Семь жизней одного меня. Короткие рассказы 2
– Что это?
– Да ничего постороннего там быть не может, – с досадой роняет мама,– наверное, жиринка какая-то попалась!
– А вот и у меня! – радостно восклицает сестрица.
После этой находки все почему-то повернулись в мою сторону.
Не в силах справиться с внезапно возникшим подозрением я бросился к подполу.
К моему ужасу, стоящая в самом уголке полулитровая банка с пересыпанными мукой опарышами была, разумеется, на месте, но лучше бы ей провалиться в тартарары и со мною вместе!
Двойной лист тетрадной бумаги, которым я плотно закрыл банку и обвязал для надежности толстой ниткой, оказался подмокшим и был прорван в нескольких местах. А опарыши, эти хитрые бестии, расползлись по всему подполу, и, разумеется, умудрились проникнуть даже сквозь закрытую крышку большой кастрюли с маминым борщом. Конечно, вслед за этим последовали потери материальные и моральные.
Борщ пришлось вылить, а я битый час корячился при свече и закрытой крышке подпола (чтобы, не дай Бог, хозяева не заподозрили недоброе), выковыривая опарышей из всех щелей.
Моя первая щука
Однажды, в конце мая, отец пришел с достоверным известием о том, что на косе, в паре километров от того места, где мы были осенью, хорошо ловится на спиннинг щука.
В первый же выходной еще затемно, мы отправились на реку. Сначала, по темным улочкам Табурищ, потом уже по светлой, но также совершенно безлюдной улице Ленина. Солнце обозначило свой край, когда мы прошагали по мосту над шлюзом и ГЭС с приглушенно урчащими турбинами. А затем вниз по телу плотины, по едва приметной тропинке через песчаные пустоши, поросшие редкими островками остролистого тополя.
Наконец, солнце взошло и, сделавшись ослепительно ярким, осветило широкую гладь Днепра. Плавно и одновременно мощно тысячи тонн воды, пробежав через лопатки турбин, успокаивались за нижним бьефом и, разбившись на десятки светлых струй, играли в солнечных лучах.
На песчаной косе по колено в воде удили два рыбака. Я выбрал место немного поодаль и собрал спиннинг. Влажный песок холодил босые ноги. Закатав по колено брюки, я вошел в теплую воду.
Уже после первого заброса стало ясно, что мои снасти требуют корректировки: вращающаяся блесна была слишком легкой и ее сносило течением, не давая опуститься на дно. И только когда я успел подцепить дополнительное грузило и повторно забросить, как почувствовал сильный толчок.
Я резко подсек и, как бы повторяя мое движение, тряся головой и натягивая до звона тонкую леску, из воды выпрыгнуло неведомое чудовище и с громким всплеском ушло на дно. Я пробовал подматывать леску, но вот беда: моя безинерционная катушка, рассчитанная на более скромную добычу, трещала и никак не хотела слушаться. Тогда я прижал леску к удилищу и, держа его против всех правил горизонтально, начал пятиться от воды. Я уже был довольно далеко на сухом берегу, когда показалась крупная рыбина и запрыгала на мокром песке.
Я стремглав бросился к ней. Моя первая щука. Она была очень красива: в светло-зеленой в яблоках мелкой чешуе и с большой зубастой пастью. Я был до краев переполнен радостью борьбы и передал спиннинг отцу. И вот уже он борется с бешено упирающейся добычей.
Как трудно передать словами ощущение полного счастья. Ах, как ласково светило солнце, как хорош был Днепр. Как журчала вода, каким белым и чистым казался песок, который громко поскрипывал в такт каждого шага.
Я подошел к ближайшему рыболову, чтобы поглядеть, на что он ловит. Это была самодельная крупная колебалка из толстого листа красной меди. И снасти у него были не чета нашим: грубое негнущееся удилище, большая инерционная катушка и толстая, не меньше 0,6 – 0,7 миллиметров леска. На моих глазах он легко вытащил очередную щуку, закопал ее в песок и пометил место сухой веткой.
Ну, что же. Я умею быстро схватывать уроки рыболовного мастерства. Скоро я стану делать свои блесны, которые будут ничуть не менее уловистыми, чем у других. И мы тоже, придя на реку, станем вырезать по тонкому стволику тополя. И будем закапывать в песок, чтобы не испортилась в летнюю жару, пойманную добычу.
