Потоп

XXV

Шестого сентября польские войска пришли в Вонсошу и остановились, чтобы дать отдых солдатам и лошадям перед битвой. Подскарбий решил простоять здесь четыре или пять дней, но дальнейшие события расстроили его планы.

Пана Бабинича, как хорошо знавшего местность, отправили на разведки с двумя литовскими полками и свежим чамбулом орды, так как его татары были слишком утомлены.

Подскарбий, отправляя его, все просил не возвращаться с пустыми руками и раздобыть пленника. Бабинич только улыбнулся, подумав, что упрашивать его нечего – он и так привезет пленных, если даже ему придется искать их за окопами.

Через два часа он вернулся и привез с собой с десяток пруссаков и шведов. Среди них был один офицер из прусского полка князя Богуслава, капитан фон Рессель. Отряд Кмицица в лагере встретили с восторгом. Капитана даже не пришлось подвергать пытке, так как Бабинич еще по дороге приставил ему саблю к горлу и заставил его рассказать все.

Он сообщил, что в Простках кроме прусских полков графа Вальдека стоят еще шесть шведских полков под начальством генерал-майора Израеля: из них четырьмя конными полками командуют Петере, Фритьофсен, Таубен, Амерштейн и двумя пехотными братья Энгель. Из прекрасно вооруженных прусских полков кроме собственного полка графа Вальдека были еще полки графа Висмара, Брунцеля, Коннаберга, генерала Вальрата и четыре полка под командой Богуслава; два полка прусской шляхты и два его собственных.

Главнокомандующим был назначен граф Вальдек, но на самом деле он во всем слушался князя Богуслава, влиянию которого подчинился и шведский генерал Израель.

Но самым важным известием было то, что из Элька шли в Простки две тысячи отличной поморской пехоты и что граф Вальдек, опасаясь, как бы их не захватила орда, намеревался выйти из укрепленного лагеря и, только соединившись с ними, снова окружить себя окопами. Князь Богуслав, по словам Ресселя, был все время против выступления из Просток и только в последние дни согласился.

Госевский, услышав это, очень обрадовался, так как был уверен, что победа останется за ним. Неприятель мог долго защищаться в окопах, но в открытом поле ни шведская, ни прусская конница не могли устоять против литовской.

Князь Богуслав, очевидно, понимал это так же, как и подскарбий, и не очень одобрял планы Вальдека, но был слишком тщеславен, чтобы перенести упрек в излишней осторожности.

Впрочем, он не отличался излишком терпения. Можно было рассчитывать почти наверное, что ему наскучит сидеть в окопах и что он поишет славы и победы в открытом поле. Пану подскарбию оставалось только спешить, чтобы напасть на врага именно тогда, когда он будет выходить из окопов.

Таково же было мнение и других полковников – Гассан-бея, начальника орды, пана Войниловича, Корсака, Володыевского, Котвича и Бабинича. Все согласились, что отдыхать нельзя и надо ночью же двинуться дальше. Корсак тотчас отправил к Просткам своего хорунжего Беганского с предписанием следить за лагерем и каждый час сообщать сведения о том, что в нем происходит. Володыевский и Бабинич увели к себе Ресселя, чтобы узнать еще что-нибудь о Богуславе. Капитан сначала был очень напуган, так как чувствовал еще у горла конец Кмицицевой сабли, но вино вскоре развязало ему язык. Так как он раньше служил в Речи Посполитой, то знал немного польский язык и мог отвечать на вопросы маленького рыцаря, не говорившего по-немецки.

– Давно вы служите у князя Богуслава? – спросил маленький рыцарь.

– Я у князя не служу, – ответил он, – я в полку курфюрста, которым он теперь командует.

– Так, значит, вы не знаете Саковича?

– Я видывал его в Кролевце.

– Он здесь, с князем?

– Нет, остался в Таурогах.

Маленький рыцарь вздохнул и зашевелил усиками.

– Не везет мне, как всегда! – сказал он.

– Не горюй, Михал, – сказал Бабинич, – ты найдешь его, а если не ты, так я…

Потом он обратился к Ресселю:

– Вы старый воин, видели оба войска и знаете нашу конницу, как вы думаете, на чьей стороне будет победа?

– Если они примут сражение за окопами, то на вашей стороне, но без пехоты и артиллерии вам не взять окопов, тем более что там всем руководит князь Радзивилл.

