Огнем и мечом
– Я не такой бессовестный, чтобы подвергать вас верной смерти, и драться с вами сам не буду; лучше померяйтесь с моим учеником, и, поверьте, вы даже с ним не справитесь!
После этого высовывался пан Володыевский со своими торчащими кверху усиками и носом и, хотел ли того противник или нет, начинал драку; как мастер своего дела, он после нескольких ударов побеждал противника. Такие-то забавы они придумывали с паном Заглобой, и слава их между шляхтой и беспокойными людьми росла все больше, особенно слава Заглобы. «Если таков ученик, – говорили они между собою, – то каков же должен быть учитель!» Одного только Харлампа Володыевский долго не мог найти, он думал даже, что того услали опять в Литву по делам.
Так прошло около шести недель; за это время изменился и ход общественных дел.
Ожесточенная борьба между братьями-кандидатами, посредничество их приверженцев, волнения и пыл – все прошло, не оставив ни следа. Все знали, что будет избран Ян Казимир, ибо королевич Карл уступил брату и отказался от выборов. Странное дело, но здесь очень повлиял голос Хмельницкого; все надеялись, что он покорится власти короля, особенно короля, избранного по его желанию. Предположения эти отчасти и осуществились. Но для Вишневецкого такой оборот дела был новым ударом. Он не переставал повторять, как когда-то Катон, что запорожский Карфаген должен быть разрушен. Теперь наступил черед переговоров. Князь знал, что переговоры или ни к чему не приведут, или будут вскоре прерваны силой обстоятельств, и предвидел в будущем войну, но его беспокоила мысль об исходе этой войны. После переговоров Хмельницкий станет еще могущественнее, Речь Посполитая слабее. Кто поведет войска против такого славного вождя, как Хмельницкий? Не будет ли новых разгромов, новых поражений, которые окончательно обессилят Речь Посполитую? Князь не обольщал себя надеждой и знал, что ему, как приверженцу Карла, не дадут булавы. Казимир обещал брату, что он будет так же добр к нему, как и к своим приверженцам, и хотя у него была возвышенная душа, но он был сторонником канцлера; значит, булава должна была быть отдана кому-нибудь другому, а не князю, и горе Речи Посполитой, если избранный ею вождь не будет искуснее Хмельницкого! При этой мысли Еремия страдал вдвойне: и за будущность отчизны, и от горького чувства, испытываемого человеком, который видит, что его заслуги не будут оценены по справедливости и что его обойдут. Еремия не был бы Вишневецким, если бы не был горд. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы держать булаву, чувствовал, что заслужил ее, и потому страдал вдвойне. Между офицерами ходили слухи, что князь не будет ждать конца выборов и уедет из Варшавы, но это не было правдой. Князь не только не уехал, но даже навестил в Непоренте королевича, который принял его очень милостиво; потом он вернулся в город на более продолжительное время, так как этого требовали военные дела. Ему необходимо было найти средства на наем войска, чего он решил непременно добиться. Кроме того, на деньги королевича Карла формировались новые полки драгун и пехоты. Одни полки уже были посланы на Русь, другие нужно было еще привести в порядок. С этой целью князь рассылал во все стороны офицеров, опытных в военной организации, чтобы они должным образом подготовили эти полки. Посланы были Кушель и Вершул; наконец дошла очередь и до Володыевского. Однажды его позвали к князю, который дал ему такой приказ:
– Поезжай через Бабицы и Липков в Заборово, где ждут предназначенные для полка лошади, осмотришь их там, выберешь и заплатишь за них пану Тшасковскому, а затем приведешь их для солдат. Деньги под мою расписку получишь у казначея здесь, в Варшаве.
