Агнес из Сорренто. Впервые на русском!

Он слушал исповедь Эльси с естественным превосходством светского человека, который разбирается в жизни, но и с глубоким вниманием, которое выдавало в нём какой-то личный интерес к излагаемому делу. То и дело он беспокойно двигался в своём кресле и прерывал рассказчицу вопросами о подробностях. Его отрывистый резкий голос эхом разносился по тёмной пустой церкви и казался почти загробным.

Когда исповедь была закончена, он вышел из кабины и сказал Эльси на прощание:

– Дочь моя, ты хорошо сделала, что пришла. Орудия сатаны в наши грешные времена искусны и разнообразны, и блюстителям овец Господних не следует спать. Вскорости я призову и испытаю ребёнка, а до того времени я одобряю путь, который ты избрала для неё.

Непривычно было видеть, с каким страхом и благоговением стояла перед этим человеком Эльси, всегда такая бойкая и уверенная в себе. Падре Франческо внушал её почтение скорее своим светским, чем духовным превосходством.

Она давно уже покинула церковь, а капуцин по-прежнему стоял, глубоко задумавшись. Чтобы понять его размышления, нам придётся приоткрыть завесу тайны над его историей.

Внешность и манеры отца Франческо не обманывали: он действительно происходил из очень известного дома Флоренции. Его характер древние авторы определили бы словом «страстный». Казалось, он был обречён на вечные поиски покоя, которого ему не суждено было найти. Ни в чём не зная меры, он рано познал славу, войну и влечение, ошибочно называемое любовью; без удержу потакал своим бесчисленным прихотям и превзошёл в этом даже своих товарищей.

Но в это время волна религиозного чувства – в наше время её назвали бы пробуждением – прокатилась по Флоренции, и в числе других он тоже оказался подхвачен ею. Вместе с толпами итальянцев, он стал одним из слушателей пылкого доминиканского монаха, Джероламо Савонаролы; и там, среди толпы, которая дрожала, плакала и била себя в грудь, тоже почувствовал небесный призыв.

Старая жизнь умерла, зародилась новая.

Современные сдержанность и благоразумие не позволяют даже представить себя всей мощи религиозного пробуждения среди людей столь горячих и падких на впечатления, как итальянцы. Огонь духовного подъёма как ураган нёсся по стране, сметая всё на своём пути. В пылу раскаяния люди опустошали собственные дома, избавляясь от развратных картин, языческих книг, сомнительных скульптур и множества других источников искушения, и сжигали их на городских площадях. Художники, обвиняемые в творении неприличных произведений, бросали в костёр свои кисти и палитры и уходили в монастыри, откуда начинался их путь к возвышенному религиозному искусству. Подобного массового обращения не было в Италии со времён Франциска Ассизского.

В наши дни обращение человека влечёт за собою скорее внутренние изменения, чем внешние; но жизнь людей в Средневековье по сути своей была глубоко символична и всегда требовала внешних доказательств.

Беспутный молодой Лоренцо Сфорца покинул этот мир тоже глубоко символично. Он составил завещание и распорядился всем своим земным имуществом, а затем, собрав друзей, попрощался с ними, как прощаются умирающие. Братья из ордена Милосердия, одетые в траурные рясы, облачили его в саван и положили его в гроб, а затем вынесли из роскошного имения с зажженными свечами, под звуки заунывных песен. Гроб внесли в семейный склеп Сфорца и оставили: «покойнику» предстояло провести там – в полной темноте и одиночестве – всю ночь.

На следующее утро его, почти лишившегося чувств, перенесли в соседний монастырь. Соблюдая суровые правила ордена, несколько последующих недель он провёл в уединении и молитве, полностью изолированный от всех людей, кроме своего наставника.

Трудно даже представить, какой отпечаток вся эта процедура оставила на бурном и чувствительном темпераменте молодого человека; точно известно одно: в процессе подготовительного этапа некто под именем Лоренцо Сфорца исчез; миру явился утомлённый и истощённый отец Франческо. Лицо этого нового монаха было испещрено морщинами, глаза впали, как у человека, который познал тайну загробного мира. Достигнув священнического сана, он добровольно вызывался принять служение, находившееся как можно дальше от родных мест, чтобы даже в этом разорвать связь с прошлым; а затем посвятил всю свою энергию пробуждению ленивых монахов своего ордена и невежественных крестьян.

