Пан Володыевский
У маленького рыцаря были тоже известия, и еще, пожалуй, более достоверные, потому что они были получены из Хотима: война была неизбежна. Недавно он даже известил об этом гетмана. Но письмо Бялогловского, присланное с крайнего пограничного пункта и подтверждающее те известия, которые он получил раньше, произвело на него сильное впечатление. Но не войны боялся маленький рыцарь, он беспокоился за Басю.
– Приказ гетмана собирать войско, – говорил он Заглобе, – может прийти не сегодня завтра, и тогда придется немедленно двинуться в путь, а тут Баська лежит, и погода скверная.
– Если бы и десять приказов пришло, – отвечал Заглоба, – все же Баська – самое главное. И мы будем сидеть, пока она не выздоровеет. Война не начнется не только перед концом зимы, но даже и тогда, когда наступит распутица, – ведь неприятелю придется везти тяжелые орудия против Каменца.
– Вечно в вас старый волонтер сидит! – нетерпеливо ответил маленький рыцарь. – Вы думаете, что можно жертвовать приказом ради частных дел?
– Если тебе приказ дороже Баси, то сажай ее на телегу и поезжай. Знаю, знаю, что ты, чтобы поскорей исполнить приказ, готов подсадить ее вилами, коли она сама на телегу сесть не сможет. Черт вас возьми с такой дисциплиной! В старину человек делал что мог, а чего не мог – не делал. На словах ты сострадателен, а пусть только крикнут: «Айда на турок!» – ты сейчас плюнешь на сострадание, а эту бедняжку потащишь за собой на аркане.
– У меня нет сострадания к Басе?! Побойтесь Бога!! – воскликнул маленький рыцарь.
Некоторое время пан Заглоба еще гневно сопел, потом, заметив огорчение Володыевского, сказал:
– Ты знаешь, Михал, что я это говорю в сердцах, потому что искренне люблю Баську. Если бы не Бася, разве стал бы я сидеть здесь, подставляя голову под удары турок, вместо того чтобы где-нибудь в безопасном месте пользоваться полным отдыхом, за что в мои годы меня никто не осудит. А кто тебе сосватал Баську? Если окажется, что не я, то прикажи мне выпить бочку воды, ничего туда для вкуса не прибавляя!
– Во всю мою жизнь я не отблагодарю вас за это! – ответил маленький рыцарь.
Они обнялись, и после этого между ними воцарилось полное согласие.
– Я так решил, – сказал маленький рыцарь, – когда наступит война, вы возьмете Баську и поедете с ней к Скшетуским, в Луковскую землю. Туда ведь не дойдут чамбулы.
– Я сделаю это для тебя, хотя у меня у самого руки чешутся на турок идти: нет для меня народа более неприятного, чем этот свинский народ, который не пьет вина.
– Одного только я боюсь, как бы Баська не уперлась ехать в Каменец, чтобы быть со мной! Когда подумаю об этом, у меня мурашки по спине бегают, а я уверен, что она упрется, ей-богу, упрется!
– А ты не разрешай! Мало ли было горя оттого, что ты ей во всем уступаешь и что отпустил ее в Рашков, хотя я тебя и отговаривал.
– Неправда, вы сказали, что не хотите советовать!
– Если я говорю, что не хочу советовать, то это значит больше, чем если бы я отговаривал.
– Конечно, Баська теперь проучена… Но что же? Когда она увидит меч над моей головой, она упрется ехать со мной!
– А ты не соглашайся, повторяю. Господи! Тряпка ты, а не муж!
– Сознаюсь, что, стоит ей поднести кулачки к глазам и заплакать или притвориться, что плачет, у меня сердце тает, как масло на сковороде. Она меня просто приворожила, не иначе! Отослать я ее отошлю, потому что ее безопасность мне дороже собственной жизни, но когда я подумаю, что придется огорчить ее, у меня от жалости дух захватывает.
– Михал, побойся ты Бога, не давай себя водить за нос!
– Ага, не давай! А кто говорил, что у меня нет к ней сострадания?
– Гм… – замялся Заглоба.
– Вы, всегда такой находчивый, теперь сами за ухом почесываете.
– Потому что обдумываю, как бы ее получше убедить.
– А если она сразу прижмет кулачки к глазам, что тогда?
– Прижмет, ей-богу, прижмет! – ответил Заглоба.