Володыевский сразу принялся за дело, получил деньги и в тот же день поехал с Заглобой в Заборово; с ним было десять солдат и воз с деньгами. Они ехали медленно, так как вся окрестность с той стороны Варшавы была запружена шляхтой, челядью, возами и лошадьми; деревни до самой Бабицы были так переполнены, что все избы были заняты. Среди такого множества людей нетрудно было натолкнуться на какое-нибудь приключение, и, несмотря на все старания и скромное поведение, два приятеля не обошлись без него.
Доехав до Бабиц, они увидали перед корчмой толпу шляхты, которая садилась на лошадей, чтобы ехать своим путем. Оба отряда, отдав друг другу салют, уже должны были разъехаться, как вдруг один из всадников взглянул на пана Володыевского и, не сказав ни слова, рысью подъехал к нему.
– А, вот ты где, братец! – крикнул он. – Прятался ты, да я тебя нашел; теперь ты от меня не уйдешь! Эй, мосци-панове, – закричал он своим товарищам, – погодите немного. Мне надо кое-что сказать этому офицерику, и прошу вас быть свидетелями моих слов.
Пан Володыевский усмехнулся от удовольствия, так как он узнал Харлампа.
– Бог свидетель, что я не прятался, – сказал он, – и сам искал вас, чтобы спросить: сохранили ли вы еще обиду на меня, – но нам не удалось встретиться!
– Пан Михал, мы едем по делам службы, – шепнул Заглоба.
– Помню, – пробормотал Володыевский.
– Становитесь! – закричал Харламп. – Мосци-панове, я обещал этому молодчику, этому молокососу, обрезать уши и обрежу оба уха, не будь я Харламп! Будьте свидетелями, а ты, молодчик, становись!
– Не могу. Видит бог, не могу! – говорил Володыевский. – Подождите хоть два-три дня.
– Как не можете? Струсили? Если сейчас не станете, я вас так отделаю, что вам дедушка с бабушкой вспомнятся! Ах ты, жук! Гад ядовитый! Становиться поперек дороги умеешь, мешать умеешь, а от сабли бежишь!
Тут вмешался Заглоба:
– Я вижу, что вы ему хотите на шею сесть, – только смотрите, как бы этот жук не укусил вас, тогда никакие пластыри не помогут. Тьфу, черт! Разве вы не видите, что этот офицер едет по делам службы? Посмотрите на воз с деньгами, которые мы везем в полк, и поймите – черт вас возьми! – что, охраняя казну, этот офицер собой не располагает и драться не может. Кто этого не понимает, тот дурак, а не солдат! Мы служим у русского воеводы и били не таких, как вы, ваць-пане, но сегодня нельзя. Подождите, время терпит!
– Это верно, если они едут с деньгами, то драться не могут, – сказал один из товарищей Харлампа.
– А мне что за дело до их денег, – кричал Харламп, – пусть выходит, не то бить буду!
– Сегодня не выйду, но даю рыцарское слово, – сказал пан Михал, – что через три или четыре дня явлюсь куда угодно, как только кончу служебные дела. А если вы не довольствуетесь этим обещанием, то я велю в вас стрелять, ибо буду думать, что имею дело не с шляхтичами и солдатами, а с разбойниками. Выбирайте, черт вас возьми! Мне некогда стоять с вами!
Услышав это, конвойные драгуны сейчас же направили дула мушкетов на нападающих, и движение это, как и решительные слова пана Михала, произвело впечатление на товарищей Харлампа.
– Обожди, – говорили они ему, – ты сам солдат и знаешь, что значит служба, а что ты удовлетворение получишь, это верно: этот парень не из робкого десятка, как и все из русских отрядов. Успокойся, пока честью просят!
Харламп метался еще, но, сообразив, что он рассердит товарищей или подвергнет их неравной борьбе с драгунами, обратился к Володыевскому и сказал:
– Вы даете слово, что станете на поединок?
– Я вас вызову за то, что вы дважды спрашиваете об этом. Через четыре дня буду здесь; сегодня среда – значит, в субботу, в два часа. Выбирайте место.