Немного времени ему потребовалось, чтобы понять, – как понимает каждая ревностная душа, получившая божественное озарение, – что ни один смертный не в силах вдохнуть веры и собственных убеждений в другого человека. С горьким разочарованием и досадой он начал понимать, что будет бесконечно толкать в гору тяжёлый камень безразличия, ограниченности и животного чревоугодничества, которые его окружали; что на нём тяготеет проклятие Кассандры, обречённого вечно томиться и страдать от осознания ужасной правды, которая никого, кроме него, не интересует. Окружённый в своей прошлой жизни лишь образованными умами, теперь он не мог не испытывать невыносимой скуки, слушая исповеди людей, неспособных думать; людей, которых даже самые горячие увещевания не могли отвлечь от примитивных интересов физического существования.

Он устал от детских свар и раздоров монахов, от их ребячества, эгоизма и себялюбия, от безнадёжной пошлости их ума; был совершенно обескуражен их умением лгать и выкручиваться. Он всё сильнее погружался в уныние и безысходность, и всё суровее ограничивал свои физические потребности, надеясь, что страдания сократят его жизнь.

Но в первый же раз, когда из-за решетки исповедальни до его ушей долетел нежный голос Агнес и слова, полные неосознанной поэзии и гения, ему почудилось, что он услышал прекрасную музыку. Давно забытая дрожь пронзила его сердце; как будто невидимый ангел одним движением смахнул пыль с его ума и снял бремя с сердца.

Во время своей светской молодости он знавал женщин, и не одна чаровница вызывала в его сердце огонь, который сжигает человека изнутри и оставляет после себя лишь груду пепла. Естественно, что придя в монастырь, он оградил себя от женщин обетом безбрачия, как надёжной бронёй. Пропасть, отделявшая его от них, была глубока, как сам ад; он думал о женщинах лишь как об источнике искушения и опасности.

Но впервые в жизни женский ум дохнул на него чистотой и свежестью. Его влияние было так велико, так божественно и покойно, что он поддался ему раньше, чем успел поставить его под сомнение. Точно так же человек, находящийся в душной комнате, с облегчением вдыхает свежий воздух, едва открывают окно.

Как сладостно было обнаружить ум, который готов был принимать его наставления и советы! Более того: зачастую ему казалось, что сухие и безжизненные догматы, которыми он наставлял её, она возвращала ему живыми и полными мудрости, как жезл Иосифа, который расцвел прекрасными цветами, когда тот обручился с чистой девой. А вместе с тем, она была так скромна, так невинна, так несведуща красоты, которая скрывалась в каждом её слове и мысли! Порой ему казалось, что она – не человек, а одно из небесных существ, принявшее женский облик, как в жизнеописаниях святых.

С того дня и его опустошённая, унылая жизнь стала расцветать чудными цветами – и он не распознал угрозы, ибо цветы были небесными. Святые мысли и откровения, – весь жемчуг, растоптанный грязными ногами монахов, он снова подобрал в надежде: она поймёт. И постепенно все его мысли, как почтовые голуби, узнавшие родную голубятню, стали стремиться лишь в одном направлении.

Такова удивительная сила человеческой привязанности: встретив хотя бы одну единственную родственную душу, способную понять наш внутренний мир, мы изменяемся, как по волшебству. Каждая наша мысль, чувство и желание приобретает новую ценность от осознания того, что будет оценено и кем-то другим. И пока жив тот второй, наше собственное существование удваивается, хотя бы нас разделяли океаны. Нависшее над отцом Франческо облако меланхолии рассеялось, и он сам не заметил, как это произошло. Его наполняла скрытая радость и бодрость; его молитвы стали горячее, хвала – искреннее и чаще.

До сих пор он обычно размышлял о страхе и гневе, о пожирающем огне, о страшной участи грешников, о ужасном величии Господа. О том же были все его проповеди, которыми он пытался разбудить монахов от духовного сна. Увы! Чем больше он сгущал краски, чем страшнее описывал всю безнадёжность погибших душ и вечное пламя ада, тем с более жадным интересом они его слушали. Сожжения на кострах, пытки и истязания в те времена были повсеместны в европейской судебной практике, и оказывали губительное влияние на невежественные умы простого народа. Так и картины, которые рисовал перед своими монахами ревностный аббат, лишь разжигали их жестокость и злорадство. В то время как одни испытывали животное наслаждении от описания ужасов преисподней, другие – робкие и пугливые – увядали, как цветы, обжигаемые жарким дыханием печи.

Знакомство с Агнес – без его ведома – наполнило его душу божественной любовью; она снизошла, как золотистое облако, которое покрывало ковчег в Скинии собрания. Он стал мягче и добрее, снисходительнее к заблуждающимся, ласковее к детям. Ему случалось остановиться, чтобы погладить по голове уличного мальчишку, или поднять малыша, барахтавшегося на песке. Он начал слышать пение птиц, и оно показалось ему полным нежности. Его молитвы у постели больных и умирающих приобрели умиротворяющую силу, которой он раньше за собой не замечал… В его душе наступала весна – нежная итальянская весна, которая раскрывает бутоны цикламенов и разносит легчайший аромат первоцветов в отдалённые уголки Апеннин.

