Потоп

Она пользовалась и даже злоупотребляла своим влиянием, обнадеживая его словами и взглядами, командовала им как невольником и, наконец, изменила!

Сакович принадлежал к таким людям, которые считают хорошим и честным только то, что для них полезно, а дурным и преступным все то, что приносит им вред. И в его глазах Ануся совершила величайшее преступление, для которого трудно было подыскать достойное наказание. Если бы это случилось с кем-нибудь другим, пан староста шутил бы да посмеивался, но так как здесь задели его лично, он заметался, точно раненый зверь, и думал только о мести. Он хотел во что бы то ни стало схватить виновную живой или мертвой. Предпочитал бы живой, тогда он мог бы отомстить, как лихой кавалер. Но и если бы она погибла во время нападения, то это было бы для него неважно – только бы она не досталась кому-нибудь другому.

Чтобы действовать наверняка, он подослал одного человека, который был им подкуплен, к мечнику с письмом, якобы от Бабинича, в котором извещал от его имени, что прибудет в Волмонтовичи не позже чем через неделю.

Мечник поверил и, надеясь на непобедимую силу Бабинича, не только сам окончательно расположился в Волмонтовичах, но и, распространив это известие по всей округе, поднял на ноги всю Ляуду. Осень кончалась, настали холода, и остатки ляуданского населения стали собираться из лесов, чтобы увидеть прославленного воина.

Между тем со стороны Поневежа к Волмонтовичам подвигался шведский отряд Гамильтона, а со стороны Кейдан по-волчьи подкрадывался Сакович.

Увы! – он и не подозревал, что за ним, тоже по-волчьи, шаг за шагом, идет кто-то третий, который хотя и не получил приглашений, но всегда появлялся там, где его менее всего ожидали.

Кмициц не знал, что Оленька находится в отряде Биллевича. В Таурогах, которые он уничтожил огнем и мечом, он узнал, что она бежала вместе с панной Божобогатой, но предполагал, что они бежали в Беловежскую пушу, где укрывалась и пани Скшетуская, и много других шляхтянок. Это предположение казалось ему тем основательнее, что он знал о намерении старого мечника увезти племянницу в эти непроходимые леса.

Он сильно опечалился, не найдя ее в Таурогах, но, с другой стороны, его радовала мысль, что она вырвалась из рук Саковича и что до окончания войны она будет в безопасности.

Так как ему нельзя было идти сейчас же в Беловежскую пущу, то он решил до тех пор преследовать неприятеля на Жмуди, пока совершенно его не уничтожит. И счастье шло за ним следом. В течение полутора месяца он одерживал победу за победой; вооруженные люди стекались к нему со всех сторон, и вскоре татары составляли едва лишь четвертую часть его отряда. Наконец он прогнал неприятеля из всей западной Жмуди, а когда до него дошли сведения о Саковиче, то он, чтобы свести с ним старые счеты, отправился в Давно знакомые места и шел за ним по пятам.

Так и подошли они оба к Волмонтовичам.

Мечник стоял там уже более недели, и ему и в голову не могло прийти, какие страшные гости вскоре к нему пожалуют.

И вот однажды вечером подростки Бутрымы, пасшие за Волмонтовичами лошадей, дали знать, что какое-то войско вышло из леса и идет к Волмонтовичам с южной стороны. Мечник был старый и опытный воин и потому заранее принял все меры предосторожности. Свою пехоту, которую Домашевичи снабдили ружьями, он поместил во вновь отстроенных домах, а часть ее разместил у ворот; сам же он с конницей расположился позади, за заборами, на широком пастбище, выходившем к речке. Мечник сделал это, главным образом, для того, чтобы Бабинич, который, наверно, умел ценить дельные распоряжения, похвалил его. И позиция его действительно была сильная.

«Застенок» с того времени, как его сжег Кмициц, мстя за смерть товарищей, отстраивался очень медленно; война со шведами заставила приостановить работы, и главная улица была загромождена массой бревен и досок. У ворот возвышались целые горы их, и пехота, даже и не очень хорошо обученная, могла из-за них защищаться долго.

Во всяком случае, она прикрывала конницу от первого натиска. Мечнику так хотелось блеснуть своим знанием военного дела перед Бабиничем, что он даже выслал разъезд на разведки.

И каково было его изумление, даже ужас, когда вдали, из-за леса, послышались отголоски выстрелов, затем на дороге показался его разъезд, который мчался во весь опор, преследуемый целой тучей неприятелей.

Мечник тотчас бросился к пехоте, чтобы сделать последние распоряжения. Между тем из лесу показался неприятель и, как саранча, двинулся к Волмонтовичам, сверкая саблями.