И, может быть, только теперь, по-хозяйски делая для себя заметки на будущее, я впервые почувствовал себя дома. Среди этой широкой водной глади, песчаных отмелей и голубого неба. И то чувство настороженности и внутреннего напряжения, которое я испытывал почти со времени нашего приезда в этот город, ушло.
Теперь я знал, что буду приходить сюда часто: и этим летом, и следующим. И отыщу еще много клевых мест, и везде буду чувствоваться себя как дома в этом прекрасном и щедром крае. И так будет продолжаться еще много-много дней.
Мы возвращались домой полные самых радужных надежд. За спиной у меня был старый отцовский вещмешок. Он изрядно оттягивал плечи. Солнце стояло почти в зените, было жарко и нам очень хотелось пить, потому что мой отец никогда не брал с собой воды. Где-то над Градижском появилась темная туча. Сначала я не придал ей значения, но отец показал на тонкий шлейф, протянувшийся от нее земле.
– Видишь эту тучку? Она не простая, а дождевая. Через четверть часа она будет над нами. Если не хочешь вымокнуть до нитки, нам нужно поспешить.
Но как ни ускоряли мы шаг, перед домом совсем уже перейдя на трусцу, вернуться сухими нам не удалось. Но что такое теплый майский дождь для уставшего от зноя путника, особенно, если он еще так молод!
Каникулы
Погожее лето степной Украины
С полуденным зноем и редким дождем.
В июне здесь падает пух тополиный,
А в августе – звезды под Млечным Путем.
Я провожу это лето один, без приятелей, и мне совершенно не скучно.
Во-первых, из-за книг, которые я научился читать быстро и по много страниц за раз.
А, во-вторых, я всю неделю делаю блесны, по несколько штук в день, а в воскресенье мы благополучно их топим.
Конечно, прикладываю руку и я, но значительно успешнее делает это отец. У него на этот счет существует своя теория: где больше коряг, там и рыбы больше. Сделав зацеп и оборвав блесну, он не уходит с этого места, а забрасывает туда же вторую, третью и так далее.
Единственная реальная возможность избежать дальнейших потерь – взять его за руку и увести подальше от злополучной коряги. Это помогает, но ненадолго. Мы уходим домой не от того, что устали или проголодались, а от того, что закончились блесны.
А в понедельник все начинается сначала. Я достаю большой лист нержавейки, прикладываю к нему образец и гвоздем обвожу по контуру несколько раз. Я намечаю несколько таких контуров, чтобы успеть закончить их сегодня. Конечно, я мог бы вырубить за один день двадцать или тридцать заготовок, а завтра их обточить, но это будет не так интересно. Мне нравится делать блесны по одной: вырубить, обточить, выгнуть, вдеть колечки и, нацепив карабинчик и тройник, подержать на весу – еще одна!
Она будет самой уловистой и цепкой, щуки станут бросаться на нее, как быки на красную тряпку. А однажды на рассвете из-за черной, заросшей водорослями коряги, ее увидит сом.
Пригревает ласковое утреннее солнце. За забором на лавочке шумят ребятишки. Где-то по соседству играет пластинка:
«Ну, что ж сказать, мой старый друг – мы в этом сами виноваты, что много есть невест вокруг, а мы с тобою не женаты».
Хорошая песня. Ее ставят раз по десять на день. Наверное, у того, кто ее ставит, только одна пластинка. А может быть эта – любимая.
За низким заборчиком виден соседний двор. Иногда по нему проходит девушка, приблизительно моего возраста, смуглая, кареглазая. Я с ней не знаком, но смотреть на нее мне приятно. Иногда мне начинает казаться, что эта песня и про меня тоже, и мне становится грустно.
Плавни
Плавни – это прежде всего царство вольного ветра. Сухой и горячий, он дует здесь всегда. Колышет жесткие шерстинки засохшей травы, морщит узкие ленты стариц, отчего вода в них кажется темно-синей, гораздо темнее отраженного в них неба. Дорожка, по которой я еду, выбита ногами пасущегося здесь все лето стада. Валяются засохшие лепешки коровьего помета, и вьется за спиной стайка мелких, надоедливых мух.
Я сильнее нажимаю на педали и чувствую, как плотной волной дышит в лицо знойный воздух, воздух степи. Вот она – воля! Привстав над седлом кручу педали изо всех сил. Темная от пота под мышками рубашка высохла, стала жесткой и надувается пузырем за спиной.
