Кошмары

Отступница

Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти[2 - Перевод Г. И. Якубаниса.].

    Эмпедокл. «О природе»

Они звали его Стивом, потому что именно так звали его предшественника, а старый могильщик был слишком ленив, чтобы привыкнуть к другому имени. Он так сразу и заявил новому помощнику:

– Буду звать тебя Стив.

Дело было в Египте, но не на Ниле, а в штате Иллинойс, в южной части, в одном местечке, которое окрестили Египтом из-за бродящей там дурной крови ядреной закваски. «Дурной кровью» – для американцев, конечно же, – были были хорваты, словаки, венгры, чехи, сербы, словенцы, русские, греки, итальянцы и украинцы. Добропорядочный янки, впрочем, не знает, как зовутся все эти народы; как только ему становится ясно, что по-английски из них никто не говорит, он думает, что в Вавилонскую башню попал. А Вавилон – это же где-то в Египте, да? Ну или поблизости – одна ботва, плевать. Вот почему означенное местечко добропорядочные янки окрестили Египтом.

Янки там вовсю хозяйничали – им принадлежали земля, все здания на ней, хижины и угольные шахты. Негритянские рабы на юге были свободны уже в течение полувека, им больше не нужно было работать. Но белые, которые хлынули из Европы, должны были работать. А если бы они не захотели, если б забастовку там объявить удумали, то хозяева достали бы свои автоматические пистолеты и положили бы пару десятков человек и еще пару десятков сгноили бы в тюрьме – просто так, великой американской свободы ради. Так дела делались во всей стране, и Египет чаша сия не обошла стороной.

Некоторым «египтянам» хватало ума объединиться и скопить сперва немного золота, потом чуть побольше, потом еще немножко – и так до тех пор, пока они сами не делались «американцами», то есть хозяевами здешней жизни. О социальном неравенстве речи не шло, нет-нет, тут только собственность играла роль. Эти новые хозяева обходились с теми слоями, откуда вышли, даже хуже, они-то не понаслышке знали, как выдавить последние соки из своих подневольных.

Название маленького городка, неподалеку от которого жил Стив, вовсе не походило ни на египетское, ни на английское, ни на индийское. Оно звучало по-немецки – Андернах. Несколько баварских и рейнландских фермеров поселились там много лет назад – никто уж и не помнил, когда именно. Но они все давно ушли, кроме нескольких семей, разбросанных тут и там, и когда появилась промышленность, с ней к ним нагрянули и «египтяне». Только несколько старых поселенцев осталось – две или три немецких фамилии. Эти тоже стали «американцами» и долгое время слыли владыками положения, богачами.

Несмотря на это, городок с немецким колоритом выглядел иначе, чем все остальные вокруг него. Здесь не было ни деревянных бараков, ни побеленных хижин, зато имелись настоящие кирпичные дома, увитые лозами, окруженные садами, где росли яблони, груши и вишни.

Представители «дурных кровей» хорошо улавливали разницу и не нарушали этот уклад. Они строили свои дома неподалеку и почти чувствовали себя по-человечески – уж точно в большей степени, чем где бы то ни было в печальном египетском краю.

За окраиной находилось кладбище, и оно было еще более немецким, чем город. Там росли могучие дубы и плакучие ивы. Могилы обступили небольшой холмик, на надгробиях – простых, но ухоженных, без единого усика плюща на них, – все еще читались фамилии: «Шмиц», «Шольц», «Хубер». Кладбище было общественным достоянием, не принадлежа ни религиозной общине, ни какому-либо «египетскому» роду-племени. Всех принимало оно – были бы деньги. Два раза в год банк в городе посылал чек из Чикаго, а может, из Сан-Франциско, здешнему старому могильщику.

Когда немцы ушли, они продали все – дома, сады, наделы, – кроме кладбища. Никто не мог его продать – значит, и купить тоже никто не мог. Но кое-кто в Андернахе, какой-то Шмиц, или Шольц, или Хубер-который-давным-давно-умер, учредил трест, и могильщик за труд свой получал вычет из процентов. Таким образом, этот старик был сам себе хозяин и управа – и «египтяне» относились к нему с уважением. Он продавал места для погребения по разным ценам – кому-то ставку занизит, а кого и обдерет как липку. Заплатишь хорошо – и могила твоя будет на могилу похожа, с вензельками да гравировкой на кресте; проявишь жадность – получишь холмик проще некуда. Впрочем, иной раз и хорошо заплатишь, да таким же холмиком обойдешься: значит, под горячую руку попал.

