Фантасмагория душ. Рассказы и стихи

«Тик-так, тик-так», – идут стрелки на шахматных часах. Ход конём, а затем ход пешкой… Чёрно-белые квадратики строго разграничивают клетки поля детства, по которому мы шагаем, не вдаваясь в детали мира, уже надвигающегося на нас катком. Девяностые близко. Они скоро попытаются порвать картины, бережно написанные нашими родителями. Вкатившись в перестройку, а затем в развал Союза, мы быстро их перепишем заново. Купим втридорога новые краски и замажем яркие цвета. Их незачем выставлять напоказ, пусть останутся лежать под приглушенной менее привлекательной цветовой палитрой. Там, под слоями настоящего, будут обитать наши детские беззащитные души.

Перед тем как уйти спать, хотелось вспомнить, когда для меня закончилось детство? Видимо, тогда, на выпускном вечере…

Играет музыка, льющаяся из старого кассетного магнитофона. Вчерашние старшеклассники неистово танцуют в фойе школы. Мальчики и девочки хотят поскорее освободиться от десятилетних оков, так нам казалось тогда, и вылететь на космические просторы самостоятельной жизни. Свобода сладостно кружит голову, маня к себе указательным пальцем.

«Поскорее, поскорее, осталось немного». Вскинутые вверх руки танцующих цепляются за невидимые верёвочные лестницы. Шаг за шагом мы поднимаемся всё выше и выше и ступаем на борт белоснежного лайнера, который вот-вот должен отплыть от причала детства. Капитан дает команду – «Отдать швартовы!» Корабль трогается, за бортом плещутся волны. На берегу стоят папа и мама. Они машут мне руками, украдкой вытирая слезинки с глаз. Всё, один из флажков на шахматных часах упал, одиноко свесив голову вниз. Это произошло на часах, отсчитывающих время папы. Я слышу свой голос:

– Мы больше никогда не увидимся?

– Нет-нет, что ты, родной. Пройдёт время, ты станешь взрослым и сравняешься с нами годами. А потом… Потом будет то, чего ты не должен бояться. Тогда мы все вместе обязательно встретимся, ведь родители никогда не оставляют своих детей…

Ты виноват, что не такой как я

Ты виноват, что не такой как я,
На всё ты смотришь как-то по-другому.
И в зеркале сегодняшнего дня,
Себя ты видишь явно по чудному.

Мне не понять как твой устроен мозг,
Где он свободен, где на цепь посажен.
И где тебе так важен внешний лоск,
Когда труслив ты, а когда бесстрашен.

Меж нами просто пропасть пролегла,
И там на дне осколки нашей дружбы.
А мост сожжён уже давно до тла,
И диалог обоим нам не нужен.

Ну что война? Мы к этому пришли?
И мир, пусть катиться к чертям собачим?
А лица светлые лежат в пыли,
Как прошлый реквизит деньков ребячих.

Но стоп, постойте, есть же Бог!
Он должен нас обоих образумить,
И в споре нашем подвести итог,
Возникшему кровавому безумью.

Сглаз

Мир хрупок и кишит чёрными лебедями,
Пролетающими внезапно, не спрашивая на то разрешения.
Главное, чтобы в этот момент рядом находился тот,
Кто закроет тебя широким белым крылом.
А ты зажмуришь глаза и погрузишься на время в это ласковое море перьев.

«Сглазили. Ей Богу, сглазили», – прошептал про себя Митрофан Кузьмич, распластанный в постели, прислушиваясь к полнейшей разбалансировке своего человеческого скафандра.

Болело, тянуло, поджимало буквально везде, будто ранее сверхпрактичная одежда, идеально подогнанная под мужчину, стала внезапно в каких-то местах мала, в других – растянулась до безобразных размеров. Там, где ещё лет двадцать – тридцать назад явно проявлялись шашечки, как у быстроходного элитного такси, выпер кругленький животик, похожий, ну, если не на футбольный, так точно на гандбольный мяч.

Стройный, разглаженный, с иголочки костюм стал кое-где помятым и, стыдно даже сказать, потёртым от каждодневной носки. Стирай – не стирай, лучше не будет. Гладь – не гладь, результата не увидишь. Приходилось немного горбиться, чтобы с трудом влезать в скукоженную продукцию фабрики «Большевичка», купленную ещё в советское время в ГУМе.

Пластмассовые чёрные пуговицы то и дело отрывались в самый ответственный момент, на важной, жизненнополагающей встрече. Падающие кругляшки закатывались под стул и исчезали в серебристой паутине времени. Их поиски ничего не давали, ведь глаза уже стали не те, а очки, к несчастью, были забыты дома.

Приходилось пришивать вместо пуговиц красно-синие застёжки, отчего скафандр стал напоминать скорее наряд клоуна, чем строгий смокинг. А бабочка, предательница бабочка, величаво опоясывающая воротник и всегда сопровождающая Митрофана Кузьмича в походах, внезапно, расправив крылья, улетела, отвесив хозяину мясистый воздушный поцелуй. Стало понятно, что именно она придавала космонавту исключительный шарм и это на её свечение слетались мотыльки женского пола.

