Создатель

– Но мне нужны, как его, союзники!

– По "мечу и оралу"? – иронично заметил Тассов.

– Ха-ха, а вы шутник! – деланно засмеялся создатель. – Только ваши шутки та же болтовня, не больше.

– Согласен, Гарри! Наша ирония – наше бессилие. Пора дело делать…

– Верю вам, Тассов! потому и зову в Круг! Там – конец болтовне, там – дело-с! – Гарри даже схватил руку Тасса.

– Как забавно вы ерс-аете! – вырвал у него руку Роман.

– К черту! Идете в Круг?

– "А знаете ли Вы, знаете ли Вы, милостивый государь, как это страшно…” – с места завелся Тассов.

– Когда некуда уж больше идти! – закончил создатель. – Верно, Рома, верно!

– Я согласен вступить! – торжественно молвил Рома.

– Ну и хорошо, ну и славненько, – радостно заюлил Гарри.

– Когда же ваше заседание, или как его там?

– А встреча, встреча-с! Я вас сразу извещу, если что наметится.

– Так я буду ждать! – Роман протянул создателю на прощание руку.

– Конечно-конечно! – создатель потряс пухлую лапку Тассова. – И до встречи, Роман Евгеньич!

– До свиданья, Наркизов, до свиданья…

Другие лица, обмороченные Наркизовым, были не столь колоритными, но у каждого была своя струнка, свой загиб в обоих полушариях. По большей части будущие "круговцы” были студентами университета, но оказался среди них и представитель самого доблестного класса Роскомреспа рабочий Федька Кораморов. Некогда и он учился в вузе, но решением ректората был отчислен за "недостойное поведение", то есть за пьянку и мордобой. Попав после этого в пролетарскую среду, Федька и там заимел авторитет у "товарищей рабочих", получив кличку Силыч. Сам облик Силыча вполне соответствовал данной ему кличке: Федька был коренаст, физически крепок, вечно угрюм, он имел могучие плечи и просто звериный взор темных глаз. Друзей в Юнике у него практически не осталось, так как Кораморов быстро усвоил язык пролов и их повадки, а студентам это не очень нравилось. Однако Силыч упорно продолжал посещать Общий Дом университета (в основном, по женскому вопросу). Случайно встретившись там с Гарри, Федор был сразу же сражен интеллектом создателя. Он уважал силу в любом ее проявлении и потянулся за Наркизовым, как за сильным духом. Создателю такой Силыч был просто необходим.

Сокурсник Гарри Шутягин был помешан на музыке. С 6 вечера до глубокой ночи Женя сотрясал общаговскую кухню своими пассажами на гитаре, так как именно туда выгоняли его немузыкальные соседи по комнате. Изредка Шутягин обращался и к поэтическим штудиям, часто думая, отчего в жизни все так пошло, а музыке и поэзии – совершенно. Евгений никак не мог дать точного ответа на столь солидный вопрос. Златокудрый, стройный и голубоглазый, Шутягин мог бы пользоваться колоссальным успехом у халатообразных общаговских девушек наилегчайшего поведения, но упорно их игнорировал. Принят он был и в среде поэтов-морданистов Юника, но их "поэзовечера" обычно заканчивались жуткими попойками, и музыкальный Шут с некоторого времени бежал их. Видимо, все это и стало причиной его неожиданного появления в явно немузыкальном кружке Наркизова.

Захар Петрович Думов попал на филфак университета через инженерный корпус. Два года изучения чертежей в Билибинском вузе убедили его, что не "боги дома обжигают", но и ему это вряд ли удастся. Он вернулся, подавленный столичной жизнью и необходимостью вечно бороться за свой кусочек хлеба. Думов был славным малым, хотел прощупать Жизнь до пульса, который в ней якобы бьется, и оказался в Круге как-то сам собой – без всяких усилий со стороны создателя. Его честное преданное лицо с карими глазками и стоящей ежиком челкой, внушительный вид спортсмена (Дум занимался борьбой в секции борьбы Юника) и хорошие отношения со многими студентами привлекли дальновидного Наркизова.

Притащился в Гаррино сообщество и некто Маэстрин, местный рок-исполнитель со странным именем Самсон. Он был худ, как стебель лопуха, имел тренькающий голосок, отдаленно напоминающий козлиное мычание, и носил коротенькую бороденку, которую беспрестанно поглаживал, торча на всевозможных гопнических концертах. Маэстрин собирался затянуть в свою бедную талантами студенческую рок-группу с претенциозным названием "Омерзение" гитару Шутягина и решил использовать для этого последний шанс, войдя в запретный Крут. Последним человеком, вступившим в организацию Гарри, был Вячеслав Лассаль, сокурсник Наркизова и Шутягина, но местный житель. Это был симпатичный молодой человек лет двадцати, любивший совать свой нос в любые дела, пусть и опасные. Славик, как его звали буквально все на филфаке, имел чудные вьющиеся волосы черного цвета, достаточно высокий для людей его нации рост, худое, как у девочки, строение тела и выдающиеся способности заводить знакомства. Славика представил создателю Шутягин, они переговорили, и… Гарри его в расчет не брал, но для количества принять согласился.

