Что делать? Из рассказов о новых людях – век спустя

Хочу ли я любить мужчину? Не знаю, но наверное я полюблю так, что буду отдавать ему всё, чтобы получить от него всё лучшее; когда он станет моим «я» и заслонит собою моё личное «я». Но не для того, чтобы он обладал мной, чтобы я выполняла его прихоти, а чтобы подчинённость и прихоти у нас были общие, и то, что я не в силах дать людям одна, мы делали бы это оба. Я хочу делать только то, что хочу и в чём я убеждена, что это делает приятное мне и всем; и пусть другие делают так же, но не по принуждению, а по убеждению. Я не хочу стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна.

Жюли слушала и задумывалась, задумывалась, краснела и не могла не вспыхнуть, когда подле был огонь. Она вскочила и прерывающимся голосом заговорила:

– Так, дитя моё, так! Я сама бы так чувствовала, если бы я не была развращена. Не тем я развращена, за что женщину называют погибшей, не тем, что было со мной, что я терпела, от чего я страдала, не тем развращена, что тело моё было предано поруганию, а тем, что привыкла к роскоши, к праздности, не в силах жить сама собою. Нуждаюсь в других, угождаю, делаю то, что не хочу, – ведь это разврат?! Не слушай того, что я тебе говорила, дитя моё. Я развращаю тебя – вот мучение! Я не могу прикасаться к чистому, не оскверняя. Беги, дитя моё, я гадкая женщина. Не думай о богатстве, власти, праздности, роскоши, всё это гадко. Там нет чистоты – беги, беги! Ты пробудила во мне детство. Я помню, как мой старый дед-коммунар шептал с благоговением: «Свобода, Равенство, Братство». Он сражался на баррикадах. Вы воплощаете это в жизнь.

* * *

На следующее утро после пикника Сторешников проснулся успокоенным. Он с аппетитом позавтракал, выпил две рюмки коньяку «для поднятия жизненного тонуса» и отправился на службу. Вчерашнее событие казалось забавным анекдотом, он улыбался и успокаивал себя: «Ну что ж, не догнал, так хоть погрелся». Но это была нарочитая бодрость, и она быстро исчезла. Придумав предлог, он исчез с работы и вернулся домой, где погрузился в тяжёлое раздумье.

Сторешников был не так уж плох. Он презирал женщин, потому что судьба его сталкивала с теми женщинами, которые вызывали презрение. Он имел их много и был убеждён, что знает вообще всех женщин.

Он стремился обладать всем редкостным, что вызывало бы интерес, а проще сказать зависть всех окружающих. Он ничего не понимал в живописи, но приобрёл несколько полотен, потому что это были Тициан, Бёклин, Кранах. Серванты в его квартире не вмещали неудобную и громоздкую посуду, потому что это был севрский и саксонский фарфор. Стены были увешаны гобеленами, а полки шкафов уставлены книгами в шикарных переплётах. Автомашину он приобрёл себе «Хорх», потому что в Москве таких машин почти не было. Впрочем, не было и запасных частей.

Он носил оригинальную цигейковую куртку, какие во время войны присылались из Канады вместе с автомашинами. Пушистый мех, оригинальный покрой со множеством застёжек-молний вызывали зависть окружающих. Эта куртка стала однажды причиной забавного недоразумения. Когда Сторешников подъехал на своём «Хорхе» к ресторану «Отель Савой», к нему подошёл солидный американец, хлопнул его по плечу, сунул в руку несколько долларов и бесцеремонно влез в машину. Сторешников представился ему как майор Советской армии, но американец раздражённо спросил:

– Так ради чего вы носите униформу шофёра такси?

Сторешников уже привык мечтать, как он будет обладать Верочкой. Если картины, о которых он мечтал, не осуществились она не осуществила в ранге любовницы, пусть осуществит их в качестве жены. Тем более, что её красота, развитие и характер не только не помешают служебному продвижению, но могут помочь ему. Такая жена будет вызывать зависть мужчин, распалив кого угодно, но… И Сторешников уже заранее смеялся над тем, кто увидит дуло пистолета, направленного в переносицу.

Дело, конечно, не в этом. Сторешников не был поклонником домостроя, женской (а тем более мужской) верности. Наоборот, обаяние жены можно использовать как средство для достижения своей цели. Важно, что с такой женой можно показаться в любом обществе и вызвать зависть окружающих – вот жизненный принцип обладателя.

О грязь! «Обладать» – кто смеет обладать человеком? Обладать, как халатом или туфлями… Это вопрос ставили перед собой передовые люди ещё в девятнадцатом веке, испытывая острое возмущение. Пустяки: почти каждый из нас, мужчин, обладает кем-нибудь из вас, наши сёстры. Опять пустяки: каие вы нам сёстры? – вы наши служанки. Иные из вас как будто господствуют над нами – это ничего: ведь многие секретари, угождая своим патронам, фактически руководят делами, но всё же они – секретари.

Нет, мы продолжаем обладать женщинами и унижать их. Для этого мы настойчиво напоминаем им, что они женщины, слабые существа. Даже в том случае, если женщина в интеллектуальном и физическом развитии превосходит мужчину. Ей, как существу слабому, неполноценному, оказывая подчёркнутое внимание, мы указываем её удел: дети, моды, домоводство – вот среда слабого существа. Женщине достаётся не власть матриархата, а снисходительность господина.