И оба они встревожились, потому что, правду говоря, Бася прекрасно знала их обоих. Они так избаловали ее во время болезни и так любили, что мысль поступить вопреки ее желанию ужасала их. Что Бася сопротивляться не будет, что она с покорностью подчинится их решению, они прекрасно знали: но, не говоря уже о Володыевском, даже пан Заглоба скорее предпочел бы одному наброситься на целый полк янычар, чем видеть, как она прижмет кулачки к глазам.
VII
Между тем в тот же день им подоспела надежная, как им казалось, помощь в лице неожиданных и самых дорогих для них гостей. Никого не предупредив, к вечеру приехали супруги Кетлинги. Радость и изумление в Хрептиеве были неописуемы; а они, узнав с первого же слова, что Бася выздоравливает, страшно обрадовались. Кшися сейчас же бросилась в спальню, и тотчас оттуда послышались писк и крики, возвестившие рыцарям о том, как рада Баська.
Кетлинг и Володыевский долго обнимали друг друга, то отстраняя один другого, то снова бросаясь в объятия.
– Ей-богу, Кетлинг, я бы не так обрадовался гетманской булаве, как твоему приезду. Что поделываешь ты в наших сторонах?
– Гетман поручил мне начальство над каменецкой артиллерией, – ответил Кетлинг, – и вот мы приехали с женой в Каменец. Там, узнав о вашем несчастье, мы немедленно отправились к вам, в Хрептиев. Слава богу, Михал, что все так счастливо кончилось! Мы ехали, не зная, застанем ли у вас радость или горе.
– Радость! Радость! – вставил свое слово Заглоба.
– Как же это случилось? – спросил Кетлинг.
Маленький рыцарь и пан Заглоба стали ему рассказывать, перебивая друг друга, а Кетлинг поднимал глаза и руки к небу, удивляясь мужеству Баси.
Наговорившись досыта, маленький рыцарь принялся расспрашивать Кетлинга про его жизнь, и тот дал ему подробный отчет.
После свадьбы они жили на границе Курляндии. Им было так хорошо, что и в раю не могло быть лучше. Женясь на Кшисе, Кетлинг хорошо знал, что берет себе в жены «неземное создание», и до сих пор не изменил этого мнения.
Эти слова Кетлинга напомнили Володыевскому и пану Заглобе прежнего Кетлинга с его выспренним слогом, с его изысканной любезностью, и они опять бросились обнимать его; наконец старый шляхтич спросил:
– Ну а с этим неземным созданием не случился ли какой-нибудь земной казус, который барахтается ногами и пальчиком ищет зубов во рту?
– Бог нам дал сына, – ответил Кетлинг. – А теперь еще…
– Я это заметил, – сказал Заглоба, – а у нас все по-старому.
Сказав это, он уставился своим единственным глазом в маленького рыцаря, и тот быстро зашевелил усиками.
Дальнейший разговор был прерван появлением Кшиси; показавшись в дверях, она сказала:
– Бася просит к себе.
Все отправились в спальню, и там снова начались приветствия. Кетлинг целовал руки Баси, а Володыевский – руки Кшиси. Все они с любопытством присматривались друг к другу, так как давно не виделись.
Кетлинг почти не изменился; только волосы его были коротко острижены, и это делало его моложе. Зато Кшися, по крайней мере теперь, очень изменилась. В ней не было прежней гибкости и стройности, лицом она была бледнее, и от этого пушок на губах выделялся еще больше. У нее остались только ее прелестные глаза с длинными ресницами и прежнее спокойствие в лице. Когда-то прекрасные, черты его утратили прежнюю нежность. Конечно, все это было временно, но все же Володыевский, глядя на нее и сравнивая со своей Баськой, невольно думал:
– Боже мой! Как мог я ее любить, когда они были вместе? Где у меня были глаза?
Но зато Баська показалась Кетлингу прелестной. И она, действительно, была прелестна со своими русыми кудрявыми волосами, спускавшимися на брови, со своим нежным цветом лица, походившим на лепесток белой розы, – после болезни у нее уже не было прежнего румянца. Но теперь лицо ее слегка порозовело от радости, и ее нежные ноздри быстро раздувались. Она казалась такой молоденькой, что ее можно было принять за подростка, и на первый взгляд можно было думать, что она лет на десять моложе Кшиси.
Но ее красота произвела на чувствительного Кетлинга такое впечатление, что он стал с большей нежностью думать о жене, так как чувствовал, что виноват перед нею.
