До горний выси

Владимир Высоцкий

Эту историю я услышал еще в юности. Рассказал ее мой дядя – Александр Сергеевич Белошапкин. Работал он тогда в прокуратуре города Абакана. Имея большой жизненный опыт, высшее юридическое образование, острый ум и хорошую память, дядя Саша, бывая у нас в Майне, своими увлекательными рассказами, всегда собирал возле себя благодарных слушателей. Очередное его повествование мне хорошо запомнилось тем, что действие происходило в наших местах.

Петр Ильич Никитин родился в Москве. Закончил Горный институт с отличием и, как перспективный горный инженер, был распределен в партию по поиску урановых руд. Сначала работал в полевых экспедициях на юге Сибири, затем обзавелся семьей и осел в Томске. Преподавал в Политехническом институте. Стал кандидатом наук.

И вдруг, в 1949году вышло постановление Совета Министров №1409—506 под грифом «совершенно секретно» о том, что группа геологов злонамеренно скрывала от Советского государства ценные месторождения в Красноярском крае, умышленно направляла по ложному пути, в результате чего не сдавались в эксплуатацию Маинский и Сорский рудники. Поиски полезных ископаемых велись формально, и направлялись враждебными элементами в ущерб государству. В приложении к постановлению предлагалось: для освоения месторождений организовать необходимое количество исправительно-трудовых лагерей и спецпоселков.

Начались репрессии. Никитина, как и многих геологов арестовали. Ему дали 10 лет за вредительство в области геологии. Отправили в лагерь на лесоповал под хребет Борус, что на юге Хакасии. Ближайшим населенным пунктом был поселок Майна и Маинский рудник, оценку запасов и перспективу развития которого в свое время давал геолог Петр Ильич Никитин.

Заключенные жили в бараках, заготавливали лес, который свозили на лошадях к Енисею, вязали плоты и сплавляли их в поселок Майна на лесозавод. Суровый климат, тяжелый труд, плохое питание делали свое дело: заключенные болели, умирали, гибли на лесоповале. Трупы складывали в штабеля, как бревна, потом свозили к реке, где спускали в проруби на корм рыбам. «Концы в воду» – это выражение точно отражало окончание жизненного пути, лишенных каких либо прав, бывших свободных граждан самой свободной страны Советов, где так вольно дышит человек.

Во второй половине зимы из-за сильных морозов снабжение таежной командировки ухудшилось настолько, что ЗК уже не знали: проснуться ли они завтра и смогут ли выйти на работу, а значит получить и до того скудную лагерную пайку. Начальству был нужен план любой ценой и «вохра» (вооруженная охрана) зверствовала по любому поводу.

Обессиленные, голодные люди объедали хвою, собирали горный шиповник, промороженные ягоды черники и брусники. Иногда удавалось найти не объеденную до конца кедровую шишку. Однажды в ущелье, по которому протекал ручей, заключенные обнаружили в корнях векового кедра берлогу медведя. Бригадир трезво оценил находку, риски связанные с ее сокрытием и решил это дело «замутить»: если удастся добыть зверя, то они смогут продержаться до весны.

Он отобрал пятерых самых сильных и надежных медвежатников. Трое из них были из кержаков: таежные охотники, они смело ходили один на один на медведя и сразу согласились с предложением «бугра». Заключенные, взятые на подстраховку, также были не из робкого десятка и могли, не моргнув глазом, завалить любого – хоть медведя, хоть черта лысого. Особо среди них выделялся здоровый, двухметрового роста мужик по имени Жора. Заросший по глаза густой щетиной, он сам был похож на дикого зверя. Как говорят блатные, дерзкий на руку, больной на голову, он мог голыми руками задавить любого. А попал Жора в лагерь за то, что придя устраиваться проходчиком на Майнский рудник, получил первым делом аванс, сломал выданную накануне совковую лопату и сказал, чтобы ему выковали под его силу и рост «сурьезный струмент». Аванс он, как водится, пропил, работать не хотел и через неделю на разнарядке в забое кинул сработанную в местной кузне лопату, больше похожую на ковш экскаватора, в отвал и сказал: «Кто это сделал – пускай ей и работает!» Повернулся и ушел гужбанить дальше.