– Тут, в Бабицах, много народа, – сказал Харламп, – что-нибудь может помешать. Соберемся лучше в Липкове, там спокойнее, и мне недалеко, наша квартира в Бабицах.
– А вас будет такая же большая компания, как и сегодня? – спросил предусмотрительный Заглоба.
– Нет, – ответил Харламп, – приеду только я да Панове Селицкие, мои родственники. Вы тоже явитесь без драгун?
– Может быть, у вас на поединок приходят с войском, а у нас этого обычая нет.
– Значит, через четыре дня, в субботу, в Липкове? – повторил Харламп. – Съедемся у корчмы, а теперь с Богом!
– С Богом! – ответили Володыевский и Заглоба.
Противники спокойно разъехались. Пан Михал был в восторге от предстоявшей забавы и обещал привезти в подарок пану Лонгину усы пятигорца. Он ехал в Заборово в прекраснейшем настроении; там он застал королевича Казимира, который приехал туда на охоту. Но пан Михал только издали видел будущего короля, так как торопился. Через два дня он кончил свои дела, осмотрел лошадей, заплатил Тшасковскому, съездил в Варшаву и явился в Липково даже часом раньше назначенного с Заглобой и паном Кушелем, которого пригласил вторым секундантом.
Подъехав к корчме, которую держал еврей, они вошли в избу промочить горло медом и за кружками начали разговаривать с евреем.
– Слышь, пархатый, а пан дома? – спросил Заглоба.
– Пан в городе.
– А много у вас шляхты в Липкове?
– У нас пусто. Один только пан остановился у меня и все сидит в горнице, богатый пан – со слугами и лошадьми.
– А почему он не заехал в усадьбу?
– Видно, не знаком с нашим паном. Впрочем, усадьба уж целый месяц стоит запертой.
– Может, это Харламп? – сказал Заглоба.
– Нет, – ответил Володыевский.
– Эх, пан Михал! А мне кажется, что это он.
– Что за пустяки!
– Пойду посмотрю, кто это. Жид, а давно пан стоит у тебя?
– Сегодня приехал, двух часов нет.
– А не знаешь, откуда он?
– Не знаю, должно быть, издалека: лошади были измучены; люди говорили, что из-за Вислы.
– Чего же он здесь, в Липкове, остановился?
– Кто его знает?
– Пойду посмотрю, – повторил Заглоба, – может, кто знакомый.
И, подойдя к запертой двери горницы, он постучал в нее саблей и спросил:
– Можно войти?
– А кто там? – раздался голос изнутри.
– Свой, – сказал Заглоба, отворяя дверь. – Извините, может, я не в пору? – прибавил он, просовывая голову в комнату.
Вдруг он попятился и захлопнул дверь, точно увидел за нею смерть. На его лице отразился ужас и беспредельное удивление, он разинул рот и блуждающими глазами смотрел на Володыевского и Кушеля.
– Что с вами? – спросил Володыевский.
– Ради Христа… Тише… Там… Богун… Оба офицера вскочили на ноги.
– Да вы с ума сошли?! Опомнитесь, кто?
– Богун! Богун!
– Не может быть!
– Верно, как я стою перед вами, клянусь вам Богом и всеми святыми!
– Чего же вы так испугались? – сказал Володыевский. – Если это он, значит, Бог отдал его в наши руки. Успокойтесь. Вы уверены, что это он?
– Как в том, что говорю с вами. Я видел его, он переодевается.
– А вас он видел?
– Не знаю, кажется, нет.
Глаза Володыевского разгорелись, как угли.
– Жид! – сказал он тихо, махнув рукой. – Иди сюда! Есть другие двери из горницы?
– Нет, ход только через эту избу.
– Кушель, под окно! – шепнул пан Михал. – О, теперь он не уйдет от нас! Кушель, не говоря ни слова, выбежал из избы.
– Да придите вы в себя, ваць-пане! – сказал Володыевский Заглобе. – Не вам, а ему грозит гибель. Что он вам может сделать? Ничего.