Обе женщины уже сказали друг другу все, что можно было сказать в такое короткое время, и все общество уселось около постели Баси, начали вспоминать прежние времена. Но этот разговор не клеился, так как в этих воспоминаниях было много больных мест: отношение пана Михала к Кшисе и равнодушие маленького рыцаря к обожаемой теперь Баське, всякие обещания и отчаяние. Пребывание в домике Кетлинга было для всех приятным воспоминанием, но говорить об этом было неудобно.
Вскоре Кетлинг переменил разговор.
– А я еще вам и не сказал, что по дороге мы заезжали к Скшетуским. Они не отпускали нас две недели и приняли нас так, что и в раю нам не могло бы быть лучше, чем у них.
– Боже, как поживают Скшетуские?! – воскликнул пан Заглоба. – Вы, значит, застали дома и его.
– Да, застали, он приехал на время от гетмана с тремя старшими сыновьями, которые служат в войске.
– Скшетуских я не видел со времени нашей свадьбы, – сказал маленький рыцарь. – Он был здесь в Диких Полях и сыновья были с ним вместе, но встретиться с ним нам не пришлось.
– Все там ужасно скучают по вас! – сказал Кетлинг, обращаясь к пану Заглобе.
– А я по ним! – ответил старый шляхтич. – Да это всегда так: сижу здесь, без них скучаю, поеду туда, буду скучать по этой козочке. Уж такова жизнь человека, если не в одно, так в другое ухо дует ветер… Сироте всего хуже: будь у меня кто-нибудь близкий, я бы так чужих не любил.
– И родные дети не любили бы вас больше, чем мы! – ответила на это Бася.
Услыхав это, пан Заглоба страшно обрадовался: бросив мрачные мысли, он тотчас повеселел и, посопев немного, сказал:
– Ха, глуп я был тогда у Кетлинга, что сосватал вам Кшиську и Баську, не подумав о себе. Тогда еще было время…
Потом, обратившись к молодым женщинам, он прибавил:
– Сознайтесь, что обе вы полюбили бы меня и что каждая предпочла бы идти за меня замуж, чем за Михала или Кетлинга?
– Ну конечно! – ответила Бася.
– Гальшка Скшетуская тоже в свое время предпочла бы меня. Эх! Ничего не поделаешь… Вот это степенная дама, не какой-нибудь сорванец, который татарам зубы вышибает. Ну а здорова ли она?
– Здорова, но огорчена немного: два средних сына убежали у них из школы в Лукове в войско, – сказал Кетлинг. – Сам Скшетуский доволен, что их тянет в солдаты, но мать – есть мать!
– А много у них детей? – со вздохом спросила Бася.
– Мальчиков двенадцать, а теперь пошел прекрасный пол, – сказал Кетлинг.
А пан Заглоба заметил:
– Благодать Божья над этим домом. И всех-то я выходил на собственной груди, как некий пеликан. Этих средних я за уши выдеру, потому что если уж бежать, то бежать к Михалу!.. Постойте, стало быть, убежали Михалок с Яськом. У них там их такая куча, что отец и тот их путал; на полмили от них не увидишь ни одной вороны, всех перестреляли из луков. Да! Другой такой женщины днем с огнем не найдешь. Бывало, я скажу ей: «Гальшка, сорванцы подрастают, надо бы мне новую радость!» Она будто и рассердится, а смотришь: к сроку готово, словно по заказу! Представьте, до того дошло, что если какая женщина детей не могла дождаться, то стоило ей только на время взять платье у Гальшки, и это помогало, ей-богу, помогало!
Все очень удивились, даже замолчали на минуту; вдруг раздался голос маленького рыцаря:
– Баська, слышишь?
– Замолчишь ты, Михал?! – ответила Бася.
Но Михал не хотел молчать: ему пришли в голову разные хитрые мысли, тем более что ему казалось, что, воспользовавшись этим удобным случаем, можно будет уладить и другое не менее важное дело; и он начал, точно нехотя, словно дело касалось самой обыкновенной вещи:
– Ей-богу, не мешало бы навестить Скшетуских. Его, конечно, дома не будет, он отправится к гетману, но ведь она женщина умная, Господа искушать не будет и, конечно, останется дома…
Затем он обратился к Кшисе:
– Идет весна, и погода будет прекрасная. Теперь Баське еще рано, но попозднее, ей-богу, может быть, я и не противился бы – ведь это долг дружбы. Пан Заглоба вас бы проводил, а осенью, когда все успокоится, и я бы приехал за вами.
– Это великолепная мысль! – воскликнул Заглоба. – Мне и так надо к ним поехать, а то в неблагодарности попрекнут. Хе! Я и позабыл, что они на свете. Мне даже совестно.