Так прошёл год – вероятно, самый лучший и счастливый год в его беспокойной жизни. Год, в течение которого еженедельные исповеди Агнес стали средоточием, вокруг которого кружилась его жизнь.

Он говорил себе, что его долг – уделять дополнительное время, чтобы оттачивать и полировать изумительный бриллиант, который неожиданно был доверен ему, пока он не станет совершенным украшением короны Господней. И если в этом лежит его прямая обязанность, почему он должен от неё уклоняться?

Он никогда не коснулся её руки, ни складок платья, когда оно соприкасалось с его монашеской рясой. Никогда, даже совершая благословение, он не позволил себе возложить руки на её прекрасную голову. Правда, изредка он не мог удержаться, чтобы не взглянуть, как она входит в церковь и, опустив глаза, скользит вдоль рядов, так кротко и бесшумно, что он задерживал дыхание, пока она не проходила мимо.

Он не ожидал, что вести, которые сообщила ему на утренней исповеди дама Эльси, так глубоко потрясут всё его существо. И это испугало его самого.

Вполне объясним был страх за Агнес, которая подверглась преследованию какого-то беспутного юнца: по собственному опыту он знал, как небезопасны могут быть для девушки намерения необузданного мужчины. Но Эльси раскрыла перед ним и свои собственные планы: поскорее отдать внучку замуж, и советовалась с ним по поводу того, не следует ли уже теперь передать её под защиту мужа. Именно эта новость вызвала у отца Франческо внутренний протест, возмущение, негодование – одним словом, целую бурю чувств, которые он напрасно пытался в себе подавить или понять.

Закончив свои утренние обязанности, он вернулся в монастырь, зашёл в свою келью, и простёршись навзничь перед крестом, начал разбираться в себе. Весь этот день прошёл в посте и одиночестве.

Наступил тёплый вечер. На плоской крыше монастыря, откуда открывается вид на залив, можно разглядеть тёмную фигуру, которая медленно ходит туда-сюда. Это отец Франческо. По его блестящим глазам и расширенным зрачкам, по красным пятнам на щеках и нервным движениям можно заметить, что он находится в состоянии крайнего напряжения. Его нервы на пределе до такой степени, что ему кажется, будто он совершенно спокоен и полностью владеет собой.

Как! Неужели все его старания и самоотречение были напрасны? Неужели он полюбил эту девушку обычной земной любовью? Неужели он испытывает ревность при мысли о её будущем муже? Что за демон-искуситель шепчет сейчас ему на ухо: «Лоренцо Сфорца мог бы защитить это сокровище от незаконного преследования и от брака с тупым крестьянином, а отец Франческо – не может?». Сладостная дрожь пронзила его от мысли, каким мог бы быть их брак. Разве он не стал бы правдивым таинством, в котором две чистые верные души поддерживают и ободряют друг друга во всех набожных предприятиях и добрых начинаниях? Он содрогнулся от ужаса, что этой мыслью – возможно! – нарушил свои обеты, страшные обеты, данные под угрозой проклятия…

Так он продолжал ходить взад и вперёд до самых сумерек, и медленно приходил в себя. Часы молитвы и борьбы сделали своё дело; да, он достиг очищения, одержал победу над злом. Золотой закат отразился в море, проложив сверкающую дорожку до самых берегов Капри. Небо засияло, воздух стал прохладным и прозрачным. Да, он снова способен видеть ясно. Он избавлен от своих духовных врагов и попирает их ногами.

– Да, говорит он себе, он любит Агнес; любит её святой и возвышенной любовью, как её ангел-хранитель, который всегда видит лицо её Отца небесного. – Почему же, в таком случае, он восстановлен против её брака с Антонио? – Как, разве ответ не очевиден? Что общего у этой нежной души, этой поэтической натуры, этого зарождающегося гения – с вульгарностью и невежеством крестьянской жизни? Разве её красота не будет вечным соблазном для распущенных людей, а её невинная простота не спровоцирует безрассудной ревности мужа? Что, если он поднимет на неё руку, как не стесняются поступать неотёсанные мужики в порыве ревности? Какой путь развития современное общество может предложить девушке, столь бессмысленно – и опасно – наделённой многими талантами? Но он знает ответ на этот вопрос. Лишь Церковь открывает возможности перед женщиной, которых не даёт ей свет.