– Я не могу от удивления опомниться, – возразил Заглоба, а про себя подумал: «Правда, чего мне его бояться! Пан Михал со мной: пусть Богун боится!» – и с воинственной миной схватился за саблю.
– Пан Михал, он не должен уйти из наших рук.
– Да он ли это? Мне что-то не верится. Что ему здесь делать?
– Хмельницкий прислал его шпионить. Это уж вернее верного. Погодите, пан Михал! Мы схватим его и поставим условие: или пусть отдает княжну, или мы его отдадим в руки правосудия.
– Лишь бы княжну отдал, а там черт с ним.
– Только не мало ли нас? Нас двое да Кушель. Он будет защищаться, как бешеный, а с ним несколько человек.
– Харламп приедет с двумя, нас будет шестеро!.. Довольно!.. Молчите! В эту минуту дверь открылась, и вошел Богун.
Он, должно быть, не заметил раньше входившего к нему в комнату Заглобу, так как теперь, увидев его, вздрогнул вдруг, лицо его вспыхнуло огнем, и рука мигом схватилась за рукоятку сабли… Но все это продолжалось только мгновение. Огонь на лице тотчас погас, и оно лишь слегка побледнело.
Заглоба смотрел на него и ничего не говорил, атаман тоже молчал; в избе можно было расслышать жужжание мух, и эти два человека, судьба которых несколько раз так странно сплеталась, делали вид, что не знают друг друга.
Это продолжалось довольно долго. Пану Михалу показалось, что прошла вечность.
– Жид, – сказал вдруг Богун, – далеко отсюда до Заборова?
– Недалеко! – ответил жид. – Ваша милость сейчас едет?
– Да, – ответил Богун и направился к двери, ведущей в сени.
– Позвольте! – прозвучал голос Заглобы.
Атаман остановился как вкопанный и, обернувшись к Заглобе, впился в него своими черными, страшными зрачками.
– Что вам угодно? – спросил он коротко.
– Да вот… Мне кажется, что мы немного знакомы. Уж не встречались ли мы на свадьбе на хуторе, на Руси?
– Да, – гордо сказал атаман, снова положив руку на саблю.
– Как здоровьице? – спросил Заглоба. – Вы так скоро уехали с хутора, что я не успел с вами даже проститься!
– А вы об этом жалели?
– Как не пожалеть, мы бы потанцевали, и компания бы увеличилась. – Пан Заглоба указал на Володыевского. – Тогда подъехал этот кавалер, он рад был поближе познакомиться с вами.
– Довольно! – крикнул пан Михал, вдруг вставая. – Я тебя арестую, изменник!
– А по какому праву? – спросил атаман, гордо поднимая голову.
– Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой и приехал сюда шпионить.
– А ты кто такой?
– Я не стану тебе объяснять, но ты от меня не уйдешь!
– Увидим! – сказал Богун. – Не стал бы и я объяснять вашей милости, кто я такой, если бы вы вызвали меня на поединок, как солдат; но если вы мне грозите арестом, то скажу вам: вот письмо, которое я везу от запорожского гетмана к королевичу Казимиру, если не найду его в Непоренте, то еду в Заборово. Как же вы меня арестуете?
Сказав это, Богун гордо и насмешливо посмотрел на Володыевского, а пан Михал смутился, как гончая, которая чувствует, что дичь уходит от нее, и не знает, что делать. Он вопросительно посмотрел на пана Заглобу.
Настала минута тяжелого молчания.
– Ха! Нечего делать! – сказал Заглоба. – Если вы посол, то арестовать вас мы не можем, но все-таки не советую вам лезть к этому кавалеру с саблей – ведь вы уж раз от него улепетывали, так что земля гудела!
