Различие и тождество мышления и бытия в логике

Беркли было ясно, что борьба против метафизики материализма, другими словами, против признания вещей, существующих во внешнем мире, не заканчивается изъятием из них присущие им самим качества и пересаживанием последних в субъективный мир человека в виде ощущений и представлений. Теперь ему предстояла задача выполнить самую главную свою цель по упразднению понятия материи или телесной субстанции.

«Вместе с изгнанием материи из природы, – писал он, – исчезает столько скептических и нечестивых понятий, столь невероятное количество разногласий и смущающих вопросов, служивших сучками в глазу как для богословов, так и для философов и причинявших людям так много бесплодного труда, что если бы даже выставленные нами против материи доказательства не были признаны вполне убедительными (какими они мне кажутся), то я убежден, что все друзья знания мира и религии имели бы основание желать, чтобы эти доказательства были таковыми» [45].

Столько пустого красноречия он изливает с единственным намерением доказать, что философия есть наука не о материальных вещах, а о восприятиях и представлениях. Конечно, после отвлечения из вещи, например, из вишни всех ее качеств – мягкости, влажности, красноты, терпкости, то в ней все-таки остается некоторая бескачественная основа, которая называется субстанцией, что в буквальном переводе означает «стоящее под чем-нибудь» или «поддерживающее».

И вот такая телесная субстанция или материя никогда не воспринимается чувствами, ее невозможно видеть и слышать; словом, она невидима и не слышима, т.е. представляет собою метафизическую абстракцию, которая нигде в действительности не существует. Нельзя же думать, что вишня вообще, человек вообще, собака вообще и все другие понятия имеют реальное бытие вне нас. Как-никак Гоббс и Локк, Беркли и Юм являются номиналистами и, разумеется, не заражены предрассудками средневековых реалистов.

Коварство наскоков Беркли на «метафизику» материализма как бы оттеняется следующими словами Ф. Энгельса: «Материя как таковая, это – чистое создание мысли и абстракция. Мы отвлекаемся от качественных различий вещей, когда объединяем их как телесно существующие, под понятием материи. Материя как таковая, в отличие от определенных, существующих материй, не является, таким образом, чем-то чувственно существующим. Когда естествознание ставит себе целью отыскать единообразную материю как таковую и свести качественные различия к чисто количественным различиям, образуемым сочетаниями тождественных мельчайших частиц, то оно поступает таким же образом, как если бы оно вместо вишен, груш, яблок желало видеть плод как таковой, вместо кошек, собак, овец и т. д. – млекопитающее как таковое, газ как таковой, металл как таковой, … движение как таковое» [46].

Однако, Ф. Энгельс, как материалист, поступает не так, как иные логики, которые думают, что постольку, поскольку закон тождества есть закон абстрактного мышления, то он не должен действовать в самой действительности. Напротив, умственной абстракции, совершаемой в человеческой голове и сколь бы она чиста ни была, он находит материальный источник, т.е. реальную абстракцию, действующую в самой грешной действительности.

Другими словами, если материя была чистой абстракцией или чистым созданием мысли, то теперь она не абстракция, а чистая, самая подлинная действительность. Это видно из следующего высказывания Ф. Энгельса: «Causa finalis (конечная причина. – Г.Р.) – материя и внутренне присущее ей движение. Эта материя не абстракция. Уже на солнце отдельные вещества диссоциированы и не различаются по своему действию. А в газовом шаре туманности эти вещества, хотя и существуют раздельно, сливаются в чистую материю как таковую, действуя только как материя, а не согласно своим специфическим свойствам» [47].

Подобно Беркли, основатель английского неопозитивизма Б. Рассел рассуждает так, что «понятие „субстанции“, как и понятие „сущности“» (разумеется, вместе с ними и закон тождества) – «это перенесение в область метафизики того, что является лишь удобством словоупотребления… „Субстанция“ – это фактически просто удобный способ связывания событий в узлы» [48].