Номер ему этот даром не прошел. Время было военное и за работу на руднике выдавали «бронь» – освобождение от службы в армии. Его, по заявлению руководства шахты, арестовали, судили, приговорили к 5 годам исправительных работ за саботаж. Не захотел работать лопатой в штольне – пришлось махать топором в тайге, но уже бесплатно. Рубил он лес канадским топором с длинной ручкой, привезенным по ленд-лизу. Ствол дерева перерубал одним ударом, словно кавалерист лозу.

Утром с восходом солнца охрана, как всегда, отводила на делянку бригаду и весь день грелась у костра, без перерыва кипятила воду на чай, дремала в шалаше, а всю работу и ответственность за ЗК поручала бригадиру и звеньевым. Бежать из этого места было некуда. С юга стоял неприступной двух километровой стеной мрачный, пятиглавый хребет Борус, а по тайге пройти метровые снега и горные кручи было не под силу никому. День был ветреный, и к тому же за стуком топоров охрана вряд ли что могла услышать. Двое охотников вооружились насаженными на длинные жердины остро заточенными пешнями, которыми кололи лед на реке. У двух других были крепкие рогатины, а Жора, как самый сильный, вооружился своим боевым топором и встал у входа в медвежье жилище.

Хозяина тайги взяли, по выражению блатных, без шума и пыли. В берлоге, его еще спящего, прижали рогатинами, проткнули пиками, а Жора, не мешкая, завершил дело топором. Добычу оттащили в соседний распадок. Там тайком разделали на куски, а следы замели еловыми ветками. На их счастье, у конвоиров не было собак – самим еды не хватало.

Петр тоже был в этой бригаде, и добавка в виде куска медвежьего мяса сильно ему помогла выжить в эту голодную зиму. Медвежатину тайком варили вдали от охраны в утренние часы, когда дым и запах уходил вверх в горы, и «вохра» не могла его унюхать.

Следующая зима выдалась многоснежной. Подвоз продуктов был затруднен. Работать приходилось по пояс в снегу. Заключенные умирали десятками. Кормили ЗК один раз в день и по сути их обрекли на медленную смерть. У Петра опухли десны, ноги он приморозил, когда провалился в ручей и они начали чернеть. Тогда он решился на отчаянный шаг, который давал ему шанс выжить. Это был спуск по замерзшему руслу ручья на плоту из бревен. Зимний натечный лед сохранялся в горах до середины лета, что позволяло спускать по нему бревна до русла Енисея. Часто стволы деревьев разбивало о скалы, и руководство лагеря пообещало ЗК досрочное освобождение, если он съедет на плоту с горы и не разобьет его. Управлять им на поворотах, как веслом на воде он мог бревном, но при такой крутизне склона и скорости это мало помогало. Еще ни один сиделец, рискнувший управлять своей судьбой таким способом, до спасительного Енисея живым не добрался.

Для вохры и руководства лагеря не было нужды сажать заключенных на кучу бревен, чтобы ускорить выполнение производственного задания по лесозаготовке. Для них это было своеобразное смертельное шоу, как развлечение. Они даже делали ставки – доедет иной враг народа или нет, и искренне болели, кричали и переживали, как на скачках на ипподроме. Происходило это действие в воскресение – единственный выходной день рабочей недели у таежных невольников. Ночью Петр Ильич не спал, вспоминал свою прежнюю жизнь, семью, оставшуюся на воле, от которой он уже два года не получал вестей. А рано утром, еще по темну, к нему на нары подсел тихий, пожилой заключенный. На восковой коже его лица уже проступили бурые пятна пеллагры – болезни всех заключенных, вызванной нехваткой витаминов. Хотя какие в шаге от ада или рая витамины? Многое они отдали бы за черствую корку хлеба. И на смертельный риск Петр шел, зная, что не выживет он в этом земном аду.

А бледненький старичок оказался бывшим служителем Минусинской церкви. За что и попал сюда в лагерь. И хотя у отца Анисима была растоптана мирская жизнь и не было будущего, а лагерь давал только чистый горный воздух, скудный паек, баню раз в месяц, ломовую работу и стылый, темный барак, – у него еще оставалась безгрешная его душа, в которой жила вместе с ним его светлая вера. Вера в неизбежность победы добра над злом, такая же несокрушимая, как этот каменный хребет, пятиглавая вершина которого в вечернем свете заходящего солнца была похожа на позолоченный Спасский собор в его родном Минусинске. И именно к нему он каждый вечер возносил свою горестную молитву.