– Что вы скажете на это? – спросил Володыевский, пристально глядя на Кшисю.
Но Кшися с обычным спокойствием совершенно неожиданно ответила:
– Я бы не прочь, но это невозможно – я останусь с мужем в Каменце и ни в каком случае его не оставлю.
– Боже, что я слышу! – воскликнул Володыевский. – Вы останетесь в крепости, которую, наверное, будет осаждать неприятель, и главное – неприятель, не знающий никаких церемоний? Я еще ничего не говорил бы, будь война с каким-нибудь политичным народом, но ведь тут дело с варварами. Вы, значит, не знаете, что такое взятый город? Что такое – татарская или турецкая неволя? Я ушам своим не верю!
– А все-таки иначе быть не может! – ответила Кшися.
– Кетлинг, – воскликнул с отчаянием маленький рыцарь, – и ты позволил так овладеть собою? Побойся Бога!
– Мы долго это обсуждали и на том порешили, – ответил Кетлинг.
– Наш сын уже в Каменце под присмотром одной моей свойственницы. Разве Каменец непременно будет взят?
Кшися подняла к небу глаза и сказала:
– Бог сильнее турок, и он не оставит верующих. Я клялась мужу, что до самой смерти не покину его, а потому мое место там, где он.
Маленький рыцарь страшно смутился, он не ожидал услышать что-либо подобное из уст Кшиси.
Бася, которая с самого начала разговора поняла, к чему клонит Володыевский, лукаво улыбалась и, пристально глядя на него, сказала:
– Слышишь, Михал?
– Замолчишь ты, Баська?! – воскликнул в необычайном смущении маленький рыцарь.
Сказав это, он стал бросать умоляющие взгляды в сторону пана Заглобы, как будто ожидая от него помощи, но этот изменник вдруг встал и сказал:
– Не словом единым жив будет человек, надо позаботиться и насчет ужина! – и вышел из комнаты.
Пан Михал побежал за ним и загородил ему дорогу.
– Ну, и что же теперь будет? – спросил Заглоба.
– Что теперь будет?
– А чтоб эту Кшисю! Как не погибнуть Речи Посполитой, коли в ней женщины управляют.
– Вы ничего не придумаете?
– Если ты жены боишься, что я могу придумать? А чтобы ей ездить на тебе было удобнее, вели кузнецу себя подковать!
VIII
Кетлинги прогостили около трех недель. По прошествии этого времени Бася пробовала встать с постели, но оказалось, что она еще не может стоять на ногах. Здоровье к ней возвращалось, но сил у нее еще не было. Медик приказал ей лежать до тех пор, пока она совсем не окрепнет. А между тем наступала весна. Прежде всего с Диких Полей и с Черного моря подул сильный и теплый ветер и разорвал, растрепал на небе саван туч, как истлевшую от времени одежду. Потом стал сгонять и разгонять по небу эти тучи, как овчарка сгоняет и разгоняет стадо овец. Убегавшие от него тучи орошали землю обильным дождем, который падал крупными каплями величиной с ягоду. Растаявшие остатки снега и льда образовали на степной равнине озера; с обрывов потекли струйки воды, на дне оврагов образовались ручьи – все это с шумом и гулом мчалось к Днестру, мчалось радостно, как мчатся дети к матери, завидев ее вдали.
В разрывах туч ежеминутно просвечивало солнце, светлое, помолодевшее, как будто влажное, словно оно выкупалось в этом весеннем половодье.
Из размякшей земли начали выглядывать светло-зеленые стебельки трав, на тонких ветках деревьев разбухли почки. Солнце грело все сильнее; на небе появились стаи птиц: журавли, дикие гуси, аисты; затем ветер пригнал Целые тучи ласточек, громким хором в теплой воде заквакали лягушки; запели мелкие, серенькие птички; и боры, и леса, и степь, и овраги, и вся природа, казалось, кричала громким голосом радости и упоения:
– Весна! Весна!
Но для этой несчастной страны весна принесла печаль вместо радости, смерть – вместо жизни. Через несколько дней после отъезда Кетлингов маленький рыцарь получил следующее известие от пана Мыслишевского:
«В Кучункаврийской степи собирается все больше войска. Султан послал значительные суммы в Крым. Хан с пятьюдесятью тысячами орды идет на помощь Доротиенке. Как только весенние воды обсохнут, тьма-тьмущая хлынет по Черному и Кучменскому тракту. Боже, смилуйся над Речью Посполитой!»