Другой неопозитивист А. Айер ревностно выступает против материализма, ратуя за то, чтобы логика, к которой сводит философию, изучала только мышление, а не природу и общество, представляла собою мышление мышления, а не мышление материи, даже готов, по-видимому, организовать полицейскую слежку за теми, кто стремится логику связать с материализмом и изучать в ней мысли, как нечто вторичное, и вещи, как нечто первичное. Он писал «Единственное дело, которое он (философ. – Г.Р.) может делать… – это действовать как своего рода интеллектуальный полицейский, следя за тем, чтобы никто не нарушил границы и не перешел в область метафизики».

Вышеупомянутый автор В. С. Бачманов, когда настаивал, что тот, кто закон тождества считает отражением относительного покоя предметов, смешивает логику с метафизикой, кажется, почувствовал, что он оказался в нежелательном соседстве с неопозитивистами, поэтому спасается под крылышко материализма, и он пишет: «…Логические законы не независимы от внешнего мира. Любые логические законы неразрывно связаны с внешним миром» [49].

Раз так, то его утверждение, что в вещах отсутствует любой закон тождества, что логический закон тождества даже не является копией относительного покоя вещей, иначе говоря, его отступление в сторону идеализма есть всего-навсего «фиговый листочек, пустое словесное прикрытие материализма». Ведь мы должны же помнить следующие гениальные мысли В. И. Ленина и учиться у них: «Феноменализм Рея (французского позитивиста. – Г.Р.), его усерднейшее подчеркивание, что нет ничего кроме ощущений, что объективное есть общезначимое и пр. и т.п., – это все фиговый листочек, пустое словесное прикрытие материализма, раз нам говорят: „Объективно то, что дано нам извне, навязано опытом; то, чего мы не производим, что произведено независимо от нас и что в некоторой степени производит нас“» [50].

Современные исследователи по формальной логике надеются в рассмотрении закона тождества избавиться от изучения внешней действительности, считая, что этот закон является абстрактным законом абстрактного мышления, а не конкретного бытия. В свое время Беркли понимал, что абстрактные понятия, категории и законы, не обнаруживаемые в чувственных впечатлениях и представлениях и, следовательно, являющиеся метафизическими, а не эмпирическими, так или иначе приводят к признанию материального мира, т.е. к материалистической «метафизике».

Именно из-за этого, он отрицал роль абстрактного мышления в познании, необходимость создания абстрактных общих понятий и оперирования ими. Нам уже известно, что соединение качеств предмета, по Беркли, существует не в самой природе, как ее продукт, а в человеческом интеллекте, как творение духа.

Беркли это соединение разных свойств вещи не доводит до их тождества, так что вижу не тот же сахар, который отведываю или осязаю, потому что сладкое, белое и твердое совсем неодинаковые качества и невозможно отвлекаться от их конкретной специфичности и образовать одно абстрактное тождество или абстрактное качество. Он решительно отказывается представить «человека вообще», «собаки вообще», «треугольника вообще» и т.п., считая их бесплодными фикциями.

Для него немыслимой является попытка вообразить треугольник, который не был бы ни прямоугольным, ни косоугольным, ни равносторонним, ни разносторонним, но который одновременно был бы и тем и другим. Если следовать логике Беркли, то исключается возможность отвлечения от особых качеств специфических видов труда – ткачества и портняжества и сведения их к труду, обладающему одним и тем же качеством, т.е. к без качественному, абстрактно-всеобщему труду, к труду вообще.

Если верить ему, то в обмене чувственно различные вещи, например, холст и сюртук, дворец и множество коробок сапожной ваксы, табак и элегия, не могут замещать друг друга в результате качественного отождествления их сущностей. Одним словом, ясно, что Беркли есть яркий представитель ползучего субъективно-идеалистического эмпиризма. И, отсюда, не удивительно, что он, хотя безуспешно, выступал против научных абстракций и материалистического рационализма.

Основной тезис Беркли «существовать – значит быть воспринимаемым» означает, что «физическим» существованием обладает только то, что я вижу, обоняю, осязаю и отведываю. Вещь есть комбинация моих восприятий цвета, звука, запаха и т. д.