Безнадежно отстали мухи. Я лечу по широкой равнине и впереди только степь, а надо мной только небо, да солнце, да песня жаворонка.
Во-о-ля!
По желтой равнине, высоко поднимая ноги, шагают аисты. Они выстроились в шеренгу и похожи на солдат, идущих с винтовками наперевес. Только вместо штыков у них клювы. «Клац – клац. Мах – мах». Аисты ловят кузнечиков. На высохших болотах лягушками теперь не прокормиться.
После лощинки, за строем тополей начинаются посадки. Рядочки сосенок, крошечных, чуть выше хвоща. Лет через пятнадцать под ними будут собирать маслята, а сейчас они согнутся и под тяжестью жука.
«Ш-ш-ш-ш» – шуршит пыль под колесами. Появляются дубовые рощи, кудрявые, светло-зеленые и трава между ними высокая, густая. Тропинка петляет от рощицы к рощице, и начинается лес.
По плавням разбросаны озера: маленькие и побольше, круглые и вытянутые лентой, болотца, протоки, пересыхающие к осени или остающиеся прозрачными все лето. Весной они наполняются вешней водой и идущей на нерест рыбой. В мае я с трудом проезжал здесь на велосипеде, таскал его на себе, забивая спицы тиной и лягушачьей икрой. В июне на обсохших тропинках я давил в ежевичнике гадюк, хорошенько разогнавшись и поднимая ноги к рулю.
Больше всего мне нравится рыбачить в маленьких лесных озерах. Прозрачная вода, коричневатая, настоянная на опавших листьях, зеркально-тихая даже в ветреную погоду. Глубина начинается сразу. Желтый песок круто уходит вниз на неизвестную, пугающую глубину. Я захожу со стороны протоки, заросшей кувшинками и лилиями, выглядываю осторожно из-за куста и направляю насаженного на крючок кузнечика в окошко между круглыми листьями. Поплавок замирает на мгновение, а потом начинает приплясывать на воде, разгоняя чуть приметные круги. Это мелочь. У нее нет сил ни стащить кузнечика с крючка, ни притопить поплавок. Затем подплывает красноперка покрупнее. Поплавок движется в сторону. Затем стремительно ныряет.
Есть! Сказочная золотая рыбка с оранжевыми плавниками и серебряной чешуей трепещет у меня на крючке. Я осторожно освобождаю ее и бережно опускаю в воду. Несколько мгновений она стоит неподвижно, двигая только жабрами, а потом, вильнув хвостом, тихонько отплывает прочь и, наконец, уверовав в чудесное спасение, стремглав бросается в глубину. Плыви, рыбка, в свой дом, на тихое песчаное дно. Мне не нужны эти нежные рыбки. Я собираюсь оставаться еще долго, а они все равно испортятся в такую жару.
Вот, если бы клюнула их тетя или бабушка. Я представляю себе выплывающую из глубины тяжелую темную рыбину, осторожную поклевку и сгибающуюся в дугу удочку.
Странное дело, на Днепре я ловлю рыбу в три-четыре килограмма весом, и уже остаюсь почти спокойным, а здесь, на маленьком пятачке воды, при мысли о крупной рыбе у меня потеют ладони.
Однажды на червя здесь клюнул щуренок. Он был зеленый, тонкий, попахивал болотом и походил на карандаш – великан, который продавался в газетных киосках. Когда я отпустил его, он с испугу задал такого стрекача, что где-то на средине озерка свечкой выпрыгнул вверх.
Я перетаскиваю свой велосипед к крутому берегу, раздеваюсь и с разбегу прыгаю в воду.
«Тук-тук-тук» – все сильнее стучит в висках. Я вижу уходящее в глубину дно – чистое, ровное, и так и не достигнув пологой части, поворачиваю обратно. Переворачиваюсь на спину и, застыв неподвижно, смотрю на небо. Залитые солнцем кроны деревьев почти смыкаются, но даже маленький клочок неба заливает озеро ярким светом. Я направляюсь туда, где плавают белые звезды, по ошибке называемые цветами. Раздвигаю руками листья, скользкие стебли ползут по животу.
«Б-р-р-р!» – здесь мелко, но дно топкое, и я стараюсь оставаться на плаву. Запрокидываюсь на спину, погружаюсь с головой, обрывая прочные как веревки стебли.
Я запомню эти ощущения и опишу их в одном из рассказов о несчастной любви. Не моей.
А рассказ так никогда и не закончу.