Володыевский тотчас же послал своего слугу, Пентку, с этим известием к гетману.
Но сам он не торопился уезжать из Хрептиева. Во-первых, как солдат, он не мог без гетманского приказа оставить этой станицы, во-вторых, он слишком много лет провел в войне с татарами, чтобы не знать, что чамбулы так скоро не двинутся. Ведь вода еще не спала, трава недостаточно выросла, казаки стояли еще на зимовках. Турок маленький рыцарь ожидал не раньше лета; хотя они и собрались уже под Адрианополем, но такой огромный табор, такое множество войска, обозной прислуги, тяжестей, лошадей, верблюдов и волов могло подвигаться только очень медленно. Легкие татарские отряды можно было ожидать раньше, в начале апреля или мая. Правда, впереди главных отрядов, насчитывающих несколько десятков тысяч воинов, всегда шли маленькие передовые чамбулы и более или менее многочисленные ватаги, подобно тому, как перед проливным дождем на землю падают отдельные капли. Но их маленький рыцарь не боялся. Даже отборный татарский чамбул не мог в открытом поле устоять против превосходной польской конницы, а что же говорить о маленьких отрядах, которые при одном слухе о приближении польских войск рассеивались, как пыль, гонимая вихрем.
Во всяком случае, времени было достаточно, а если бы даже его не хватило, Володыевский был бы не прочь столкнуться с какими-нибудь чамбулами и оставить им после себя не слишком приятное воспоминание.
Это был воин по плоти и крови, воин по призванию, и приближение войны пробуждало в нем жажду неприятельской крови и в то же время возвращало ейу спокойствие.
Пан Заглоба, хотя он в течение своей долгой жизни уже успел освоиться со всякими опасностями, был не так спокоен. В случае необходимости он находил в себе отвагу; впрочем, он выработал ее в себе долголетней и подчас невольной практикой и совершил в жизни много подвигов, но все же первое известие о предстоящей войне произвело на него большое впечатление. Но, когда маленький рыцарь высказал ему свое мнение, Заглоба приободрился и начал на чем свет стоит поносить весь Восток и угрожать ему.
– Когда христианские народы воюют между собою, – говорил он, – тогда и Господь Иисус Христос печалится, и все святые, ибо всегда, если хозяин озабочен, озабочены и слуги. Но нет небу большей радости, как если кто убьет турка. Я слышал от одной духовной особы, что святых просто мутит при виде этих собачьих детей, и они не могут пользоваться небесной пищей и напитками, а стало быть, и вечным блаженством.
– Так-то так, – ответил маленький рыцарь, – но турки очень могущественны, а у нас войска горсточка.
– Да ведь не завоюют же они всей Речи Посполитой! Мало ли сил было у Карла Густава, а ведь в то время мы вели войну с Русью, и с казаками, и с Ракочи, и с курфюрстом, а теперь где они? Мы еще сами вошли к ним с огнем и мечом.
– Это правда. Лично я не боюсь этой войны, тем более что, как я уже говорил, я должен совершить какой-нибудь подвиг, чтобы отблагодарить Господа Иисуса Христа и Пресвятую Деву за спасение Баси. Только бы Господь послал случай. Но я боюсь за ту землю, которая, хоть и на время, все же может перейти в языческие руки вместе с Каменцем. Представьте себе, как будут поруганы церкви Господни и как угнетаемы будут христиане!
– Не говори мне только о казаках. Шельмы! Они сами подняли руку на мать-отчизну, пусть же теперь и получат то, чего заслужили. Самое главное, – чтобы Каменец выдержал осаду. Как ты думаешь, Михал, выдержит?
– Я думаю, что пан генерал подольский не укрепил его как следует, а жители, рассчитывая на природные укрепления, тоже не сделали того, что надо. Кетлинг говорил, что туда пришли полки епископа Тжебицкого, и полки превосходные. Господи, мы удержались под Збаражем, за жалким земляным валом, против столь же сильного неприятеля, а ведь Каменец – орлиное гнездо…
– Ха! Орлиное гнездо! Да только найдется ли там такой орел, каким был Вишневецкий. И не ворона ли это будет. Ты знаешь генерала подольского?
– Знатный пан и хороший воин, но порядком беспечный.