Когда я иду по улице, то вижу здания и разноцветную рекламу, слышу голоса людей и шум автомобилей, а также, зайдя в ближайшую столовую, кушаю вкусную пищу. Затем захожу домой и, естественно, плотно закрываю за собой дверь, все остается за пределами дома, точнее, за пределами моих ощущений. Теперь я не вижу ни зданий, ни реклам, не слышу ни голосов, ни шумов и т.д., словом, весь городской мир остается за дверью и становится для меня невидимым и неслышимым.

Если «физический» мир, по Беркли, создается из моих слуховых, зрительных и прочих восприятий, то тот мир, который существует за их пределами и является внешним, называется метафизическим (греч. – за, после и природа; буквально: «то, что находится за пределами природы»). И мир абстрактных понятий «треугольника вообще», «собаки вообще», «человека вообще» и т.д., а также такие категории, как причина, субстанция и прочие, короче говоря, абстрактное мышление, тоже называется метафизическим, так как он отличается от чувственного или «физического» мира, который у Беркли означает комплекс ощущений, точно так же, как стоимость товаров отличается от вдовицы Куикли.

Метафизические вещи, по Беркли, не изучаются в философии и логике, потому что «не знаешь, как за них взяться», невозможно их ощупывать и разглядывать, одним словом, нельзя ставить над ними опыты, подвергать их эмпирическому исследованию. Какие же бывают странные случаи: Беркли – эмпирик! Да, он эмпирик, но только субъективно-идеалистический.

Выходит, что предметом философии и логики, по взглядам Беркли, служит и не вещь, имеется в виду материальная, и не мысль, имеется в виду абстрактная, а восприятия и их сочетание. Например, в гипотетическом суждении «если камень освещается солнцем, то он нагревается» комбинируются восприятия света и тепла, камня и солнца. Конечно, современное определение предмета формальной логики, что она изучает мысли, а не вещи, не может не отличаться от определения Беркли о том, что философия или логика изучает восприятия, а не вещи. Однако, данное отличие не простирается дальше отличия учения Канта от учения Беркли, имеет удивительное совпадение с ним, ибо и по Канту формальная логика изучает мысли, а не вещи.

Итак, Беркли не какой-нибудь там рационалист или метафизик! Он отказывается верить тому, чего он не видит и не слышит, более того, он категорически отрицает существование вещей и существ внешнего мира – улиц, зданий, людей, солнца, и пр., так как они, особенно, когда я нахожусь дома, находятся за пределами видимости и слышимости. «Физически» или действительно существует только то, что воспринимаю: вижу, слышу и пробую.

Здания, улицы и все другое существовали лишь тогда, когда шел по городу и видел их; зашел домой и я не стал их ощущать, следовательно, они исчезают, притом не только из моего поля зрения, но и вообще прекращают свое существование. Дома, раздевшись, сажусь за письменный стол, на котором лежат книги, бумаги и ручка; прежде чем приступить к работе, на некоторое время впадаю в раздумье и закрываю глаза; при этом я опять совершаю фокус: на этот раз исчезают книги, бумаги и ручка, затем снова открываю глаза и бытие этих вещей мною вновь восстанавливается. Поистине «существовать, значит, быть в восприятии».

По Беркли, все вещи и существа и весь мир производны от моих восприятий, настроения, а также от моего состояния. В одном моем состоянии мед кажется сладким, а в другом – горьким. Я – солипсист, а не какой-нибудь нечестивый метафизик, для которого вещи расположены вне нас, да вдобавок еще не находятся в движении и изменении. Мир, по мнению Беркли, превращается в какой-то своеобразный калейдоскоп, непрестанно что-то в нем исчезает и что-то вновь возникает.

Таким образом, Беркли «метафизику» материализма устраняет и проповедует солипсизм, «онтологию» превращает в «психологию». Затем, стремясь избавиться от нелепостей солипсизма, возвращается к «онтологии» или метафизике, но только в теологическом облачении. Бессмысленно думать, что достаточно мне просто закрыть глаза и заснуть, чтобы я уничтожил дом, в котором я живу, или наступило светопреставление. Стоит только мне приподнять веки или пробудиться, чтобы я совершил чудо, нечто сверхъестественное: вновь создаю дом и всю вселенную.