Лесок был недалеко, и конница пустила лошадей вскачь, чтобы одним натиском прорваться сквозь ворота, но неожиданный залп пехоты мечника осадил ее на месте. Первые ряды даже отступили в беспорядке, и только человек пятнадцать приблизились к воротам.

Мечник успел уже прийти в себя и, подъехав к коннице, приказал всем, у кого были пистолеты и ружья, идти на подкрепление пехоте.

У неприятеля тоже, по-видимому, были мушкеты, так как после первого натиска он открыл учащенную, хотя и беспорядочную стрельбу.

Между обеими сторонами завязалась перестрелка; пули со свистом долетали даже до конницы, ударялись в стены домов, в заборы, в груды балок; дым окутал Волмонтовичи, запах пороха наполнил улицу.

Желание Ануси сбылось: она увидала битву.

Обе девушки с самого начала, по приказанию мечника, сели на лошадей, чтобы, в случае, если силы неприятеля будут очень велики, спасаться бегством вместе с «партией». Им приказано было стоять в задних рядах конницы.

Но Ануся, несмотря на то что у нее была сабля, сразу струсила. Она, которая так легко справлялась с офицерами в мирное время, не нашла в себе ни капли энергии теперь, когда пришлось стать лицом к лицу с сыном Беллоны. Свист и стук пуль пугал ее; смятение, беготня ординарцев, грохот мушкетов, стоны раненых доводили ее чуть не до обморока, а запах пороха затруднял дыхание. Она почувствовала тошноту и слабость, лицо у нее побледнело как полотно, и она стала кричать, как ребенок. Один из офицеров, молодой пан Олеша из Кемнар, должен был поддерживать ее на руках. Держал он ее крепко, даже крепче, чем нужно было, и готов был держать ее так хоть до скончания веков.

Но солдаты кругом стали подсмеиваться.

– Рыцарь в юбке! – раздались голоса. – Кур щипать, а не воевать!

– Пане Олеша, – кричали другие, – щит тебе как раз по плечу пришелся, но через него Купидону легче будет пронзить тебя стрелой…

И солдаты развеселились.

Другие предпочитали любоваться Оленькой, которая держалась совсем иначе. Вначале, когда мимо нее пролетело несколько пуль, она тоже побледнела и не могла удержаться от того, чтобы не наклонять головы и не закрывать глаз. Но вскоре в ней заиграла рыцарская кровь; лицо вспыхнуло румянцем, как роза; она подняла голову и смело глядела вперед, ноздри ее раздулись.

Дым у ворот все сгущался и застилал вид на поле, и храбрая панна, видя, что офицеры выехали вперед, чтобы следить за ходом сражения, тоже подвинулась вперед, не думая о том, что делает.

Среди всадников раздался ропот одобрения:

– Вот это кровь! Вот это жена для солдата! Вот молодец-волонтер!

– Vivat панна Биллевич!

– Не ударим лицом в грязь, мосци-панове! Перед такими глазами стоит отличиться.

– И амазонки смелее под выстрелами не стояли! – крикнул один из молодых солдат, забывая в пылу увлечения, что амазонки жили еще до изобретения пороха.

– Пора бы уж кончить! Пехота справляется прекрасно и причинила неприятелю большие потери.

Действительно, неприятель ничего не мог сделать со своей конницей. Он ежеминутно пускал вскачь лошадей и бросался к воротам, но, встреченный залпом, отступал в беспорядке. И как волна после отлива оставляет на берегу раковины, камешки и мертвую рыбу, так и теперь после каждой атаки на дороге перед воротами оставалось десятка два лошадиных и человеческих трупов.

Наконец атаки прекратились. Подъезжали только охотники и стреляли в сторону деревни из пистолетов и мушкетов, чтобы отвлечь внимание биллевичевского отряда. Но мечник, взобравшись на стену, заметил движение в задних рядах неприятеля по направлению к полю и кустарникам, тянувшимся с левой стороны Волмонтовичей.

– Вот откуда будет нападение! – крикнул он и тотчас послал часть конницы стать между избами, чтобы дать неприятелю отпор со стороны садов.

Через полчаса началась новая перестрелка на левом фланге отряда.

Обнесенные заборами сады затрудняли рукопашную атаку, но затрудняли для обеих сторон. К тому же неприятель, растянувшийся длинной линией, был в большей безопасности от выстрелов.

Битва разгоралась с двух сторон; атаки у ворот продолжались.

Мечник стал беспокоиться. Только с правой стороны у него оставалось еще не занятое неприятелем поле, кончавшееся не особенно широкой, но довольно глубокой речкой с топким дном, через которую переправляться наспех было довольно трудно. В одном месте только была протоптанная дорога к отлогому берегу, по которой обыкновенно гнали скот в лес.