«Подъемразгибом»
В восьмом классе я был еще низковат для своего возраста.
Поэтому восклицание при знакомстве моем с новым классом «Солидный фраер!» было, вроде как, и не про меня.
Правда, за последний год я подрос и окреп.
В Табурищах по утрам я вскакивал раньше всех, выбегал в одних трусах во двор, делал физзарядку, а затем умывался до пояса водой из колодца.
Когда выпал снег, а зима в том году была на Украине холодная и снежная, заменил последнюю процедуру обтиранием снегом.
Я не болел, и только однажды, когда я сначала обтерся снегом, а потом начал делать упражнения на морозном ветру, на шее вскочил крупный фурункул.
В новом городе не оказалось тренера мужской гимнастики. Была только тренер гимнастики женской и девчоночья секция, а при ней пара ребят – энтузиастов. Разумеется, я тут же к ним присоединился. Старшим из нас был Вова Смирнов, я оказался средним, а самым младшим был Юра Воробьев, которого все звали не иначе, как Воробей.
Занятия проходили в спортзале нашей школы в вечернее время.
Иногда к нам приходил, видимо по согласованию с руководством, совсем взрослый дядя по прозвищу «Подъемразгибом».
Это был сорокалетний убежденный холостяк, плотный, но не толстый, поросший на груди и спине жесткой курчавой порослью волос.
После разминки выполнял на брусьях одно и то же упражнение: подъем разгибом из упора на руках. Зато исполнял он его в темпе и помногу раз подряд. Отдохнет и подойдет еще раз, и опять: подъем разгибом, подъем разгибом.
Если не считать «Подъемаразгибом», мы были предоставлены сами себе. Поэтому каждый делал только то, что мог. А упражнения на снарядах, как оказалось, мы умели делать приблизительно одинаковые, по первому юношескому разряду. Все зависело только от морально-волевых качеств.
Поэтому на всех соревнованиях первым всегда был Власов. Он и в жизни был такой: отличник, по-моему, сын какого-то начальника на ГЭС.
Воробей, как обычно, отставал.
Это был высокий, хлипкий парень, с тонким, почти девчоночьим голосом и таким же характером. Его вечно обижали местные хулиганы, и мы частенько с Власовым ходили его провожать.
Впрочем, только физической подготовкой польза таких занятий и ограничивалась. Тренер, по имени Лариса, на нас внимания почти не обращала, да и чем-либо помочь она не могла. Единственно, она брала нас с собой, когда выезжала вместе с девчонками на соревнования в Кировоград.
Эти поездки остались у меня в памяти, как дни бесконечного позора. Конечно, к соревнованиям нужно было готовиться, но оттачивать чистоту выполнения элементов самостоятельно мы еще не научились. Поэтому при подходе к нарядам часто ошибались. Особенно мучительно для меня было выполнение акробатических упражнений на ковре. Когда остаешься как будто один в большом освещенном зале и под звуки рояля пытаешься изобразить что-то, отдаленно похожее на обязательную комбинацию.
Если же искать в этом хоть какую-то пользу, то, да, я научился после падения собираться и продолжать начатое.
На улице Строителей
Прошло больше года, прежде чем родителям удалось получить коммунальное жилье. Точнее, это была одна комната в трехкомнатной квартире. Она находилась на первом этаже двухэтажного дома, уже не нового, но приземистого и крепкого. Наша комната была расположена в конце длинного и узкого коридора, рядом с крохотной кухней. Комната тоже была маленькая, как сейчас помню, одиннадцать с половиной квадратных метров. Вчетвером мы едва в ней помещались, особенно ночью. Мне довелось спать на раскладушке, и чтобы выйти из комнаты, нужно было приподнять мою раскладушку до уровня груди.
Волей-неволей нам пришлось оккупировать и кухню. Благо, в двух остальных комнатах жили старушки. Одна была маленькая и незаметная, как мышка, а другая высокая, сухопарая с громким голосом. Обе были одинокие и жили на свои крохотные пенсии. У мышки была пенсия двенадцать рублей, а у сухопарой восемнадцать. Поэтому в их рационе питания были в основном каши, и на кухне они долго не задерживались.