В действительности, дом, а тем более вся вселенная существует не в моем восприятии, как себе представляет Беркли, а вне меня, независимо и самостоятельно, подчиняясь закону тождества. Они сохраняют свое существование не только до тех пор, пока мы их воспринимаем, но и тогда, когда они нами не воспринимаются. Их бытие до наших восприятий, иначе говоря, их бытие вне и без наших восприятий есть их материальное существование или сохранение ими собственного тождества, остающегося незыблемым и не нарушаемым произвольным вмешательством человеческого духа.

И вот Беркли, обругав и отвергнув понятие тождества, как «метафизику» материалистов, с единственной целью утверждения субъективного идеализма, доведенного им до несуразного солипсизма, чтобы в каждый данный миг совершать над вещами и над природой диалектическое чудо уничтожения и возобновления, снова восстанавливает метафизику в своих правах. Для этого солипсизм заменяется теизмом.

Отныне вещи произвольно не уничтожаются и не воссоздаются человеческим субъектом. Они существуют, действуя по закону тождества, как по «закону природы», сохраняя свою прочность, постоянство и устойчивость. Вечность всей природы Беркли, этот епископ, и подавно определяет тождественностью самому себе и вечностью бога, его благостью, мудростью и способностью никогда не противоречить самому себе.

Он писал, что «есть вездесущий вечный дух, который познает и обнимает все вещи и который показывает их нашему взору таким образом и сообразно таким правилам, какие он сам установил и какие определяются нами как законы природы» [51]. Так Беркли переходит с позиции субъективного идеализма на платформу объективного идеализма и поповщины.

Юм более последователен, чем Беркли. В то время, как Беркли не смог удержаться на точке зрения чистого опыта или психологизма, т.е. признания предметом философии или логики одних только восприятий, а не внешних вещей или отрицания материалистической метафизики, и сполз на путь идеалистической метафизики, – в это время Юм смело идет до конца, отвергая всякий transcensus или переход за пределы восприятий, безразлично, к материи или к богу.

Познание, по Юму, не есть мышление внешних вещей или внешнего бога и не есть мышление мышления, а есть мышление восприятий. «…Юм ничего знать не хочет о «вещи в себе», самую мысль о ней считает философски недопустимой, считает «метафизикой» (как говорят юмисты и кантианцы)» [52], – писал В. И. Ленин.

А категории мышления (причина, субстанция, необходимость и пр.) не даны в восприятиях или впечатлениях и не могут быть выделены из них, и поэтому они не имеют объективного и реального бытия. Остается только одно: мыслить или представлять впечатления и восприятия. Последние для Юма кажутся объективной реальностью, основой истинности мышления. В действительности, «пучок представлений», совокупность или комбинация восприятий не могут составить объективную реальность, ту «первоначальность», которая не сводится ни к чему другому более «первоначальному». Представления и восприятия являются отвлечением, снимком или отображением этого более «первоначального», подлинной объективной реальности, существующей вне нас, а не внутри нас. Исходя из этого мы делаем вывод, что Юм плоско отождествляет восприятие вещи с самой вещью. У него восприятие предмета становится предметом восприятия подобно тому, как иногда у нас говорят, но только на более высоком уровне из-за влияния последующего философа Канта, что в формальной логике мысль о предмете есть предмет мысли, что в ней внешний предмет оставляется за пределами возможности мышления; а в случае выхода за пределы мышления, например, в поисках обнаружения хотя бы некоторого закона тождества во внешнем мире вещей, не миновать возможности оказаться в объятиях метафизики.

«Если уму никогда не дано ничего, – пространно разъясняет Юм, – кроме восприятий, и если все идеи происходят от чего-нибудь предварительно данного ему, то отсюда следует, что мы не можем представить себе что-то или образовать идею чего-то специфически отличного от идей и впечатлений. Попробуем сосредоточить свое внимание (на чем-то) вне нас, насколько это возможно; попробуем унестись воображением к небесам, или к крайним предметам вселенной; в действительности мы ни на шаг не выходим за пределы самих себя и не можем представить себе какое-нибудь существование, помимо тех восприятий, которые появились в рамках этого узкого кругозора. Кругозор же этот – вселенная, созданная воображением, и у нас нет идей, помимо тех, которые здесь порождены» [53].

