамьи, глядел на свою госпожу, ожидая, что она скажет.

Глаза ее затуманились, и две крупных слезы медленно покатились по ее щекам.

– Да благословит Бог Помпонию и Авла, – сказала она. – Я не должна подвергать их опасности, следовательно, никогда больше не увижу их.

Потом, обратившись к Урсу, она стала говорить ему, что он один остается теперь у нее на свете и должен отныне заменить ей отца и опекуна. Они не могут искать приюта у Авла, так как обрекли бы его на гнев цезаря. Она не должна, однако, остаться ни в доме цезаря, ни у Виниция. Пусть же Урс возьмет ее, пусть уведет из Рима и скроет где-нибудь, где ее не найдет ни Виниций, ни его слуги. Она всюду последует за ним, хотя бы за моря, хотя бы за горы, к варварам, где не слышали римского имени, куда не проникла еще власть цезаря. Пусть он берет ее и спасает, так как, кроме него, у нее не осталось никого.

Лигиец, в знак готовности и послушания, склонился и обнял ее ноги. На лице Актеи, ожидавшей чуда, отразилось разочарование. Неужели ничего больше не вышло из этой молитвы? Побег из дома цезаря будет сочтен за оскорбление величества, а подобное преступление не может быть оставлено без отмщения. Если молодой девушке даже удастся бежать, цезарь выместит свой гнев на Авле и его семье. Если она хочет бежать, пусть бежит из дома Виниция. Тогда цезарь, не любящий заниматься чужими делами, быть может, вовсе не захочет помогать Виницию в погоне, и, во всяком случае, они избавятся от обвинения в оскорблении величества.

Лигия так и думала поступить. Авл даже не узнает, куда она исчезла, – она скроет это даже от Помпонии… Она убежит, однако, не из дома Виниция, а на пути туда. Он сообщил ей, под влиянием опьянения, что вечером пришлет за нею своих рабов. Он, вероятно, говорил правду, которой не высказал бы, если бы был трезв. Очевидно, он сам, или вместе с Петронием, говорил перед пиром с цезарем и выпросил у него обещание на следующий вечер выдать ее. Если же сегодня забудут о ней, пришлют взять ее завтра. Но Урс спасет ее. Он явится, возьмет ее с носилок, как вынес из триклиния, и они пустятся скитаться по свету. Урса не одолеет никто. Его не победил бы даже тот страшный силач, который боролся вчера в триклинии. Виниций может, однако, послать слишком много рабов, поэтому Урс должен сейчас же пойти к епископу Линну просить совета и помощи. Епископ сжалится над ней, не оставит ее в руках Виниция и прикажет христианам идти с Урсом спасать ее. Они отобьют ее, уведут, а потом Урс сумеет вынести ее из города и скрыть где-нибудь от власти римлян.

Лицо ее порозовело и осветилось улыбкой. Она ободрилась, как будто надежда на спасение превратилась уже в действительность. Она бросилась вдруг на шею к Актее и, прильнув прелестными устами к щеке гречанки, прошептала:

– Ты не выдашь нас, Актея, не правда ли?

– Клянусь тенью моей матери, – ответила вольноотпущенница, – я не выдам вас, моли только твоего Бога, чтобы Урсу удалось освободить тебя.

Голубые простодушные, как у ребенка, глаза великана сияли счастьем. Он не сумел ничего придумать, хотя ломал свою бедную голову, – но с такой задачей он справится. И днем ли, ночью ли, ему все равно!.. Он пойдет к епископу, потому что епископ читает в небе, что следует и чего не следует делать. Но христиан он сумел бы созвать и без его помощи. Мало ли у него знакомых – и рабов, и гладиаторов, и вольных людей, – и в Субуре и за мостами. Он набрал бы их тысячу – и две. Он отобьет свою госпожу, и вывести ее из города также сумеет, сумеет и странствовать с нею. Они отправятся хоть на конец света, хоть на родину, где никто и не слышал о Риме.

Взор его устремился в пространство, как бы всматриваясь в безмерно отдаленное время, потом он произнес:

– В бор?.. Гей, что за бор, что за бор!..

Он тотчас же, однако, отогнал от себя эти образы.

Да, он немедленно пойдет к епископу, а к вечеру с сотней людей будет подстерегать носилки. И не беда, если ее станут сопровождать не только рабы, но и преторианцы! И пусть лучше никто не подвертывается под его кулаки, хотя бы в железных доспехах… Железо не так уж крепко! Если хорошенько стукнуть по железу, так и голова под ним не выдержит.

Но Лигия с наставительной и вместе с тем детской важностью подняла кверху палец и сказала:

– Урс, «не убий».

Лигиец приложил свою похожую на палицу руку к затылку и стал бормотать, озабоченно потирая шею: ведь он должен же отнять ее, «свое солнышко»… Она сама сказала, что теперь настал его черед… Он будет стараться, – насколько возможно. Но, если случится, помимо желания?.. Ведь он же должен отнять ее! Уж если случится такой грех, он будет каяться так усердно, так горячо умолять Невинного Агнца о прощении, что Распятый Агнец смилуется над ним, бедным… Он ведь не хотел бы обидеть Агнца, но что же делать, если у него такие тяжелые руки…

Глубокое умиление отравилось на его лице; желая скрыть свои чувства, Урс поклонился и сказал:

– Так я пойду к святому епископу.