– Знаю! Знаю! Я его не раз упрекал за это. Потоцкие хотели в свое время, чтобы я ехал с ним за границу воспитывать и обучать хорошим манерам. А я сказал им: «Не поеду именно из-за его неаккуратности: у его сапог всегда уши оборваны, бывая при дворе, ему придется всегда мои надевать, а теперь сафьян дорог». Потом, при Марии Людвике, он одевался французом, и у него постоянно сползали чулки, голые икры так и сверкали! Не дорасти ему Вишневецкому и до пояса!
– Каменецкие мещане также боятся осады, потому что во время осады в торговле застой. Они скорее предпочли бы под владычество турок перейти, только бы не закрывать лавок.
– Шельмы! – сказал Заглоба.
И оба они с маленьким рыцарем беспокоились за будущую судьбу Каменца. Тревожились они и за Басю, которая в случае взятия крепости должна была бы разделить участь всех жителей города.
Минуту спустя пан Заглоба ударил себя по лбу.
– Господи боже! – воскликнул он. – К чему мы тревожимся? Зачем нам идти в этот паршивый Каменец и запираться в нем? Не лучше ли остаться при гетмане и сражаться с неприятелем в открытом поле. В этом случае Баська ведь не сможет идти с тобой в полк, а должна будет уехать куда-нибудь подальше, и, конечно, не в Каменец, а хотя бы к Скшетуским. Михал, бог видит мое сердце, и видит, как я жажду неприятельской крови, но для тебя и для Баськи я готов пожертвовать и этим, – я сам отвезу Баську.
– Благодарю вас, – ответил маленький рыцарь. – Конечно, если я не буду в Каменце, то и Баська не будет настаивать ехать со мной, но что будешь делать, если придет приказ от гетмана?
– Что делать, если придет приказ?.. Черт бы побрал все эти приказы… Что делать?.. Постой! Я придумал: надо опередить приказ.
– Как же это?
– Пиши сейчас же Собескому, якобы сообщая ему новости, и в конце письма припиши, что ввиду близости войны ты хотел бы из привязанности к нему остаться при его особе и сражаться в открытом поле. Ей-богу, это великолепная мысль. Во-первых, совершенно невероятно, чтобы такого загонщика, как ты, заперли в крепости, вместо того чтобы пользоваться им в поле, во-вторых, за такое письмо гетман полюбит тебя еще сильнее и, конечно, захочет оставить при себе. Ему нужны будут преданные солдаты. Пойми, наконец, что если Каменец устоит, то слава победы падет на генерала подольского, а все твои подвиги в поле прославят гетмана. Не бойся, гетман тебя генералу не отдаст. Скорей он отдал бы кого-нибудь другого, но тебя или меня не отдаст. Пиши письмо! Напомни ему о себе! Ха! Моей находчивости еще на многих хватит. Михал! Выпьем при этом случае, что ли? Пиши письмо!
Володыевский очень обрадовался, обнял пана Заглобу и, подумав с минуту, сказал:
– И я не обману ни Господа Бога, ни отчизну, ни гетмана, потому что могу так принести много пользы. От всего сердца благодарю вас! И полагаю, что гетман захочет оставить меня при себе после письма. Но, чтобы не оставить и Каменца без помощи, знаете ли, что я сделаю? Я снаряжу за свой счет горсть пехоты и отправлю в Каменец. И об этом сейчас напишу гетману.
– Еще лучше! Но, Михал, откуда ты людей возьмешь?
– У меня в погребах сидит до сорока разбойников, их я и возьму. Каждый раз, когда я хотел кого-нибудь из них повесить, – Баська просила их помиловать, и не раз уже советовала мне сделать из них солдат. Я не соглашался, нельзя было. Но теперь война и все можно. Народ это аховый, и все они нюхали порох. Кроме того, я объявлю всем скрывающимся в оврагах и пущах, что тем, кто добровольно поступит в полк, будут прощены прежние преступления. Наберется до ста человек… Баська тоже будет довольна. Да, вы камень у меня с сердца сняли.
И в тот же самый день маленький рыцарь послал нового гонца к гетману, а разбойникам объявил помилование, если они поступят в пехоту. Те радостно согласились и обещались привлечь и других. Бася обрадовалась ужасно.
Из Ушицы, из Каменца и откуда только было возможно вызвали портных шить солдатам одежду. Прежние разбойники маршировали теперь на хрептиевском дворе, а пан Володыевский радовался, что ему придется сражаться в открытом поле, что его Бася не подвергнется опасности во время осады, а Каменцу и отчизне он окажет большую услугу.
Прошло несколько недель, как вдруг однажды вечером вернулся гонец с письмом от пана гетмана Собеского.