Наши восприятия, а также мысли, думает Юм, не подчиняются метафизическому закону тождества, потому что они находятся в непрерывном движении и подвергаются мгновенному изменению, поэтому даже на один миг, не говоря уже в различные моменты времени, не могут быть в тождестве с самим собою.

«Наши глаза, – многословно писал Юм, – не могут повернуться в глазницах без того, чтобы не изменились наши восприятия. Наша мысль еще более изменчива, чем зрение, а все остальные наши чувства и способности вносят свою долю в эти изменения, и нет такой душевной силы, которая оставалась бы неизменно тождественной, разве только на одно мгновение… Собственно говоря, в духе нет простоты в любой данный момент и нет тождества в различные моменты, как бы велика ни была наша естественная склонность воображать подобную простоту и подобное тождество» [54].

Из этих слов Юма вытекает, если, скажем, белый лист бумаги, лежавший передо мною, при закрытии глаз вовсе низвергается в бездну исчезновения, то при открытии глаз испытывает новое возрождение, обновляя или изменяя свой цвет с белого на черный. В противоположность этому, «материалистическая метафизика» исходит из того, что вне нас существующие вещи, в частности, белый лист бумаги, материальны, не зависят от воли и сознания человека. Они подчиняются «метафизическому» или материальному закону тождества. Например, белый лист бумаги остается тем же белым листком бумаги, сохраняя, следовательно, тождество самому себе и не испытывая ни малейшего изменения от того, что я или другие воспринимают и мыслят его или нет.

Еще Аристотель говорил, что «невозможно ничего мыслить, если не мыслишь (каждый раз) что-нибудь одно; а если мыслить возможно, тогда для (этого) предмета (мысли) (всегда) можно будет установить одно имя» [55].

О тождестве предметов и мыслей немало высказываются в современных учебниках и пособиях по формальной логике. «Формальная логика, – пишет Б. М. Кедров, – требует того, чтобы предмет нашего рассуждения не менялся произвольно в ходе… рассуждения, чтобы одно понятие не подменялось и не смешивалось с другим» [56].

«Нарушение закона тождества, – читаем мы у Н. И. Кондакова, – влечет за собой неустойчивость мысли, а там, где мысли неустойчивы, там невозможно установить связи между ними. В таких случаях человек сам разрушает собственные же выводы. В самом деле, если собеседник в начале обсуждения вкладывает в понятие одно содержание, а затем его мысль перескакивает на другое содержание понятия, то в таком случае не о чем спорить, нечего обсуждать» [57].

И сам Юм понимает, что его эмпиризм или сенсуализм, имеющий своим предметом наши восприятия, пришел в столкновение со здравым смыслом, а также с наукой и логикой. Последние могут быть основаны на признании существования внешних вещей, их определенной устойчивости и известного постоянства. Математика и естествознание не могут обойтись без материалистической теории познания. А на восприятиях, признаваемых Юмом единственным предметом философии (ибо внешние вещи им были устранены из нее), невозможно построить спокойную и стройную картину мира из-за их быстрого мелькания и смены, калейдоскопического или хаотического характера.

Отсюда в целях сохранения философии и науки Юм вынужден восстановить то, что им было разрушено, а именно: непреходящее и реальное существование вещей, их самостоятельность и независимость от нас, от непрестанной смены наших восприятий. «После краткого рассмотрения мы увидим, – писал он, – что все те объекты, которым мы приписываем непрерывное существование, обладают особым постоянством, отличающим их от впечатлений, существование которых зависит от нашего восприятия.

Так, горы, дома и деревня, находящиеся в настоящую минуту перед моими глазами, всегда появлялись передо мной в том же порядке. Если же я теряю их из виду, закрыв глаза и повернув голову, то вскоре после того снова, нахожу их перед собой без малейшего изменения. Моя кровать и мой стол, мои книги и бумаги всегда одинаково появляются передо мной и не меняются из-за перерыва в моем зрении или же восприятии» [58].

Однако, Юм не по-настоящему возвращается к «метафизике» материализма, другими словами, к признанию самостоятельного и независимого мира внешних веществ. Он же, как и Беркли, не какой-нибудь метафизик, чтобы искать и найти закон тождества и постоянства в материальных вещах, действительно существующих вне нас.