Актея, обняв Лигию, заплакала… Она еще раз постигла, что есть какой-то мир, в котором даже страдание дает больше счастья, чем все излишества и наслаждения в доме цезаря. Еще раз распахнулись перед нею какие-то двери, ведущие к свету, но она вместе с тем почувствовала, что недостойна переступить через их порог.

IX

Лигии жаль было Помпонии Грецины, которую она любила всем сердцем, и всей семьи Авла, однако отчаяние ее прошло. Она испытывала даже некоторое наслаждение при мысли, что жертвует для своей Истины довольством и спокойствием и обрекает себя на жизнь в скитаниях и безвестности. Быть может, ее соблазняло несколько и детское любопытство – изведать, какова будет эта жизнь где-то в далеких краях, среди варваров и диких зверей, но в гораздо сильнейшей степени вдохновляла ее глубокая и твердая вера. Она была убеждена, что, поступая таким образом, она следует завету «Божественного Учителя» и что отныне Он сам будет пещись о ней, как о послушном и верном дитяти. Что же дурного может произойти с нею в таком случае? Если ее постигнут какие-либо страдания, она перенесет их во имя Его. Пробьет ли неожиданно смертный час, Он примет ее, и затем, когда умрет Помпония, они соединятся на всю вечность.

Она не раз, живя еще в семье Авла, томила свою детскую головку мыслями о том, что она, христианка, не может пожертвовать ничем для того Распятого, о котором с таким умилением вспоминал Урс. И вот теперь наступило время осуществить эти мечты. Лигия чувствовала себя почти счастливой и стала говорить о своем счастье Актее, но гречанка не могла понять ее. Покинуть все, покинуть дом, довольство, город, сады, храмы, портики, – все, что прекрасно, покинуть излюбленный солнцем край и близких людей, и для чего? Для того чтобы бежать от любви молодого и прекрасного патриция?.. Рассудок Актеи отказывался понять подобный поступок. Были мгновения, когда она чувствовала, что в этом таится правда, быть может, даже какое-то беспредельное, неведомое счастье, но не могла уяснить себе этого, тем более что Лигию ожидало еще опасное приключение, угрожающее самой ее жизни. Актея была боязлива и со страхом думала о предстоящем вечером побеге. Она не хотела, однако, говорить Лигии о своих опасениях; видя, что тем временем занялся светлый день и солнце заглянуло в атрий, она стала уговаривать девушку отдохнуть после проведенной без сна ночи. Лигия согласилась. Они вошли в обширную спальню, отделанную роскошно – во внимание к прежней связи Актеи с цезарем, и легли вместе, но Актея, несмотря на утомление, не могла уснуть. Она давно уже стала печальной и несчастной, но теперь ею овладела какая-то тревога, которой она не испытывала никогда раньше. До сих пор существование казалось ей лишь тяжелым и безнадежным, теперь же оно представилось ей вдруг позорным.

Сознание ее все больше смущалось. Двери, ведущие к свету, снова стали то отмыкаться, то затворяться. Но и в те мгновения, когда они раскрывались, неведомый свет ослеплял ее, и она ничего не могла различить с отчетливостью. Она как будто догадывалась лишь, что в этом сиянии таится какое-то безграничное блаженство, в сравнении с которым все остальное так ничтожно, что если бы, например, цезарь отдалил от себя Поппею и снова полюбил ее, Актею, то и это было бы тленом. Вместе с тем ей думалось, что цезарь, которого она любит и невольно считает каким-то полубогом, в сущности столь же жалок, как и каждый невольник, а этот дворец с колоннадами из нумидийского мрамора ничем не лучше любой груды камней. Под конец, однако, эти чувства, в которых она не могла разобраться, стали мучить ее. Ей хотелось уснуть, но, терзаемая тревогой, она не могла сомкнуть глаз.

Полагая, что Лигия, над которой тяготеет неизвестность и столько опасностей, также не спит, Актея повернулась к ней, чтобы поговорить о назначенном на вечер побеге.

Но Лигия спокойно спала. В темную спальню сквозь небрежно задернутую занавеску прокралось несколько ярких лучей, в которых крутилась золотистая пыль. При свете их Актея рассмотрела нежное лицо Лигии, подпертое обнаженною рукой, сомкнутые глаза и слегка раскрывшиеся уста. Она дышала ровно, но так, как дышат только во сне.

«Спит, может спать! – подумала Актея. – Она еще дитя».

Тем не менее через миг ей пришло в голову, что это дитя предпочитает бежать, чем сделаться любовницей Виниция, предпочитает нужду – позору, скитальчество – пышному дому возле Карин, нарядам, драгоценным украшениям, пирам, музыке лютней и цитр. Почему?

Актея стала всматриваться в Лигию, как бы желая прочесть ответ в ее сонном лице. Полюбовавшись на прекрасный лоб, нежный изгиб бровей, темные ресницы, разомкнувшиеся уста и вздымаемую спокойным дыханием девственную грудь, она подумала: «Как непохожа она на меня!»

Лигия показалась ей чудом, каким-то божественным видением, грезой богов, во сто крат прекраснейшею, чем все цветы в саду цезаря и все изваяния в его дворце. Но в сердце гречанки не было зависти. Напротив, при мысли об опасностях, угрожающих девушке, она прониклась глубокой жалостью. В ней пробудилось словно материнское чувство, Лигия показалась ей не только прекрасной, как дивный сон, но вместе с тем и бесконечно дорогой сердцу. Приблизив уста к ее темным волосам, она стала целовать их.