Лицо Богуна побагровело, только теперь он узнал Володыевского. Стыд и оскорбленное самолюбие заговорили в бесстрашном атамане. Воспоминание об этом бегстве жгло его огнем. Это было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, которая была ему дороже всего на свете, дороже жизни. А неумолимый Заглоба продолжал хладнокровно:
– Вы чуть шаровары не потеряли. Этому кавалеру жаль вас стало, и он оставил вас в живых. Тьфу, казак! Лицо у тебя девичье, да и сердце, видно, бабье. Ты был храбр со старой княгиней и ребенком-князем, а перед рыцарем – давай бог ноги! Ты только на то и годишься, чтобы письма возить, девок похищать, а не на войну ходить. Вот как бог свят! Я собственными глазами видел, как с тебя штаны слетали! Тьфу, тьфу! Вот и теперь о сабле говоришь ты только потому, что везешь письмо. Как же нам с тобой драться, коли ты письмом заслоняешься. Ты, молодчик, только пыль в глаза пускаешь! Хмель – хороший солдат, Кривонос хороший, а все ж между казаками немало трусишек.
Богун рванулся вдруг к Заглобе, который быстро спрятался за пана Володыевского, и два молодых рыцаря очутились лицом к лицу.
– Я не от страха бежал от вас, ваць-пане, а чтобы людей спасти,
– Не знаю почему, но знаю, что вы бежали, – сказал Володыевский.
– Я всюду готов с вами драться, хоть здесь, сейчас.
– Вы вызываете меня? – спросил, прищуривая глаза, Володыевский.
– Ты отнял у меня мою славу молодецкую! Ты обесславил меня! Мне крови твоей надо!
– Ну ладно! – сказал Володыевский.
– Volenti non fit injuria[63], – прибавил Заглоба. – Но кто же отдаст грамоту королевичу?
– Не ваше дело, моя забота!
– Ну, деритесь, коли нельзя иначе! – сказал Заглоба. – Если тебе посчастливится с этим кавалером, пане атаман, так помни, что после него я стану. А теперь, пан Михал, выдь в сени – мне нужно тебе кое-что важное сказать.
Оба друга вышли и позвали Кушеля, который стоял у окна. Заглоба сказал:
– Мосци-панове, плохо дело! Богун на самом деле везет грамоту к королевичу. Если мы его убьем, дело уголовщиной пахнет! Помните, что суд конфедератов propter securitatem[64] имеет право суда на две мили от избирательного округа, а он ведь как бы посол. Дело нелегкое! Придется нам потом куда-нибудь спрятаться, или князь нас защитит – иначе может быть плохо! А в то же время отпустить его тоже нельзя, это единственная возможность освободить от него нашу бедняжку. Если его не будет в живых, нам легче будет ее найти. Видно, сам Господь Бог хочет помочь ей и Скшетускому. Вот как! Давайте советоваться, мосци-панове!
– Надеюсь, что вы придумаете какой-нибудь фортель, – сказал Кушель.
– Уж и так, благодаря моему фортелю, он сам вызвал нас. Нам нужны свидетели посторонние. Мне думается, надо подождать Харлампа. Берусь убедить его уступить первенство и в случае нужды быть свидетелем, что Богун сам вызвал нас и мы должны были защищаться. Нужно также получше разузнать у Богуна, где он спрятал девушку. Если ему суждено погибнуть, зачем она ему? Может, и скажет, если мы попросим его. А если и не скажет, так все же лучше, что его не будет в живых. Нужно все делать с толком и осторожно. У меня, панове, голова отказывается работать.
– Кто же будет драться с ним? – спросил пан Кушель.
– Володыевский первый, я второй, – ответил Заглоба.
– А я третий! – прибавил Кушель.
– Это невозможно! – возразил Володыевский. – Буду драться я один; если он победит меня – его счастье, пусть едет с Богом.
– Я уже вызвал его, – сказал Заглоба, – но если вы так решаете, то я уступаю.
– Это уж его дело, драться ли ему с вами.
– Пойдем к нему.
– Пойдем.