Могильщика звали Павлачек. Он приехал в Америку давно, еще с теми немцами за компанию, и теперь носил титул самого пожилого человека в городе. Свой родной чешский он забыл уже сорок лет как, но с прибытием «египтян» худо-бедно восстановил в памяти. На приготовление языковой солянки ушли у него также познания в немецком и английском – смесь получилась крепкая, с грозным самобытным акцентом. В мастерской у Павлачека трудились пятеро итальянских каменщиков, шесть садовников и столько же могильщиков. Стив был одним из них.

Стив был не из «египтян», он родился в Америке. По-видимому, звали его Говард Дж. Хэммонд, и прибыл он из Питерсхэма, штат Массачусетс. И вот к настоящему времени с момента его прибытия прошло тридцать три года.

Записал (и частично пережил на собственной шкуре) поведанную Стивом историю не кто иной, как Ян Олислагерс из Лимбурга – голландец (и в той же мере фламандец) по национальности, немец по культуре и воспитанию. Он работал в интересах Германии во время войны, и когда Соединенные Штаты вовлеклись в нее, к нему стали относиться очень подозрительно. Не проходило и дня, чтобы не арестовывали и не бросали в тюрьму немцев, многие из которых были его хорошими друзьями. Ян Олислагерс в тюремные застенки не торопился, а потому решил, что пришло время исчезнуть на некоторое время из Нью-Йорка и залечь на дно.

Итак, он прибыл в Андернах, что в землях египетских. Там, недалеко от города, была большая лакокрасочная фабрика, и он устроился туда на работу. Он не очень разбирался в химии, но понимал, как создать впечатление, будто знаний у него вагон. Также Ян состоял в шапочном знакомстве с управляющим фабрики; тот был из Нью-Йорка, знал о докторском звании приятеля и о его смутно немецкой родословной, а потому считал, что ему повезло заполучить к себе в услужение великого немецкого химика, у которого наверняка так много секретов за душой. Фриц, не фриц – какая разница; здесь, в Андернахе, много вреда ему не учинить в любом случае. Да и платить такому много не надо – хватит с него и небольшой комнаты в здании фабрики да рабочего пайка.

Поначалу Ян Олислагерс в лаборатории откровенно бездельничал. Когда некоторое время спустя с него потребовали объяснений, он заявил, что не способен думать, когда под чьим-то патронажем трудится. Пусть дадут свое рабочее помещение и уберут лишний шум – а там поглядим. Восхищение немецкой наукой перевесило наглость Олислагерса, и все его абсурдные пожелания были выполнены; дабы доктор принес фабрике успех, начальство готово было потакать его слабостям.

Будучи в целом человеком толковым, фламандец наскоро нахватался химического сленга, сочинил пару красивых отговорок и прочел пару книг из заводской библиотеки. Вскоре у него сложилось общее представление о своей работе. Тогда он разослал заказы на поставки химикатов, в которых нуждался, по всему миру и принялся ждать. Так его дни складывались в недели, а недели – в месяцы.

Он никогда ни с кем не разговаривал и выходил только по вечерам, чтобы размять ноги, изредка отправляясь на кладбище. Именно там он познакомился со Стивом. История, изложенная ниже, как раз и происходит из этого знакомства и из записей Олислагерса, сделанных по ходу дела.

Олислагерс много вечеров провел, сидючи со Стивом на каменной скамье под старой липой. У Стива был секрет за душой, и это раздражало фламандца. Он чувствовал, что этот секрет совершенно особенный, и ему невтерпеж было обо всем узнать. Но окаянный Стив, как назло, почти ничего не говорил, а просто сидел сиднем часы напролет, храня тишину в компании Олислагерса. Фламандец никак не мог раскусить этого парня – он тщился влезть ему в душу и так и эдак, но лазейка не находилась. Стив не пил, не курил, не жевал табак, его явно не интересовали женщины – и о чем прикажете говорить с таким человеком?

Трудно сказать, что привлекло Яна Олислагерса в Стиве в те месяцы. В нем не было ничего особенного или запоминающегося. Волосы – каштановые, лоб, нос, подбородок, уши – самые обычные. И все же парень тот был красив. Что-то в нем имелось особенное.