Он вспомнил предание о святой Екатерине, дочери красильщика из Сиены. В детстве он нередко бывал в монастыре, где один из лучших итальянских художников увековечил её труды и победы; вместе со своей матерью он преклонял колени перед её алтарём. Предание гласило, что святая, благодаря своей скромности и божественному вдохновению, достигла известности даже при дворе благодаря своей активной деятельностью в поддержку Церкви. Перед его глазами возникла прекрасная картина кисти Пинтуриккио, которая изображает канонизацию Екатерины в присутствии всех епископов, прелатов и других сановников Церкви.

Пусть он отделён от женской половины человечества непреодолимой преградой своих обетов, – разве это препятствует ему оберегать и хранить эту одарённую деву? Пусть он не имеет права мечтать о ней, – разве это может помешать ему противиться её браку с другим человеком и направлять её к обручению в самим Небом? Она будет переходить от славы в славу, и именно его рука будет вести её этим путём. Это он проведёт её в священные ворота, и его голос произнесёт торжественные и страшные слова, делающие её недоступной ни для одного мужчины на земле. Сам же он навсегда останется её попечителем и духовным наставником: единственным человеком на земле, которому она должна подчиняться как самому Христу.

Если в его рассуждениях и был скрытый подвох, если он и обманывал себя этими набожными уловками, то сам не подозревал об этом. Он был уверен в своей искренности и праздновал победу над тяжёлым искушением.

Таковы были благие мысли и намерения отца Франческо, но – увы! – им суждено было поблекнуть так же, как поблекло закатное небо, на которое он смотрел в тот вечер. Золотое сияние на горизонте медленно угасло; на смену ему пришло мертвенное свечение огней Везувия.

Глава 6. Прогулка в монастырь

Солнце всходило, когда Эльси вернулась с исповеди, очень довольная и успокоенная. Отец Франческо проявил столько интереса к её рассказу, что она почувствовала себя польщённой. Во-вторых, он дал ей совет, который полностью соответствовал её собственным желаниям, а именно такой совет всегда принимается наиболее охотно.

Отец Франческо посоветовал не торопиться с замужеством Агнес. Это было как нельзя больше по душе старой Эльси, которая, с того самого дня, как договорилась с Антонио, стала испытывать к нему скрытую ревность и неприязнь, как будто это он вознамерился украсть у неё внучку. Временами это чувство так усиливалось, что она едва могла его скрыть и относилась к кузнецу грубо и сердито. В ответ Антонио только шире раскрывал свои большие непонимающие глаза и качал головой, удивляясь женскому непостоянству; это не мешало ему дальше спокойно ждать своего подарка судьбы.

Утренние лучи позолотили апельсиновый сад, когда Эльси вернулась домой и застала Агнес за молитвой.

– Моя девочка, – сказала она после завтрака, – я собираюсь устроить тебе сегодня выходной. Я провожу тебя в монастырь, чтобы ты могла провести денёк с сёстрами, а святой Агнес передать её кольцо.

– О, бабушка, спасибо! Как ты добра! Ты позволишь мне по дороге набрать цикламенов, мирта и ромашек для алтаря?

– Если хочешь, дитя. Но в таком случае нам надо поторопиться, чтобы я успела ко времени к городским воротам: сегодня я всё утро срывала апельсины на продажу.

– Ты всегда всё сама делаешь, бабушка, и не позволяешь тебе помочь, это нечестно! Но, бабушка, если мы идём за цветами, давай выберем дорогу вниз, в ущелье; пересечём ручей, выйдем на побережье и пройдёмся по песку, а потом по скальной тропинке как раз выйдем с обратной стороны монастыря: там всегда так тенисто и красиво по утрам, а от моря дует свежий ветер!

– Ладно, дорогая. Пошли-ка, для начала выберем самые лучшие апельсины для сестёр.

– С этим я справлюсь, – весело воскликнула Агнес. Скоро она появилась во дворе с плетёной корзинкой, которую стала украшать листьями и цветами апельсинов.

– А сейчас я положу сюда наши лучшие кровавые апельсины, – продолжала она. – Старая Джокунда говорит, что они напоминают ей гранаты. А наверх – несколько мелких. Смотри, бабушка! – позвала она, показывая веточку с пятью небольшими золотыми шариками, окружёнными россыпью бутонов.

Её загорелые щёки раскраснелись, глаза расширились от радости и предвкушения прогулки. С веточкой апельсинов в руках и мелких лучах солнца, просвечивавших сквозь кроны деревьев, она казалась мечтой художника, а не реальностью.

Бабушка остановилась, любуясь ею.