Пан Томаш все чаще стал посматривать в ту сторону.

Вдруг вдали, между вербами, он при блеске вечерней зари увидел толпу Каких-то солдат.

«Бабинич идет!» – подумал он.

Но в ту же минуту к ним прискакал пан Хшонстовский, который командовал эскадроном конницы.

– Со стороны реки видна шведская пехота! – воскликнул он в ужасе.

– Это ловушка! – крикнул пан Томаш. – Ради бога, ударьте со своим эскадроном на эту пехоту, иначе она ударит на нас с фланга.

– Их слишком много! – ответил Хшонстовский.

– Задержите их хоть на час, а мы тем временем начнем отступать по направлению к лесу.

Пан Хшонстовский ускакал и вскоре помчался через луга с двумястами всадников; увидев это, неприятельская пехота поспешно выстроилась в лесу, чтобы встретить неприятеля. Через минуту эскадрон пустил лошадей вскачь, а из чаши раздался залп из мушкетов.

Мечник уже сомневался не только в победе, но и в спасении своей пехоты.

Он мог еще отступить с частью конницы и с девушками к лесу и там искать спасения. Но такое спасение равнялось жестокому поражению: оно отдавало в руки неприятеля большую часть «партии» и остатки ляуданского населения, собравшегося в Волмонтовичах, чтобы увидеть Бабинича. Самые Волмонтовичи были бы, конечно, сровнены с землей.

Оставалась одна надежда на то, что Хшонстовский сломит шведскую пехоту.

Между тем небо уже темнело, а в деревне было светло: загорелись стружки, щепки и доски, валявшиеся у ворот. От них загорелся дом, и кровавое зарево осветило деревню.

При его блеске мечник увидел конницу Хшонстовского, которая отступала в беспорядке, преследуемая шведской пехотой, шедшей в атаку со стороны леса.

Тогда он понял, что остается лишь отступление по единственной свободной дороге.

Он подскакал к оставшейся коннице и, подняв саблю, скомандовал: «Назад, мосци-панове, в порядке!.. В порядке!» – как вдруг и сзади раздались выстрелы и крики солдат.

Мечник убедился, что он окружен со всех сторон и попал в западню, из которой не было ни выхода, ни спасения.

Оставалось только умереть с честью; он бросился к первым рядам конницы и крикнул:

– Сложим здесь головы! Не пожалеем крови за веру и отчизну!

Между тем залпы его пехоты, защищавшей ворота и левую часть «застенка», все слабели, а крики неприятеля все росли и говорили о том, что он торжествует.

Но что значат эти хриплые звуки рогов в отряде Саковича и барабанный бой в шведской пехоте?

Действительно, слышатся пронзительные крики, но какие-то странные: в них слышится не ликование, а ужас.

Пальба у ворот вдруг сразу прекратилась. Кучки конницы Саковича мчатся с левой стороны к главной дороге. С правой стороны пехота останавливается и вдруг начинает отступать к зарослям.

– Что это? Ради бога! Что это значит?.. – кричит мечник.

Но в ответ из лесу, откуда вышел отряд Саковича, теперь лавиной хлынули люди, лошади, знамена, бунчуки, сабли, и не идут, а несутся, как вихрь или ураган. В кровавом блеске пожара их видно как на ладони. Их целые тысячи. Земля, чудится, убегает у них под ногами, а они несутся сплоченной массой, точно какое-то чудовище вырвалось вдруг из леса и несется к деревне, чтобы ее поглотить… А перед ними летит страх и гибель! Вот-вот они налетят! Сметут Саковича, как ветер!

– Боже, великий Боже, – кричит мечник, точно обезумев, – это наши! Это, верно, Бабинич!

– Бабинич! – кричат за ним все в один голос.

– Бабинич! – слышатся испуганные голоса в отряде Саковича.

И весь отряд поворачивает направо, чтобы соединиться с пехотой.

Забор с треском рушится под напором лошадей; луг наполняется убегающими, но те уже сидят у них на шее – рубят, режут, колют без пощады, без милосердия.

Крики, стоны, лязг сабель… И те и другие налетают на пехоту, опрокидывая, давя и уничтожая ее. Наконец вся масса бросается к реке и скрывается в зарослях на противоположном берегу. Их еще видно. Они гонятся и рубят, рубят!.. Сверкнули в последний раз саблями и исчезли в кустах, в темноте…

Пехота мечника стала возвращаться от ворот и тех домов, которые более не нуждались в защите; конница все еще стояла в каком-то оцепенении, ряды ее глухо молчали, только когда с треском рухнул горящий дом, чей-то голос произнес:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Да это буря пронеслась!..