Одно было ясно наверняка: мысли Стива были на постоянной основе чем-то заняты. Это что-то было всегда рядом – витало неподалеку слабым духом, но время от времени проявлялось сильнее – и никогда не оставляло его – может, лишь в те редкие моменты, когда Яну Олислагерсу удавалось обратить ум Стива к чему-то другому. Например, когда Стив бессвязно и отрывисто делился с фламандцем тусклыми воспоминаниями ранних лет.

Да, он приехал из Массачусетса, родился в семье методистов. Мало чему научился, в юном возрасте покинул дом, путешествовал по всей стране. Он успел побывать всем, кем может устроиться мужчина, не будучи никем: лифтером, мойщиком посуды, расклейщиком объявлений, кочегаром на пароходе, ковбоем в Аризоне, билетером в кинотеатре. Трудился он на уйме фабрик и на легионе ферм, от Ванкувера до Сан-Августина, от Лос-Анджелеса до Галифакса. Ни на одном месте Стив подолгу не задерживался, но вот теперь уже два года как осел, учуяв свое истинное призвание. Работа в Андернахе в кои-то веки пришлась ему по душе – и здесь ему, Стиву, быть до конца дней своих.

Когда Стив сказал это, в его глазах вспыхнули маленькие огоньки и принужденная улыбка скользнула по его губам. А потом, вновь уйдя в раздумья о чем-то, он умолк.

Олислагерс понял – вот оно, искомое, та самая тайна за семью печатями. Какую же диковину прячет этот чудаковатый малый от него?

Вскоре было объявлено начало военного призыва. Все мужчины от восемнадцати до сорока пяти лет должны были зарегистрироваться для участия в нем.

Стив забеспокоился, и эта тревога в нем росла с каждым днем.

– Почему ты не хочешь стать солдатом? – поинтересовался у него Олислагерс.

Стив решительно помотал головой.

– Не хочу, – пробормотал он. – Не нужно мне.

В другой раз он снизошел до скупых пояснений:

– Дело вот какое – я не хочу уезжать отсюда.

Однажды воскресным утром Стив постучал в дверь лаборатории и осторожно закрыл ее за собой, ступив за порог. Убедившись, что фламандец один, он обратился к нему с одной деликатной просьбой. На комиссию он должен будет явиться уже в следующую среду – не может ли доктор дать ему что-нибудь такое, от чего он скажется больным… или, чем черт не шутит, вовсе непригодным? Ему не надобно на фронт – ну не может он оставить здешние края, и все тут. Ян Олислагерс не стал долго раздумывать и через мгновение заговорил с ним. Ему требовалось только одно: взамен Стив должен был рассказать ему, что так сильно удерживало его здесь. Стив подозрительно покосился на фламандца.

– Нет, – наконец буркнул он и ушел.

На следующий день Олислагерс встретился с ним на кладбище. На этот раз он долго увещевал Стива, пытаясь повлиять на него всеми своими навыками убеждения. Но Стив не сдвигался со своей позиции ни на йоту.

– Ну подумай сам! – разливался соловьем фламандец. – У тебя есть какой-то секрет. А мне, если хочешь знать, жутко любопытно, в чем суть да дело. Так расскажи мне! Тебе же ничего не стоит. Расскажешь – и, поверь мне, к среде не будет человека более негодного для службы в армии, чем ты, мой друг.

Стив, поднимаясь со скамейки, покачал головой.

На следующее утро он пришел в лабораторию очень рано. Он вытащил из кармана двести тридцать долларов – все свои сбережения. Фламандец махнул ему рукой, указывая на дверь.

Тем же вечером он вновь прогулялся до кладбища, но Стива на скамейке не застал. Некоторое время подождав, он отправился искать его. Наконец могильщик встретился ему задумчиво сидящим на свежем погребальном холмике.

– Иди сюда, дружище Стив, – позвал его Олислагерс.

Тот не пошевелился. Фламандец подошел поближе и хлопнул его по плечу:

– Вставай. Ну же. Дам я тебе то, что ты просишь.

Могильщик медленно поднялся.

– Правда? – спросил он. – Завтра уже к врачу.

Фламандец кивнул.

– Тут где-нибудь растет дигиталис?

Стив не понял его.

– Я имею в виду наперстянку.

Стив подвел фламандца к кустику и по просьбе того сорвал несколько цветов.