– Разве вы считаете его таким великим вождем?

– Не только я, но и оба войска. Говорят, что под Варшавой августейший король Швеции во всем следовал его советам и потому одержал большую победу. Князь, как поляк, лучше знает ваш способ ведения войны и потому всегда может дать хороший совет. Я сам видел, как шведский король на третий день битвы обнимал и целовал князя перед фронтом. Правда, князь спас ему жизнь, и если бы не выстрел Богуслава… Страшно подумать даже… К тому же это несравненный рыцарь, с которым никто не может сравняться!

– Будто! – сказал Володыевский. – Может, такой и найдется!

При этих словах он грозно зашевелил усиками. Рессель взглянул на него и покраснел. Минуту казалось, что с ним либо случится удар от прилива крови, либо он разразится смехом. Но, вспомнив, что он в плену, он тотчас овладел собой.

Кмициц взглянул на него пристально своими стальными глазами и сквозь зубы пробормотал:

– Завтра видно будет…

– А здоров теперь Богуслав? – спросил Володыевский. – Ведь он долго болел лихорадкой и, говорят, ослабел?

– Здоров давно и не принимает никаких лекарств. Сначала медик стал давать ему какие-то снадобья, но после первого же приема с ним случился припадок. За это князь велел качать медика на простынях, и это ему помогло, а медик сам заболел лихорадкой от перепуга.

– Качать на простынях? – спросил Володыевский.

– Я сам видел! – ответил Рессель. – Разложили две простыни; на них положили медика, и четыре здоровенных солдата взяли простыни за углы и принялись так сильно подбрасывать беднягу, что он сажени на три взлетал кверху, падал и снова взлетал. Генерал Израель, Вальдек и князь надрывали животы со смеху. Многие из нас, офицеров, тоже смотрели на это зрелище, пока медик не лишился чувств. У князя лихорадку как рукой сняло!

Несмотря на всю свою ненависть к Богуславу, Володыевский и Бабинич не могли удержаться от смеха, узнав об его проделке. Пан Бабинич даже хлопнул себя по коленам:

– Вот шельма! Как помог себе!

– Надо об этом лекарстве рассказать пану Заглобе, – сказал маленький рыцарь.

– От лихорадки это помогло, но вряд ли князь доживет до старости: он не умеет обуздывать своих страстей! – сказал Рессель.

– И я так думаю, – пробормотал Бабинич сквозь зубы, – такие, как он, долго не живут.

– А разве он и в лагере позволяет себе грешить? – спросил Володыевский.

– Как же, – ответил Рессель, – граф Вальдек уже не раз подсмеивался над ним, говоря, что его сиятельство возит с собой целый штат фрейлин… Я сам видел двух очень красивых дам, которые, по словам его придворных, занимаются глаженьем его воротников… Хорошо глаженье!

Бабинич, услышав это, сначала вспыхнул, потом побледнел… Вдруг он вскочил с места и, схватив Ресселя за плечи, стал изо всех сил трясти его:

– Польки или немки?.. Отвечай!

– Не польки, – ответил испуганный Рессель, – одна прусская дворянка, а другая шведка, которая раньше служила у жены генерала Израеля.

Бабинич взглянул на Володыевского и глубоко вздохнул; маленький рыцарь тоже вздохнул и перестал шевелить усиками.

– Позвольте мне отдохнуть, господа, – сказал Рессель, – я очень устал. Ведь татарин две мили вел меня на аркане.

Бабинич позвал Сороку и сдал ему пленника, а потом быстро подошел к Володыевскому.

– Довольно! – сказал он. – Лучше сто раз погибнуть, чем жить в постоянной тревоге и беспокойстве. Вот теперь, когда Рессель рассказывал об этих девушках, мне показалось, будто меня обухом по голове хватили…

Пан Володыевский ударил рукой по сабле:

– Да, надо кончить!

У гетманской квартиры послышались трубные сигналы. Потом они раздались во всех литовских полках. Через час войско уже выступило в поход. По дороге их встретил посланный от хорунжего Беганского с известием, что удалось захватить несколько рейтар из большого отряда, который по эту сторону реки забирал у крестьян лошадей и телеги. Их опросили, и оказалось, что обоз и все войско на следующий день, в восемь часов утра, оставит Простки и что приказания уже отданы.