– Береженого Бог бережет, – сказал бывший служитель культа, а ныне ЗК, вручая Петру образок из дерева на веревочке от мешковины.

– И конвой стережет, – с грустью добавил Петр. – У меня другого пути нет. Чему быть – того не миновать. Но жить все равно хочется. Какая наша вина за то, что загнали нас сюда подыхать? Уж лучше сразу…

– Ну, с Богом, Петро! Только Он может нас судить и на него можно уповать. Когда взойдешь на эту Голгофу – читай молитву.

– Спасибо, Отец! А Вас я попрошу, если доведется быть в Томске, разыщите мою семью и расскажите им, как было.

– Ты Петр, главное верь, что будет сегодня для тебя воскресенье. Я до лета не доживу. А так, как ты, не смогу – все в руках Божьих.

И продолжил про себя: «Никому не уйти от Святого Рока, как не дойти до далекой звезды. Путь наш предначертан на небесах, и нельзя брать грех на душу и самому сокращать эту дорогу». Измученная совесть его была белее горного снега.

Петр молча встал, повесил себе на грудь образок, ещё теплый от его ладоней, вышел из барака и отправился на Голгофу, – так называлась ровная площадка над обрывом, где складировали бревна и вязали плоты перед тем, как отправить их вниз на плотбище.

Что происходило дальше, Петр Ильич помнил смутно. Он видел происходящее, как бы со стороны: как садился на плот, как завели лагерный патефон, который крутили только по революционным праздникам, и как он под песню «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» ринулся вниз. Навстречу своей свободе или смерти. И когда его деревянный ковчег оторвался от скалы и взмыл вверх, как с трамплина, он намертво вцепился в рулевое бревно и только истово шептал всю эту дорогу смерти: «Боже спаси и помоги…».

Очнулся на льду Енисея, когда его с силой оторвали от руля, на санях отвезли в теплый барак. Он лежал на нарах не чувствуя своего тела, а в глазах сияло высокое Саянское небо с крылатым белым облачком в виде ангела. Он никогда не был в церкви, не знал молитв, не задумывался о том, есть ли Бог. Но здесь, на берегу заторошенной реки, в этом промозглом бараке понял он – не сознанием своим, а душой, что спасло его в этом смертельном спуске из ада земного – вера и его белый ангел-хранитель.

Освобождение он не получил, так как осужденным по его статье амнистия не полагалась. Его перевезли в лагерь Майнского лесозавода, где за лето немного окреп и через год уже работал в геологической партии по разведке золота в окрестной Саянской тайге. Можно сказать, что работал по специальности. Там получил большую практику по промывке проб, а главное – приобрел незаменимую в поисковом деле интуицию. Он чувствовал русло реки, где могли залегать россыпи. Учителем у него был старый старатель Иван. Кряжистый, как одинокий кедр на гребне горы, такой же гнутый ветрами, скрюченный пургами, но не сломленный, с узловатыми, как корни дерева, руками. Прошел он всю Сибирь, бывал в Якутии и на Колыме. А на старости лет поселился в этом благодатном месте на юге Сибири, но свою страсть так и не смог одолеть и каждое лето, к неудовольствию своей старухи, сбегал в экспедицию «мыть золотишко», как пренебрежительно он называл свой старательский труд. Ему было достаточно взять три пробы, чтобы определить удаленность и местонахождение коренного месторождения золота.

После смерти Сталина Петра по амнистии 1955 года реабилитировали. Чтобы как-то прокормить семью, завербовался на Север. Потом вернулся в Майну, устроился на медный рудник, вызвал к себе семью и поселился в этом уютном Саянском поселке на улице Сталина. Каждый год Петр Ильич в годовщину своего страшного спуска с горы и чудесного спасения поднимался по конной дороге на вершину горы Екатерининской, откуда открывался вид на седые вершины хребта Борус, где когда-то был их лагерь. Устраивался на оттаявший бугорок рядом с триангуляционным знаком, надевал спасительный образок, доставал чекушку водки, купленную в «зонском» магазине, выпивал, закусывал коркой хлеба, похожей на лагерную пайку и тихо, со слезою в голосе, повторял спасительную молитву: «Господи, спаси и сохрани…»

КЕДРОВЫЕ ОРЕХИ

Кто хоть раз увидел горы, —

Тот вернется к ним опять.