Они пошли и застали Богуна в главной горнице за ковшом меда. Атаман был уже совсем спокоен.
– Послушайте, – сказал пан Заглоба, – нам нужно поговорить с вами о важных делах. Вы вызвали этого кавалера – хорошо; но нужно вам знать, что вы, как посол, под защитой закона. Вы не между дикими зверями; и мы можем драться с вами лишь тогда, когда вы заявите при свидетелях, что вызвали нас по собственной воле. Сюда приедут еще несколько шляхтичей, с которыми мы тоже должны биться; вы скажете при них, что сами вызвали нас, а мы даем вам рыцарское слово, что если вам с Володыевским посчастливится, то мы отпустим вас и никто вам не воспрепятствует; если только вы сами не захотите биться еще и со мной.
– Согласен, – сказал Богун. – Я заявлю об этом при этих шляхтичах, а своим людям велю отвезти письмо и, если я буду убит, сказать Хмельницкому, что я сам вызвал на поединок. А если мне Бог поможет, померившись с этим кавалером, вернуть свою молодецкую славу, так и ваць-пана еще попрошу помериться на сабельках.
Сказав это, он посмотрел Заглобе в глаза. Заглоба, немного смешавшись, закашлялся, сплюнул и сказал:
– Согласен, но прежде испробуйте ваши силы на моем ученике, тогда вы узнаете, легко ли будет справиться со мной. Но дело не в этом. Важнее то, с чем мы обращаемся к вашей совести, ибо хотя вы и простой казак, но мы хотим обойтись с вами по-рыцарски. Вы увезли и спрятали княжну Елену Курцевич, невесту нашего товарища и друга. Итак, знайте, что если бы мы привлекли вас к суду за это, то вам не помогло бы и то, что Хмельницкий избрал вас своим послом, ибо похищение девушки – дело уголовное и должно подлежать немедленному суду. А теперь, перед поединком, в решительную для вас минуту, подумайте, что будет с этой бедняжкой в случае вашей гибели? Неужели вы желаете ей зла, вы, столь любящий ее? Неужели вы лишите ее покровительства друзей и предадите позору и несчастьям? Неужели вы захотите остаться и после смерти ее палачом?
Голос пана Заглобы звучал с несвойственной ему торжественностью; Богун побледнел и спросил:
– Чего вы от меня хотите?
– Укажите нам, куда вы ее увезли, чтобы в случае вашей смерти мы могли найти ее и вернуть жениху. Бог помилует вашу душу, если вы сделаете это!
Атаман подпер руками голову, а трое товарищей внимательно следили за выражением его подвижного лица, на котором вдруг отразилось столько нежной печали, что казалось, будто оно никогда не знало выражения гнева, ярости или другого какого-нибудь жестокого чувства, будто человек этот был создан только для любви и любовных мук. Долго длилось молчание, наконец его прервал дрожащий от волнения голос Заглобы:
– Если вы уже опозорили ее, то вас осудит Бог, а она найдет себе приют в монастыре…
Богун поднял влажные, полные тоски глаза на Заглобу и сказал:
– Я – опозорил? Не знаю, как любите вы, Панове шляхта, рыцари и кавалеры, но я, казак, я спас ее в Баре от смерти и позора и отвез ее в пустыню. Там я берег ее как зеницу ока, челом бил и молился на нее, как на икону. Когда она велела мне уйти – я ушел и не видел ее больше, меня задержала мать-война.
– Бог на страшном суде вознаградит тебя за это! – сказал, вздохнув свободнее, пан Заглоба. – Но в безопасности ли она там? Ведь там Кривонос и татары!
– Кривонос под Каменцом, он и послал меня к Хмельницкому спросить, идти ли ему на Кудак; должно быть, уже пошел туда; а там, где она, нет ни казаков, ни ляхов, ни татар: она в безопасности.
– Так где же она?