Сладострастие и похоть Сторешникова разыгрались с особой силой, когда объект стал недоступным. да и самолюбие было раздражено. Но как восстановить возможность ухаживания? Показаться Вере Павловне на глаза было невозможно – оскорбление было слишком сильным. Надо искать союзников, которые повлияли бы на Веру Павловну. Да что их искать, они есть.

Сторешников в тот же вечер к концу смены Марии Алексеевны приехал в ресторан и пригласил её поужинать вместе. Мария Алексеевна с удовольствием приняла приглашение и победоносно поглядела на сослуживцев. «Посмотрите-ка, – говорил этот взгляд, – я не такая, как все, вот у меня какое знакомство».

Не затягивая разговор, Сторешников высказал своё предложение руки и сердца Вере Павловне. Это совершенно ошеломила Марию Алексеевну – уж учень всё шло как по маслу в том направлении, которое намечала она сама. Однако она сдержала свою радость и сдержанно сказала, что со своей стороны считает это за большую честь, но должна как любящая мать узнать мнение дочери. Сторешников нашёл это разумным и делающим честь матери, но указал, что может понадобиться и её влияние на дочь. Он просил учесть серьёзность своего намерения и желание устроить счастливую жизнь Вере Павловне. Она ещё так молода и могла увлечься кем-нибудь (ведь окружение в институте такое ненадёжное – может прельститься каким-нибудь пустозвоном и погубить свою судьбу). Намекнул и на то, что, может быть, некоторые его поступки могли вызвать у Веры Павловны неодобрительную оценку: она могла не понять, что страстная любовь не гарантирует от опрометчивых поступков.

«Молодец Верка. Видно обжёгся соколик, ну да такого крепче можно в руки взять!» – подумала Мария Алексеевна, а вслух сказала:

– Пожалуйте к нам завтра в восьмом часу, там и обсудим дело, а мы с Павлом Константиновичем будем на вашей стороне, будьте уверены.

* * *

– Ну и молодец у меня Верка, – говорила мужу Мария Алексеевна, – гляди-ка, как забрала молодца в руки: шёлковый. Видно, конфуз потерпел в лёгкой-то победе.

– Господь умудряет младенца, – произнёс Павел Константинович.

Он редко играл решающую роль в домашней жизни. Но Мария Алексеевна была строгая хранительница древних обычаев, и в таком парадном случае назначила мужу почётную роль, которая принадлежала главе семейства и владыке. Они уселись на диван как на торжественном месте и послали Матрёну просить пожаловать Веру Павловну к ним.

– Вера, – начал Павел Константинович, – Михаил Петрович делает нам честь просить твоей руки. Мы ответили, что принуждать тебя не будем, но что со своей стороны рады. Ты, как добрая дочь, какой мы тебя всегда видели, положишься на нашу опытность, а мы не смели и мечтать о таком заманчивом предложении. Жизнь для тебя с Михаилом Ивановичем будет широко открыта, и ты будешь иметь такое положение, о котором редкие могут мечтать. Согласна ли ты, Вера?

– Нет, – сказал Верочка.

– Что ты говоришь, Вера? – закричал Павел Константинович.

– Ты с ума сошла, дура? – посмей только повторить, ослушница! – закричала Мария Алексеевна, поднимаясь с кулаками на дочь.

– Мама, – сказала Верочка, вставая, – если вы до меня дотронетесь, я уйду из дома. Запрёте – подниму крик и вызову милицию. Я знала, как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать. Сядьте и сидите, или я уйду.

Мария Алексеевна опять уселась. «Уйдёт ведь бешеная», – подумала она.

– Я не пойду за него.

– Вера, ты с ума сошла, – повторяла Мария Алексеевна задыхающимся голосом.

– Как же это можно? Что же мы скажем завтра? – говорил отец.

Часа два продолжалась эта сцена. Мария Алексеевна бесилась, сжимала кулаки, но Верочка говорила:

– Не вставайте, или я уйду.

Кончилось тем, что вошла Матрёна и спросила, подавать лм ужин – пирог уже перестоялся.

Пошли ужинать. Ужинали молча.

На другой день вечером, придя с работы, Павел Константинович угрюмо сказал жене:

– Звонил Михаил Иванович.

– И ты сказал?

– А что же мне оставалось делать?

– Дурак ты, дурак! Надо ещё поговорить с Веркой, припугнуть её, а ты – на, отрубил…

Долго ещё продолжался этот урок и конца ему не было видно, но вдруг раздался звонок.

Мария Алексеевна открыла дверь и увидела Сторешникова.

– Где Вера Павловна? Мне нужно видеть её сейчас же. Неужели она отказывает?

Обстоятельства были так трудны, что Мария Алексеевна только махнула рукой.

* * *

– Вера Павловна, вы отказываете мне?

– Судите сами, могу ли я не отказать вам?

– Вера Павловна, я жестоко оскорбил вас. Я виноват и достоин презрения, но я не могу перенести вашего отказа. Мой поступок был совершён в ослеплении страстью и любовью к вам… – и так далее, и так далее.

Верочка слушала его несколько минут. Наконец решила прекратить, так это было тяжело и противно.

– Нет, Михаил Иванович, довольно, перестаньте. Я не могу согласиться.