Корабль, на котором воздухоплаватель бороздил околоземное пространство, вместе с капитаном постарел, зачах и периодически давал сбои. Гордая единичка, красующаяся на обшивке, перестала символизировать лидерство и стыдливо перешла в разряд исторических экспонатов. Колёса стёрлись, днище поржавело, а жёлтая краска отслоилась, обнажив настолько тонкое железо, что дырочку в нём можно было проковырять хоть гвоздиком.

«Сглазили, в этот прошедший субботний день, определённо сглазили», – уже в полный голос произнёс Митя, вспоминая о том, как, надев на скафандр белую рубашку и такого же цвета парусиновые брюки, он пошёл на концерт. Мужчина даже позаботился об обуви, не из деревни же… Сливового тона сандалии с белыми носками однозначно указывали на утончённый вкус и несколько ранимую душу Митрофана Кузьмича.

Кепка а ля гольфист, с широким козырьком от солнца, придавала образу внутреннюю уверенность и некую загадочность. Головной убор как бы ставил аккуратное многоточие в конце длинного романа, наполненного событиями и жизненными горками.

Последующий эпилог произведения указывал на успех, здоровье и даже в некотором роде целомудренность представленной окружающим картинки.

Концерт, посвящённый памяти знаменитого поэта, был под стать внешнему облику мужчины. Проникновенные стихи, душевные песни, романтическое расположение духа у людей в зале – всё это создавало атмосферу брызжущего изо всех ушей подлинного творчества, которое погружало зрителей в море высокого искусства.

Но, видимо, на чистой странице, жаждущей впитать в себя гениальные слова, в уголке ненароком была поставлена еле заметная клякса. Оглядевшись, она выбрала Митю в качестве объекта для приёма злой энергии. Тогда же его старый скафандр и получил роковое повреждение.

«Фьють!» – и стрела, начинённая ядом, махом вонзилась в мягкое податливое тело. Быстренько прошла кожу, обильные слои жира и очутилась в девственном пространстве, где внутренние органы круглосуточно несли нелёгкую трудовую вахту поддержки жизнедеятельности уже немолодого организма. А так как стрела была изготовлена из тонкой невидимой материи, то коварства агрессора Митя совершенно не почувствовал.

Даже аура мужчины, окрашенная в этот момент в фиолетовые цвета и предназначенная для защиты скафандра как раз от подобных случаев, прозевала удар противника. Её радары были в этот момент глухи, сосредоточившись на том, как соловьи-стихотворцы со сцены, сменяя друг за друга, заплетали слова в рифмы, приправляя их обильными специями глубоких смыслов.

Но свет погас, концерт был окончен, опьянённый флюидами поэзии народ разошёлся. Митрофан Кузьмич вернулся домой и понял – что-то не то… «Не то» постепенно начало шалить, то выключая, то включая тумблеры подпитки энергии у механизмов скафандра. Моторы то на мгновение глохли, то также неожиданно начинали работать, вызывая понятное беспокойство «Гагарина».

Ничего не помогало – ни пилюли, ни капли, ни медитация. Фразы, произнесённые с придыханием: «Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!..», тонули, как топоры у нерадивых плотников, пытающихся состругать идеального Буратино. Инструмент для этой ювелирной работы был выбран мужиками совершенно неподходящий.

Интервалы между дискомфортными светопреставлениями всё сокращались и сокращались. Настроение падало под весом болезненных симптомов, уже не влезающих в тележку минимального набора хронических проблем.

Но спасение пришло, откуда и всегда приходило к Митрофану Кузьмичу – от жены, с которой он прожил более тридцати лет. Вместе они прошли огонь, воду, медные трубы и съели пуд соли. Именно эта соль, зажатая в пальцах и проведённая супругой по кругу над головой мужчины и брошенная после в огонь, сделала своё благодатное дело.

Крупинки кристалликов моментально превратились в яркие искорки, которые весело падали на газовую плиту, звонко треща и перегоняя сородичей. Видимо, они так охали и ахали, растворяя негативные стрелы в организме Мити и одновременно дивясь несовершенству человеческого скафандра.

Молитва, произнесённая женой шёпотом, завершила профилактический ремонт организма мужчины. Внутренние двигатели вновь сладостно заурчали. Щёки налились румянцем. В теле появилась упругость.

И мир, до этого серый и унылый, вновь заиграл в глазах Митрофана Кузьмича разноцветными красками и бесстыже запах фиалками.

«Ещё поживём», – сказал космонавт, поправляя складки скафандра на животе. «А что у нас на ужин?» – продолжил Митя, обращаясь к своей преданной подруге.

В чём тебе не повезло?

В чём тебе не повезло?
В том, что ты не стал собою?
В том, что всем смертям назло
Был отвергнут тишиною?

И геройский твой портрет
Не повесят в зале славы,
А бездарный жалкий бред –