– Слушайте, панове ляхи, я вам скажу, где она, и велю выдать ее вам, но дайте вы мне рыцарское слово, что, если мне посчастливится, вы разыскивать ее не будете. Обещайте за себя и за Скшетуского, тогда я скажу.
Приятели переглянулись.
– Не может так быть! – вскричал Заглоба.
– Не может! – воскликнули Кушель и Володыевский.
– Да? – сказал Богун, и глаза его засверкали. – Почему же не может?
– Потому что Скшетуского здесь нет, и знайте, что мы не перестанем разыскивать ее, если б вы ее даже под землей скрыли.
– Так вот вы какой торг ведете: ты, казак, отдай ее, а мы тебя саблей по голове! Да что ж вы думаете, – у меня не из стали сабля, что ли? Что вы каркаете надо мной, как вороны над падалью? Почему я должен погибнуть, а не вы? Вы моей крови хотите, а я – вашей, увидим – чья кому достанется.
– Не скажешь?
– К чему говорить? Погибель вам всем!
– Тебе погибель! Ты стоишь того, чтобы изрубить тебя на куски!
– Попробуйте! – сказал атаман, вставая.
Кушель и Володыевский тоже встали. Грозные взоры их метали молнии, и, бог весть, чем бы все это кончилось, если бы не пан Заглоба, который выглянул в окно и сказал:
– Харламп приехал со свидетелями!
Вскоре в избу вошел пятигорский ротмистр с двумя товарищами, Селицкими. После первых же приветствий Заглоба начал объяснять им, в чем дело, и так убедительно, что Харламп согласился уступить очередь с тем, чтобы Володыевский сейчас же после поединка с казаком вышел драться с ним. Заглоба рассказал ему про страшную ненависть всех воинов Вишневецкого к Богуну, рассказал, что он враг Речи Посполитой, один из главных мятежников, рассказал, как он похитил княжну и невесту шляхтича, истого рыцаря.
– Вы, панове-шляхта, должны считать эту обиду нашей общей обидой, нанесенной всему шляхетству в лице одного из его членов, – можете ли вы оставить ее неотмщенной?
Харламп сначала упирался и говорил, что если так, то надо просто убить Богуна, и что Володыевский должен биться с ним в первую очередь. Заглобе пришлось опять объяснять, что не пристало рыцарям нападать на одного. К счастью, ему помогли панове Селицкие, люди степенные и рассудительные, так что упрямый литвин согласился наконец уступить очередь.
Между тем Богун пошел к своим людям и вернулся с есаулом Ильяшенком, которому он объявил, что сам вызвал на поединок двух шляхтичей и повторил это Харлампу и Селицким.
– Мы, со своей стороны, заявляем, – сказал Володыевский, – что если он выйдет победителем, то от его желания зависит, биться ли ему с паном Заглобой или нет; никто не нападет на него, в чем мы и даем наше рыцарское слово и просим вас всех, панове, обещать то же.
– Обещаем! – торжественно сказали пан Харламп и панове Селицкие. Тогда Богун передал письмо Хмельницкого Ильяшенке и сказал:
– Если я погибну, ты отдашь это письмо королевичу и скажешь ему и Хмельницкому, что я сам виноват в том, что меня убили.
Пан Заглоба, внимательно следивший за всем, заметил, что на мрачном лице Ильяшенки не было ни тени тревоги, он, видно, был уверен в своем атамане.
– Ну, кому жизнь, кому смерть! – твердо обратился Богун к шляхте. – Можем идти!
– Пора! – отвечали все, затыкая за пояс полы кунтушей и беря сабли под мышки.
Они вышли из корчмы и пошли к реке, которая протекала среди кустов боярышника, шиповника и диких слив. Ноябрь сорвал уже листья с кустов, и густая чаща чернела траурной полосой до самого леса. День был неяркий, но светлый, и солнце золотило голые ветви деревьев и заливало светом песчаный откос, тянувшийся вдоль правого берега реки. Противники направились прямо к этому откосу.