Юрий Визбор

В начале сентября в тайге наступают золотые дни сибирской осени. В простонародье это время называют бабьим летом, которое продолжается до середины месяца – до моего дня рождения. Детские воспоминания об этом светлом празднике и грусть увядающей природы непостижимым образом соединились во мне и остались в моей душе на всю жизнь.

В эти теплые осенние дни воздух чист и прозрачен, янтарная желтизна слегка тронула окружающие поселок горы. В огородах созревает урожай, сады наполняются ароматом ранеток, яблок и груш. По утрам терпко пахнет опавшая листва, свежий ветерок разносит легкие паутинки. Хочется просто лежать на теплой траве, смотреть на плывущие в высоком небе облака, отдыхать душой, наслаждаясь окружающим миром очарования и красоты.

Поздней ночью, когда в поселке погаснут огни, а редкие уличные фонари желтыми светлячками слегка подсвечивают дорогу, высоко в небе блещет созвездие Большой Медведицы, указывая на Полярную звезду, а над головой белеет Млечный путь. В черном небе искорками вспыхивают и гаснут падающие звезды. Становится холодно и сыро, на траве появляется роса. И ты вдруг с озарением начинаешь понимать, что душа – это зеркало, в котором отражается все, что видим и чувствуем. И чем больше доброго, светлого обретем, тем лучше становимся мы и наша жизнь.

В нашем поселке многие жили тайгой и Енисеем. Добывали пушнину, птицу, зверя. Ловили рыбу, заготавливали орехи, ягоды, грибу, черемшу. Я тоже не избежал этой страсти и в один из погожих осенних дней с братом и его другом Валеркой Домниным отправился шишковать в тайгу. Хорошие кедровые леса располагались возле горы Гладенькая, похожей на огромного медведя, прилегшего отдохнуть среди бескрайней Саянской тайги. К ним можно было добраться по тропе вдоль ручья или через водораздельный хребет. Мы выбрали более короткий, но крутой путь.

Утром из дома вышли пораньше и по тропе к обеду подошли к хребту, на который нам предстояло подняться, чтобы перевалить через него в высокогорную долину, где в кедрачах стояла таежная избушка. С собой взяли свою собаку Пальму – помесь лайки и таксы, которая сопровождала во всех наших походах. Она весело бегала по тайге впереди нас, изредка выскакивала на тропу вся мокрая от росы и, приветливо повиляв хвостом, опять убегала в кусты. Подъем в гору дался нам нелегко. В своих рюкзаках мы несли необходимые припасы и теплые вещи, потому что на вершинах гольцов уже лежал снег. У брата за плечами висела двустволка. На крутом склоне ноги скользили по опавшей листве, постоянно хотелось пить. Я придумал для себя занятие – стал искать грибы, и это как-то отвлекло и облегчило путь.

Где-то на середине горы мы вступили в осиновый лес. Осень выкрасила кроны деревьев в цвет красной меди. Под ногами лежал мягкий ковер из облетевшей листвы. Неожиданно с осин, шумно хлопая крыльями, стали слетаться большие черные птицы. Это были глухари, которые кормились пожухлой от утренних заморозков листвой. Брат от неожиданности даже не успел по ним выстрелить. Дальше пошли уже настороже, но больше никого не встретили, кроме истошно кричащих кедровок. Лес закончился, и начался курумник – осыпь, состоящая из крупных камней. Изредка среди скал виднелся кедровый стланик, на котором росли мелкие шишки. Пальму пришлось взять на руки, так как она не могла прыгать по этим валунам. Где-то внизу под камнями журчал ручей, с распадков тянуло холодом нерастаявшего ледника.

К обеду мы с трудом все же поднялись на хребет, на котором громоздятся одинокие каменные останцы и разрушенные скальные зубцы, похожие на старинные сторожевые башни. За ними высились серые валуны курума – это вершина гольца, сглаженная и разрушенная в ледниковый период. Внизу, где заканчивается каменная осыпь, виднелся кедровый лес, где можно было шишковать. Я взобрался на большой валун, чтобы сделать фотографии на память. Оттуда открылся изумительный вид. Между гор блестел своими водами Енисей. За ним в туманной дымке возвышался пятиглавый красавец Борус, вершины которого уже посеребрил первый снег. А вокруг до самого горизонта расстилалась тайга, расцвеченная осенними красками.