Набрав семерых соратников, Гарри Наркизов почти успокоился. Почин есть, а остальные пять сами прибегут, еще просить станут! Создатель любил фантазировать: для хамского городка он уже готовил подобающую тому участь… Но то ли Город не знал об этом, то ли не мог уже вмешаться.

В общем, начиналось все замечательно.

Записки Аборигена (из городской Летописи)

…Наш городок, хотя и небольшой, но известен своей репутацией курортного. Три озера чудесных рядом, поля бескрайние, леса еловые, шишки сосновые. А тут еще Университет образовали, хотя и незачем вроде! Город имеет несколько предприятий обычного типа – большой металлургический завод, РМЗ, кондитерская фабрика да другие фабрики государственные, краеведческий музей (он на ремонте обычно), с десяток контор, где ихние работники деньгу гребут. Есть две библиотеки, три-четыре питейных заведения (пивбар «Звездочка» посетить рекомендую!) и множество школ, садиков да три профессиональных училища. Лет двадцать назад трамвай запустили: а к чему его – неизвестно… Белый дом для красоловов обосновали, да еще университет этот, тьфу!

Улицы у нас типичные – два проспекта да с десяток остальных, где двое на двое не разойдешься. Здания обычные – современные коробки да сталинки кирпичные, площади у нас две, и те – площадь Лысого Гения да площадь Красоловская. Особых досто-примечательностей в городке, кажется, и вовсе нет! А нет есть! но о ней и говорить-то не стоит.

Так и живем тут, маемся… Зимой – скука да рыбалка. Летом – раздолье: три озера, леса с грибами и ягодками, сады да огороды, эх-ма! Люди в массе своей хорошие, спокойные… Мы университетов не кончали, так по нам, что есть – и хорошо! Колхозы – хорошо, Завод с трубами вонючими – еще лучше, заработали пенсион за сорок лет – и лады… Начальство, конечно, подкачало, ну так везде, ась?! Есть у нас и дурачок местный – Савлом звать, говорят, из дворян! слышь ты… При красоловах-то, видать, он и подвинулся: живет один в доме удаленном, ни с кем дружбы не водит, зимой в трусах бегает, на людей волком смотрит. Ну, да и Бог с ним, нас-то его жизнь не касается совсем.

Зато здесь у нас Жил и Трудился, теперь больше – наездами, наскоками, так сказать, великий пиит русский (он и романчики пишет) Иван Евгеньевич Шупкин! Нагремел он своими поэмами да стишками достаточно, мозги людям запудрил, неудовольствие вызвал у нас (народа, то есть!)… Но теперь, эх, в Большие Люди, в Москву пробился, а, стало быть, какой с него спрос? По его-то велению, говорят, университет в нашем-то простодыром Городе и обосновали… Правда, фундамент жиденький был, Завод денег не давал, да и люди не хотели: чего еще? с каких щей это? Но Шупкин нажал, и дело обделалось. Дело-то пошло, но по нам и вовсе бы этого заведения не было. Однако, кто ж ныне с умными головами (пусть и не университетскими) у нас Совет теперь держит?

Впрочем, приток людской в Город получился богатый: люди неглупые и наоборот понаехали, кого-то аж из Столицы позвали, а кто-то без зову явился, да и зацепился! Столовку при Университете открыли: всех туда пущают, а цены – божеские. В общем, все б неплохо – Ректор там с головой и машиной иностранной, лаборатории современные, оборудованье иностранное… Но студенты-то – ох да эх… Сначала ничего себе были: люди как люди, да и своих напринимали (Фрола Пахомова дочка, дуреха, и та поступила), а вот после! Приехали такие, что и не приснятся… делали такое, что и не привидится… Людям-то простым и скромным!

Но тут уж власти наши за дело взялись (лично Леонид Сергеич на контроле держал), и приутихла буря-то, уняли ее. Выгнали в шею смутьянов-то, кого-то и закрыть пришлось, вот как! Покой у нас наступил… Лет пять лихо проскочило. Университетушко с Городом нашим сжился, породнился даже (дочка-то ректорская за сынка нашего заводского директора Ныркова выскочила).

А люди к нам в Город приезжали и уезжали, а ум-то свои оставляли, и много ума стало – хоть палату им набей…

Глава 2. Круг

"И возьмем на себя грехи их, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом…”

    Ф. Достоевский

1. Дни Гарри

После нескольких дней обучения в университете, студентов и некоторых молодых преподавателей по доброй, освященной годами Великой власти традиции депортировали из тесных аудиторий с низкими сводами под широкие небеса осенних колхозных полей. Студенты возмущались, некоторые даже матом, но "приказ есть приказ!", и они подчинились ему… Погрузившись со своим немудреным скарбом на выделенные для этой цели автобусы, прекрасные дети страны Роскомреспа поехали именно в то место, куда послала их страна, Красоловская партия и лично ректор Протухов Илларион Борисович. Там, в бараках, мало приспособленных для проживания, студенты должны были жить, готовить пищу и совокупляться весь славный месяц сентябрь – месяц остывающей любви и холодных ночей. Руководство же университета приступило к не менее тяжким обязанностям по сбору урожая на собственных полях и огородах.