– Слава богу! Вперед! – сказал пан подскарбий. – К вечеру этих войск уже не будет!

Послана была орда с предписанием мчаться сломя голову и занять дорогу между войсками Вальдека и прусской пехотой, шедшей ему на помощь. За ордой двинулись рысью литовские полки, и они почти поспевали за ордой.

Кмициц пошел со своим чамбулом впереди и мчался с ним во весь опор. Дорогой он наклонялся в седле, бился головой о конскую шею и горячо молился:

– Не за мою обиду помоги мне, Господи, отомстить, но за обиды, причиненные отчизне! Я грешник, я не стою твоей милости, но сжалься надо мною и позволь мне пролить кровь этого еретика!.. А за это даю обет поститься и бичевать себя в этот день каждую неделю, до последнего дня моей жизни.

Затем он поручил себя покровительству Пресвятой Девы Ченстоховской, за которую проливал свою кровь, покровительству своего патрона и только тогда успокоился. Он почувствовал, что в него вступила какая-то великая надежда, что все члены его полны такой необычайной силы, перед которой все должно пасть во прах.

Ему казалось, что за спиной у него выросли крылья. Радость вихрем охватила его, и он мчался впереди своих татар, так что искры сыпались из-под копыт его коня. А за ним, пригнувшись к шеям лошадей, мчались тысячи диких воинов.

Волна остроконечных шапок колыхалась в такт лошадиному бегу, луки раскачивались за спинами…

Сзади до них долетал глухой шум литовских полков, подобный шуму бегущей реки.

И они летели в эту чудную звездную ночь, точно стая хищных птиц, которые издали почуяли кровь.

Они миновали поля, рощи, луга и, наконец, когда диск луны побледнел, замедлили ход и остановились для отдыха. Простки были в расстоянии немецкой полумили.

Татары стали кормить коней ячменем из рук, чтобы они набрались сил перед битвой.

Кмициц, пересев на запасного коня, поехал дальше осмотреть неприятельский лагерь.

Через полчаса он столкнулся с тем пятигорским отрядом, который пан Корсак послал на разведки.

– Ну что? – спросил Кмициц хорунжего. – Что слышно?

– Не спят и гудят, как пчелы в улье. Они бы уже выступили, но возов не было, – ответил хорунжий.

– А нельзя ли откуда-нибудь поближе увидеть лагерь?

– Можно, вон с того холма, прикрытого кустами. Лагерь там, внизу, у реки. Вам угодно посмотреть?

– Ведите!

Хорунжий пришпорил лошадь, и они поднялись на холм. Занималась заря, и воздух был насыщен золотистым светом, но по реке и противоположному низкому берегу расстилался еще густой туман. Закрытые кустарниками, они смотрели в этот туман, начинавший редеть.

Наконец в долине показался квадратный земляной окоп; Кмициц жадно впился в него глазами. Но сначала он увидел только туманные очертания палаток и возов, расставленных вдоль вала. Огня костров уже не было видно, и только дым тянулся к небу высокими столбами, предвещая хорошую погоду. Но по мере того как туман рассеивался, Бабиничу в подзорную трубу удалось разглядеть на валах голубые шведские и желтые прусские знамена, массу солдат, пушки и лошадей.

Вокруг царила тишина, которую изредка нарушал шелест листьев да веселое чириканье птиц. Из лагеря доносился неясный гул.

Там, по-видимому, никто уже не спал и все готовились к выступлению. В середине лагеря происходило сильное движение. Целые полки передвигались с места на место, некоторые выходили за окопы; около возов была суетня. С валов снимали пушки.

– Они готовятся в поход, не иначе! – заметил Кмициц.

– Все пленные это говорят, – сказал хорунжий. – Они хотят соединиться со своей пехотой и не ожидают, чтобы гетман мог напасть на них до вечера, во всяком случае, они предпочитают принять сражение в открытом поле, чем предоставить эту пехоту на убой.

– Пройдет часа два, пока они выступят, а тогда подскарбий будет здесь, – сказал Бабинич.

– Слава богу! – ответил хорунжий.

– Пошлите сказать, чтоб там не мешкали!

– Слушаюсь!

– Они не высылали разъездов на этот берег?

– Сюда ни один человек не выходил. Разъезды посланы только навстречу их пехоте.