Но все же он вынужден предполагать бытие вещей, их тождество, прочность и устойчивость. Вот именно предполагать только. По Юму, единственно лишь в предположении, в привычке или в воображении наличествует тождество вещей, их самостоятельное и независимое от произвольного изменения наших восприятий бытие. Здесь, таким образом, мы имеем дело не с самим действительным миром, а с фикцией его существования в нашей голове.

Теперь посмотрим, при каких обстоятельствах Юм приходит от изменчивого мира восприятий к фикции воображения тождественного и неизменного мира действительных вещей. Выше мы ознакомились с его категорическим утверждением, что в восприятиях вещи подвергаются моментальному изменению, поэтому тождество не есть закон восприятий. Точно также мы знаем, что он столкнулся с совершенно противоположным фактом, по которому те же вещи, воспринимаемые нами и, следовательно, присущие в наших восприятиях, обладают неизменным постоянством и тождеством.

И Юм вначале не знает, как примирить противоречие, созданное тем, что, с одной стороны, вещи, находящиеся в восприятиях, не обнаруживают в себе тождества даже в течение какого-то мгновения, с другой стороны, эти же вещи все-таки не теряют своего тождества или бытия, как бы мы ни старались плотно закрывать глаза и больше поворачивать голову. «Тот самый образ, – писал он, – который воспринимается нашими чувствами, признается нами реальным телом; таким-то прерывистым образам мы приписываем полное тождество. Но так как перерыв в появлении (этих образов), по-видимому, противоречит их тождеству и, естественно, заставляет нас считать их отличными друг от друга, то мы в конце концов совершенно не знаем, как примирить столь противоположные мнения» [59].

Безусловно, Юм доподлинно не разрешает противоречие различия и тождества предметов чувств, а ограничивается тем, что тождество вообще он выносит за пределы восприятии, помещая его в другом месте, а именно, в воображении. От этого тождество, хотя будучи противоположной стороной противоречия, не приходит в непосредственное столкновение с различием, движением и диалектикой вещей, заключенных в чувственном восприятии. Эти вещи находятся в безостановочном, абсолютном и совершенном движении и нигде и никогда не останавливаются, не оказываются в состоянии покоя или равновесия.

Прямо-таки невозможно их даже «огрублять» и делать «твердыми» или «жесткими», разве только в воображении. Сам Юм писал так: «Очевидно, что каким бы совершенным мы ни воображали тождество, приписываемое нами человеческому уму, оно не способно слить несколько различных восприятий в одно и заставить их утратить существенные для них черты раздельности и различия… Но так как, несмотря на это различие и эту отделимость, мы тем не менее предполагаем, что весь ход восприятий объединяется посредством некоторого тождества, то по поводу этого отношения тождества, естественно, возникает вопрос: есть ли оно нечто реально объединяющее наши отдельные восприятия или же нечто лишь ассоциирующее их идеи в воображении?» [60].

Он исходит из того, что мы привыкли воображать тождество как фикцию, ибо оно «реально» не существует в восприятиях и лишь приписывается им человеческим умом. «Тождество, – отвечает он на собственный вопрос, – не есть нечто реальное, принадлежащее этим различным восприятиям и объединяющее их, но что оно лишь качество, которое мы приписываем восприятиям, в силу того, что наблюдая их идеи, находим последние связанными в воображении» [61].

Юм воображение сравнивает с лодкой, приведенной в движение веслами и продолжающей свой путь, не нуждаясь при этом в новом толчке. И воображение, будучи раз приведено в действие, продолжает свою деятельность, создавая в нашем мозгу фиктивную картину непрерывного существования вещей, несмотря на то, что они в наших восприятиях претерпевают многократное возникновение и исчезновение. «Когда полное сходство наших восприятий, – подчеркивает Юм, – заставляет нас приписывать им тождество, мы можем устранить кажущийся перерыв, вообразив непрерывное бытие, которое может заполнить эти промежутки и, сохранить за нашими восприятиями совершенное и полное тождество» [62].