Мы же, после изнуряющей борьбы с вечно дымящей печью, чувствовали себя почти на вершине блаженства. Кроме того, в доме был водопровод, так что я, практически впервые за свои пятнадцать лет, мог в полной мере насладиться и этим благом цивилизации. Правда, я не торопился по утрам пользоваться краном, и, несмотря на уже наступившие холода, по утрам выходил во двор умываться под колонкой. У меня был заготовлен обломок кирпича, подсунув который под ручку, я добивался непрерывного течения струи без участия рук. Через дорогу напротив нашего дома находилась автобусная остановка, и пораженные бабули, укутанные в теплые шали, почти с ужасом смотрели, как худенький подросток в одних трусах и тапочках на босу ногу в клубах морозного пара неторопливо шлепал домой.
– Тю, скаженый, – доносились до меня комментарии моих невольных зрителей.
Но эти представления скоро прекратились, потому что недовольный управдом обнаружил перед колонкой огромную замерзшую лужу и велел заглушить ее до весны.
Я по-прежнему продолжал, подобно удаву, проглатывать огромное количество книг. Но теперь уже сидя на кухонном стуле, что было гораздо удобнее, и мне больше не нужно было кутаться.
Сейчас немного даже странно вспоминать о той жажде знаний, которая захлестывала меня целиком. Вот как я мог, например, провести свой выходной день. С утра слушать какую-нибудь научно-популярную передачу по динамику на кухне, затем полдня читать свои книги, а потом в одиночку отправиться бродить дотемна по берегу моря или по парку.
Кроме того, я начал вести нечто вроде дневника, только стихотворного, в котором описывал, например, частые смены весенней погоды, прилет скворцов, но иногда, незаметно для себя, появлялись тоскливые строчки, в которых я жаловался на одиночество. Эти свои упражнения я, разумеется, никому не показывал.
С приходом весны я значительно увеличил дальность своих пеших походов. Кроме уже привычных зарослей белой акации и вездесущих тополей новым явлением для меня были рощицы дикой абрикосы – жердели, в апреле удивительно густо покрытых розовыми ароматными цветками.
В саду последняя метель
Опавших лепестков.
И горьковатый легкий хмель
Цветенья и костров.
Однажды, я, как обычно, в одиночку, гулял по парку и услышал чудесные звуки музыки, которые раздавались в летнем кинотеатре. Я подошел поближе, а для того, чтобы увидеть, что происходило на сцене, залез на ветку ближайшей к ограде кинотеатра сосны. После сеанса я подошел к афише и увидел, что показывали, к слову сказать, редко идущий тогда фильм-балет «Ромео и Джульетта» на музыку Прокофьева с Галиной Улановой в главной роли.
Но тогда, сидя на дереве, я зачарованно смотрел на чудесное действо. А когда зазвучали аккорды знаменитой сцены «чумы» и Уланова пронеслась, нет, буквально пролетела над сценой, я почувствовал, как мороз пробежал по спине, и чуть не упал со своей ветки. Так я понял, что мне нравится классическая музыка, и я подумал: когда у меня появится возможность, я непременно буду ходить на концерты, на оперу и балет.
Что касается школы, то здесь у меня по-прежнему не было изменений, я ни с кем не сходился близко, хотя внешне у меня были приятельские отношения со многими ребятами.
Воробей и Аниська
При секции женской гимнастики я прозанимался неполные два года. Потом тренер ушла в декрет, и секция распалась. А незадолго до этого Воробей переехал в Днепродзержинск. У него был очень худой и какой-то сгорбленный отец и крупная, богатырского телосложения мать. Мы считали, что Воробей пошел в отца. Родители разошлись, и Воробей уехал с матерью.
Прошло несколько лет. Я приехал на очередные каникулы к родителям и шел, прогуливаясь, по улице Ленина. Вдруг знакомый писклявый голос:
– Генка!
Я оглянулся. Позади стоял незнакомый здоровенный верзила.
– Что, не узнаешь? Это я, Воробей!
Это было похоже на чудо. В Днепродзержинске Воробей пошел работать на металлургический комбинат помощником кузнеца и, заодно, записался в секцию культуризма.
– Сейчас у меня бицепс пятьдесят сантиметров, – добавил он, совсем как прежний легкомысленный Воробей.
Оказалось, что он, все-таки, выдался в мать.
– Вот, приехал навестить моих старых обидчиков,– добавил он многозначительно.
Я не знаю, удалось ли Воробью поквитаться за прежние обиды.