Отдохнув и перекусив, мы начали спуск в долину. Идти вниз по курумнику было тяжело. Приходилось часто останавливаться, искать проходы в нагромождениях каменных глыб, преодолевать завалы, помогая друг другу обходить опасные места. Только к вечеру удалось спуститься к ручью, за которым начался кедрач. Идти стало легче, под ногами приятно пружинил моховой покров. К избе вышли уже в потемках по еле заметной тропинке. Она стояла на бугре, и мы увидели ее на фоне догорающей зари. Брат вскинул свою двустволку и с маху выстрелил вверх. Желтое пламя с оглушительным грохотом сверкнуло к небу, ослепило нас на миг и затмило звезды. Эхо грянуло по тайге и раскатилось по распадкам, замирая в ночном воздухе.

– Ура! – закричали мы и поспешили к избе.

На утренней заре, когда тайга только-только просыпается и слышны лишь пересвистывания ранних пташек, а лес наполнен белесым туманом, сквозь который просвечивают первые лучи солнца, я вышел из избы, спустился к ручью и умылся прозрачной ледяной водой. Она мгновенно прогнала сон. Вчерашняя усталость сразу забылась, так что после завтрака мы направились в тайгу.

В лесу было зябко и сыро. С собой взяли колот – большую деревянную колотушку с длинной ручкой, которую упирают в землю и ударяют по стволу кедра. Шишки от сотрясения падают вниз, только успевай уворачиваться. Собранные шишки относили к избе, где их разбивали и измельчали на бревне специальной теркой. Потом просеивали через сито, провеивали от мусора на ветру и сушили уже чистый орех под навесом. От кучи шелухи переработанных кедровых шишек шел смоляной терпкий запах, который смешивался с дымом костра. В самой избе была небольшая железная печка и нары. Грубо сколоченный стол и лавки располагались снаружи. Здесь мы ели, пили чай и отдыхали. Какое прекрасное время и как просто и хорошо жить на земле!

К концу недели погода испортилась. С вечера в густых кронах высоких кедров зашумел ветер. Серые облака опустились на горы. Ночью пошел дождь, его капли сыпались с ветвей, пропитывая мох, и стучали по крыше нашей избушки. Утром распогодилось. Тайга, освещенная утренним солнцем, стояла притихшей и торжественной. Несмело перекликались лесные птицы. Ручей, переполненный от дождей, весело журчал на перекатах. Наступил прозрачный и холодный день сентября, прощальный праздник осени. Природа будет покорно ждать холодов и зимы, которая уже не за горами.

Мы собрали свои вещи, засыпали в рюкзаки кедровые орехи и пошли вниз по таежной тропе. После ночного дождя идти было скользко и сыро. Наша одежда промокла, в сапогах хлюпала вода. Чем дальше уходили от гор, тем теплее становилось. Легкий ветерок тянул по ущелью и «подсушивал» тайгу. Наконец миновали высокогорье. Наша верная спутница Пальма покорно бежала за нами по тропе. Из густых зарослей черемухи выпархивали рябчики. Не пуганные в этих местах, они далеко не улетали, поэтому Владислав легко добыл три штуки. Немного отдохнув, мы продолжали путь. Вдоль ручья росли кусты жимолости, и я вспомнил, что где-то здесь раньше мы собирали ягоды, когда нам было лет по пять. В тот поход пошли втроем – мы с братом и наш дружок Вовка. Уже вечером наши родители спохватились, обеспокоенные нашим отсутствием, и боевитая соседка разыскала «путешественников» в тайге и благополучно вывезла нас на мотоцикле.

Дальше дорога становилась шире, и идти было проще. Так что к вечеру, изрядно уставшие, мы вернулись в поселок. В темноте осенней ночи светились окна домов. Там нас ждали родители, теплая печь и вкусный ужин. А комнату наполнял аромат осенней тайги и запах кедровых орехов.

ДЖОЙСКИЙ ПЕРЕВАЛ

Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены.

Тих и печален ручей у янтарной сосны,

Пеплом несмелым подернулись угли костра,

Вот и окончилось все – расставаться пора.