– Хорошо, – сказал Кмициц.

Он съехал с холма и, велев отряду оставаться в зарослях, сам во весь опор поскакал к полкам.

Пан Госевский садился уже на коня, когда Бабинич вернулся. Он сообщил ему наскоро то, что видел, и описал местность и расположение войск. Гетман был очень доволен его сообщением, и полки тотчас же двинулись вперед.

На этот раз впереди пошел чамбул Бабинича, а за ним литовские полки: Войниловича, ляуданский, гетманский и другие. Орда осталась позади, так как об этом усиленно просил Гассан-бей, боясь, что его татары не выдержат первого натиска тяжелой кавалерии. У него был и другой расчет. Он хотел в тот момент, когда литвины ударят на неприятеля, захватить обоз, где рассчитывал найти богатую добычу. Гетман согласился, справедливо полагая, что ордынцы будут лениво сражаться с войском, но как бешеные нападут на обоз. Кроме того, они могли поднять в обозе панику, так как лошади не привыкли к их страшному вою.

Через два часа, как предсказывал Кмициц, они достигли того холма, с которого разъезд наблюдал за неприятелем и который прикрывал все движения войска. Хорунжий, заметив приближавшиеся войска, прискакал с известием, что неприятель, сняв стражу по той стороне реки, уже выступил и что обоз выходит уже из окопов.

Услышав это, Госевский вынул булаву из чехла и, обратившись к солдатам, воскликнул:

– Теперь им уже нельзя повернуть назад: обоз загораживает им дорогу. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!.. Нечего дольше скрываться!

Он сделал знак бунчужному, тот поднял бунчук и стал размахивать им во все стороны. Закачались в ответ все другие бунчуки, раздались звуки труб, рожков и татарских пищалок; загремели литавры, сверкнуло шесть тысяч сабель, и шесть тысяч голосов грянули:

– Иезус, Мария!

– Алла! Алла!

Полки один за другим стали рысью выступать из-за холма.

В лагере Вальдека не были подготовлены к такому скорому приходу гостей, и началась суматоха. Барабаны загремели. Полки повернулись фронтом к реке. Невооруженным глазом можно было уже видеть генералов и полковников, которые мчались к своим полкам. Из центра начали вывозить пушки и наспех поворачивать их жерлами к реке.

Скоро оба войска были друг от друга не дальше чем на тысячу шагов. Их разделяло обширное поле, посредине которого протекала речка.

Еще минута, и со стороны пруссаков показался белый дымок.

Битва началась.

Гетман понесся к чамбулу Бабинича.

– Наступайте, пан Бабинич, наступайте! С Богом! Вон туда! На ту стену! И он указал булавой на сверкавший вдали полк рейтар.

– За мной! – скомандовал пан Андрей.

И, пришпорив коня, помчался к реке. Лошади вскоре летели уже во весь опор и неслись, вытянувшись, как борзые. Всадники, наклонившись к седлам, с воем подгоняли лошадей, которые и так, казалось, почти не касались ногами земли; не останавливаясь, они бросились в реку, которая их не задержала, так как они попали на широкий песчаный брод и помчались всей массой вперед.

Увидев это, полк панцирных рейтар двинулся к ним, сначала шагом, затем рысью, и лишь когда чамбул был на расстоянии двадцати шагов, раздалась команда: «Feuer!» – и тысячи пистолетов направились на нападавших. Белая лента дыма протянулась вдоль строя, и две массы всадников с шумом ударили друг на друга. Лошади при первом столкновении поднялись на дыбы, над головами сражавшихся сверкнули по всей линии сабли, точно молниеносный змей пролетел из конца в конец. Зловещий лязг железа о шлемы и панцири был слышен на другом берегу. Казалось, в кузницах молоты бьют по стали.