О хулиганах, которые преследовали Воробья, а однажды досталось и мне, я расскажу особо. Это была неразлучная парочка. Старшим был крепкий, вечно хмурый парень по прозвищу, кажется, «Кныш». Ни имени, ни прозвища младшего я даже не запомнил, поэтому назову его «Аниська». Это был просто мерзкий мальчишка, тщедушный, с замашками садиста. Как-то раз мы с ребятами встретили его, выходящим из какого-то оврага в парке с исцарапанными руками. На вопрос кто его так, Аниська, гнусно улыбаясь, ответил, что он повесил кошку и добавил такие подробности, от которых нам стало не по себе.
Приблизительно в то время, когда мы встретились с Воробьем, я узнал кое-что и про Аниську.
Погожим летним днем на ступеньках ресторана «Ромашка» – нашей местной достопримечательности – стоял демобилизованный солдат. Должно быть, он был полон планов и радужных надежд. К нему подошел Аниська, поигрывая ножичком.
– Хочешь, я тебя зарежу? – спросил он с кривой ухмылкой.
– Хочу, – ответил солдат, уверенный, что это шутка.
Аниська ткнул ножом незнакомого ему парня в солнечное сплетение и ушел не оглядываясь. Спасти солдата не удалось.
Ляся
В начале учебного года в классе на задней парте среднего ряда появились две похожие друг на друга девочки с хвостиками. В одну из них я влюбился, но не сразу, а как-то постепенно. Помню, на уроке физкультуры мы играли в волейбол, разделившись на две смешанные команды – мальчики с девочками. Она была в другой команде и неплохо играла. А я играл так себе: то совсем никуда, то проходили неожиданно лихие удары. В ту игру мне удался сильный удар, мяч перелетел через сетку и попал ей в лицо.
Очки полетели в сторону, и я увидел ее лицо, такое беззащитное без привычных стеклышек, что мне стало ее ужасно жаль.
Вот тогда я и понял, что влюбился. Нельзя сказать, что она была красива: нос – пипочкой, светлые конопушки, и очки с позолотой. Звали ее Ляся Шишкина. Вернее, ее звали Лариса, но еще в детстве она стала называть себя Ляся. Такого имени я больше никогда не встречал.
Она была смешлива, но не по-глупому – училась она хорошо и закончила школу с золотой медалью – а от переполнявшей все ее еще девчоночье существо радости жизни и какого-то веселого задора. Ляся казалась мне очень естественной своей еще не сформировавшейся тоненькой фигуркой, легкой и подвижной рядом с некоторыми нашими одноклассницами, уже по-женски развитыми и от этого казавшимися мне тяжеловесными и неуклюжими.
По своему обыкновению, я робел перед ней, и ни за что бы не признался, что испытываю какие-то особые чувства, кроме дружеской симпатии. Так, раздираемый внутренними противоречиями, я прожил еще один год.
Когда мы получили квартиру на Спецстрое, я мог торжествовать вдвойне. Мало того, что здесь жили все мои теперешние приятели, но и совсем рядом находился ее дом. Я даже мог видеть ее окна, не выходя из своей квартиры, стоило только зайти в комнату сестры и отодвинуть занавеску. Но нет, этого мне было мало. И я устремлялся на улицу и в темноте маячил перед ее окном, дожидаясь, чтобы мелькнул в нем заветный силуэт.
У меня до сих пор сладко замирает сердце, когда я вспоминаю ее тоненькую фигурку за окном и серебристый блеск листьев пирамидальных тополей, и теплый ветер, и гудки далеких пароходов на штормящем море. Я уходил, когда гасло ее окно.
Потом еще бродил допоздна по затихшим улицам, забирался в парк и услышал первого в своей жизни соловья. Для того чтобы удостовериться, что это, действительно, был соловей, я еще засветло подкрался к поющей птичке почти вплотную и увидел ее, невзрачную, коричневатую сидевшую на ветке слегка сгорбившись, но издававшую удивительно громкие красивые трели.
И тогда я решился. Я пригласил Лясю на свидание. И мы вместе слушали, как поет соловей. И … ничего не произошло. Наверное, я был очень неуклюжий ухажер. Больше того, и свиданий больше у нас не получалось, и девушка, относившаяся ко мне если не с приязнью, то во всяком случае без предубеждения, начала вдруг сторониться меня.
Так продолжалось довольно долго. Мы окончили десятый класс и перешли в одиннадцатый. Мы бывали в общих компаниях и даже отправились однажды в двухдневный поход на моей лодке, но я постоянно чувствовал холодок в ее взгляде, и мне очень хотелось его растопить.