Итак, пока доблестное студенчество грустно вкалывало на полях державы под лозунгом: «Колхозникам помогай, чтоб быстрее собрать урожай!», Гарри Всеволодович отдыхал. Наркизов почему-то никак не отреагировал на грозный призыв юниковского начальства и лихо проигнорировал личное распоряжение декана Титоренко, которое секретарша Ирочка вывешивала, как и полагается, на видном месте третьего этажа университета. Создатель решил хорошо "отдохнуть" перед предстоящим Делом. Он жил почти анахоретом, "вставая рано утром…", но не летом, и на велосипеде красного цвету отправляясь на озеро Бечару, расположенное неподалеку от города.

Сентябрь был на редкость неоднороден: то хлестали дожди, то было жарко и ярко, так что создатель мог выбирать. В холодной уже воде Бечары создатель плескался минут пять, после чего скоро выскакивал на берег и растирался коричневым мохнатым полотенцем, висевшим обычно к этому времени на руле его красного мустанга. Потом, тщательно выжав плавки, Наркизов слонялся по прибрежной косе, обдумывая ближайшие планы. Большинство из набранных им круговцев «отдыхало» в колхозе, лишь Вове Мачилову удалось увернуться, сославшись на "больные” почки. К Федьке Кораморову создатель заходить не любил: тот жил тесно и душно. Поэтому составление общего плана первого заседания Круга целиком ложилось на твердые плечи гордого пророка, непонятно какой, правда, идеи.

Валяясь на мелком прилипчивом песке приозерного пляжа, Гарри с интересом наблюдал, как маленькие черные муравьи легко разымают на части жирного сильного овода без крыльев, предусмотрительно оторванных создателем. Не так ли и гений, стоящий тысяч маленьких никчемных людишек, оказавшись без "крыльев Господа”, может быть уничтожен горсткой их?! Наркизова весьма занимало это страшное обстоятельство. Затем создатель вставал, одевался и выводил на прибрежную дорогу верный ему велосипед: «Вывожу один я на дорогу…». Проезжая с ковбойским видом по сему пути, Гарри и здесь не упускал возможности подумать о судьбах заброшенного человечества. Приехав в Общий Дом, создатель сдавал велосипед на хранение тете Клаве за еженедельную трешку, принимал душ, ежели была вода, и валился на разобранную постель.

"Гай Марий, Цезарь, Наполеон, Гитлер, Вовочка…" – летали по комнате его беспокойные мысли. "Но кровь? но мясорубка истории? но сотни тысяч покалеченных жизней?!" – вставали перед ним всегдашние обратные вопросы. "Ну и х… на них! Значит, ЭТО было необходимо Ему…" – Создатель взлетал с постели, но, осмотрев свой лунный лик в зеркале, успокаивался. Так текли однообразные дни создателя, дни ожидания.

Иногда Наркизов навещал Мачилова – в основном, по бытовым вопросам. Ведь в ту далекую эпоху в Роскомреспе и за деньги ничего нельзя было купить: магазины гордо пустели своими полками. Мачилов, имевший обширные знакомства в Городе, помогал создателю с "мясцом и колбаской”, никогда не забывая, впрочем, прикарманить сдачу в таких случаях. Моча всегда интересовался будущим "делом-с", но Наркизов не спешил раскрывать ему все карты. Благодаря частым посещениям создателя, Мачилов превратился в занятнейшего собеседника: "С умным человеком и поговорить любопытно". Отрешение к росту, заложенное в любом человеческом существе, даже самом паршивом, проявилось и в отчаянном бездельнике Мачилове. Чтобы окончательно прояснить отношения, создатель решился в одно из посещений дома Мочи пойти на "откровенность".

Это случилось в прокуренной комнатенке старого двухэтажного дома, где Моча единолично обитал, в отличие от остальных членов своей немалой семьи, которых создатель, как ни пытался, так и не мог точно запомнить. Наркизов грозно предложил Моче раскрыть свои "идеалы" в ответ на какое-то пошлое замечание последнего о жертвах революции. Владимир Ильич покрутил хвостиком, но беседу поддержал: он, вообще, был мастер поддерживать те разговоры, предмет которых ему не были знакомы абсолютно.

– Потеря Идеала, у нас? – изумился Мачилов вопросу создателя.

– Верно, Вова, верно!

– Как же это, мля? Мы же, русские, всегда, это… с идеями.

– Тысячи, миллионы людей в истории только и делали, что мучили, убивали или распинали своих же кумиров! Потом они же обожествляли их, преклонялись перед ними, а старых своих идолов – уничтожали!

– И бога-с? – уточнил Мачилов.

– Самого Бога избегнуть трудно, невозможно, Мачилов… – нехотя прояснил создатель. – Подобие Бога, да!

– Иисус… – протянул прозревающий все больше Мачилов.

– Точно, Мачилов. Именно он и его братья – Цезарь, Наполеон, Лысый Гений…

– Его-то не надо бы вспоминать! – струсил Мачилов.