В одно мгновение линия изогнулась полумесяцем, так как центр рейтар отступил при первом натиске назад, а оба фланга удержались на местах. Но и в центре строй панцирных солдат не прорвался, и началась страшная резня. С одной стороны строй великанов в стальных доспехах, с другой – серая туча татар, которая напирала, рубила и колола с такой непостижимой быстротой, которую может дать лишь легкость вооружения и навык. Как бывает, когда толпа дровосеков набрасывается на лес мачтовых сосен, слышится только стук топоров и деревья падают одно за другим со страшным треском, так и в строю рейтар один за другим валились на землю блестящие шлемы…

Сабли Кмицицевых татар мелькали перед глазами и ослепляли их. Напрасно иной воин поднимал свой тяжелый меч: не успевал он нанести удар, как меч выскользал уже из его рук, и сам он падал с окровавленным лицом на шею своего коня. И как стадо ос нападает в саду на человека, который захотел стряхнуть с дерева плоды, так люди Кмицица, привыкшие к битвам, бросались очертя голову на неприятеля, рубили, кололи и сеяли кругом ужас и смерть. Они были настолько же искуснее своих противников, насколько опытный мастер искуснее самого сильного мужика, которому не хватает навыка.

Рейтары падали один за другим, и центр, где бился Кмициц, стал заметно редеть и с минуты на минуту мог прорваться.

Крики офицеров, сзывавших рейтар для подкрепления центра, терялись в общем шуме и диком вое, ряды уже недостаточно быстро смыкались, а Кмициц напирал все сильнее. Сам одетый в стальную кольчугу, которую он получил в подарок от Сапеги, он сражался, как простой солдат; за ним шли Кемличи и Сорока. Они охраняли его жизнь, и поминутно то тот, то другой из них поворачивался вправо или влево, нанося страшный удар. А он на своем гнедом коне врезался в самую гущу врагов и, усвоив все тайны искусства Володыевского и обладая гигантской силой, гасил человеческие жизни, как свечи. Иной раз он ударит всем лезвием, порою прикоснется лишь концом сабли, порою опишет быстрый как молния круг – и рейтар покачнется и свалится, точно пораженный громом. А другие отступают перед этим страшным всадником.

Наконец пан Андрей ударил хорунжего в висок; он вскрикнул дико, выпустил знамя из рук. В эту минуту центр прорвался, а фланги смешались в две беспорядочные массы и отступили к прусским войскам.

Кмициц взглянул через прорванный центр вдаль и вдруг заметил полк красных драгун, подобно вихрю, летевших на помощь рейтарам. «Это ничего! – подумал он. – Через минуту Володыевский придет ко мне на помощь!» Между тем загремели пушки, так что дрогнула земля, и затрещали мушкеты, направленные в сторону наиболее выдвинутых вперед рядов польских войск; поле заволоклось дымом, и в этом дыму волонтеры Кмицица, вместе с татарами, сцепились с драгунами.

Но со стороны реки никто не шел на помощь.

Оказалось, что неприятель нарочно пропустил чамбул Кмицица через брод, а потом стал обстреливать его таким страшным огнем из пушек и мушкетов, что на противоположный берег немыслимо было перебраться.

Первым отправился отряд Корсака, но вернулся в беспорядке; затем полк Войниловича, который дошел до середины брода и тоже отступил, хотя и медленно, потому что это был королевский полк, один из самых лучших во всем войске. Он потерял двадцать знатных шляхтичей и девяносто человек челяди.

Под градом пуль и ядер вода в реке шумела, как под проливным дождем. Ядра перелетали и на другую сторону, взрывая облака песку. Сам подскарбий подъехал к реке и убедился, что ни один живой человек не может перебраться на противоположный берег.

А от этого зависел исход сражения. Лицо гетмана омрачилось. Долгое время он смотрел в подзорную трубу на линию неприятельских войск и затем крикнул ординарцу:

– Скачи к Гассан-бею; пусть орда во что бы то ни стало переправится с высокого берега и нападет на обоз. Все, что найдут в повозках, – их! Пушек там нет, работать им придется только за рекой.

Офицер помчался во весь опор. Гетман тем временем поехал дальше к тому месту, где на лугу, под вербами, стоял ляуданский полк, и остановился перед ним.

Володыевский стоял впереди мрачный, но молчаливый; он посмотрел на гетмана и зашевелил усиками.

– Как вы полагаете, татары переправятся? – спросил гетман.

– Татары-то переправятся, но Кмициц погибнет! – сказал Володыевский.

– Клянусь Богом, – воскликнул гетман, – если бы Кмициц только догадался, он мог бы выиграть эту битву, а не погибнуть!

Володыевский ничего не ответил, но подумал про себя: «Надо было или совсем не посылать за реку ни одного полка, или если послать, то хотя бы пять!»