– Ни одна живая душа не уйдет от такой погони! – прибавил кто-то.

– Мосци-панове, – воскликнул вдруг мечник, – да неужели мы не бросимся преследовать тех, которые обошли нас с тылу? Они отступают, но мы их догоним!

– Бей! Убей! – крикнули все хором.

И вся конница погналась за отрядом неприятеля. В Волмонтовичах остались одни старики, женщины, дети и панна с подругой.

Пожар тотчас же потушили; всех охватила безумная радость. Женщины со слезами и рыданиями поднимали руки к небу и смотрели в ту сторону, куда погнался Бабинич.

– Да благословит тебя Господь Бог, воин непобедимый! Спаситель наш, спасший нас, наших детей и наши жилища от гибели!

Дряхлые Бутрымы повторяли хором:

– Да благословит тебя Бог! Да ведет тебя Бог! Если бы не ты, не было бы уж Волмонтовичей!

Ах, если бы в этой толпе знали, что деревню от огня и меча спасла та самая рука, которая два года тому назад предала ее огню и мечу…

Потушив пожар, все занялись ранеными. Подростки бегали по месту побоища с дубинами в руках и добивали шведов и солдат Саковича.

Оленька тотчас же стала распоряжаться осмотром раненых. Никогда не терявшая присутствия духа, всегда полная энергии и сил, она успокоилась только тогда, когда все раненые были разнесены по избам, с перевязанными ранами.

Затем все население последовало за нею к кресту, чтобы помолиться за павших, всю ночь никто не смыкал глаз, все ожидали возвращения мечника и Бабинича и хлопотали, чтобы подобающим образом принять победителя. Зарезали несколько волов и баранов; костры горели до утра.

Одна Ануся не могла ничего делать. Сначала страх отнял у нее силы, а потом она чуть с ума не сошла от радости. Оленьке пришлось позаботиться и о ней; а она то смеялась, то плакала, то бросалась в объятия подруги и повторяла бессвязно:

– А что? Кто спас и нас всех, и мечника, и Волмонтовичи? Кто обратил в бегство Саковича? Кто разбил его и шведов? Пан Бабинич! Я знала, знала, что так будет! Ведь это я его сюда вызвала. Оленька! Оленька! Как я счастлива! Не говорила ли я тебе? Его никто не может победить. С ним не сравнится и пан Чарнецкий… О боже, боже! Правда, ведь он вернется? Еще сегодня? Если бы он не думал вернуться, так зачем же было сюда приходить? Правда? Слышишь, Оленька? Лошади ржут вдали.

Но вдали ничто не ржало. Только под утро раздался лошадиный топот, крики и песни. Это вернулся пан мечник. Конница на взмыленных лошадях заполнила всю деревню. Пенью, крикам и рассказам не было конца.

Мечник приехал весь в крови, запыхавшийся, но радостный и до утра рассказывал, как он разбил отряд рейтар и как преследовал его на протяжении двух миль и всех перебил.

Он, как и все войско, был уверен, что Бабинич вернется с минуты на минуту.

Но настал полдень, затем солнце, совершив вторую половину пути, стало склоняться к закату, а Бабинич все не возвращался.

У Ануси вечером ярко разгорелись щеки.

«Неужели он только о шведах думал, а не обо мне? – думала она. – Ведь получил же он письмо, раз пришел сюда».

Бедная, она не знала, что души Брауна и Юрия Биллевича давно уже на том свете и что Бабинич никакого письма не получал!

Если бы он только получил его, он с быстротой молнии вернулся бы в Волмонтовичи, но только… не для тебя, Ануся…

Прошел еще день; мечник все еще не терял надежды и поэтому не уходил из «застенка».

Ануся упорно молчала.

«Он оскорбил меня страшно! Так мне и надо за мое легкомыслие, за мои грехи!» – говорила она себе.

На третий день пан Томаш послал несколько человек на разведки. Они вернулись на четвертый день и сообщили, что пан Бабинич взял Поневеж, перерубил всех шведов, а сам ушел неизвестно куда, так как слухов о нем нет.

– Теперь мы его не найдем, пока сам он не вынырнет! – сказал мечник. Ануся превратилась в какую-то крапиву: кто из офицеров ни прикасался к ней – отскакивал как ошпаренный. На пятый день она сказала Оленьке:

– Пан Володыевский такой же прекрасный солдат, как и Бабинич, но не так груб!

– А может быть, – задумчиво ответила Оленька, – пан Бабинич верен той, о которой говорил тебе по дороге из Замостья?

– Ладно! Мне все равно! – ответила Ануся.

Но она сказала неправду: ей было далеко не все равно.