Романтики и реалисты

– В отделе завал писем. Придет ревизия – будет большой шмон. Разгребайте скорее, иначе сгорите синим пламенем. Всем на все наплевать, все теперь умники… Все хочут быть художниками слова, никто не пишет информации в десять строк. Если у вас такие же величественные планы – я вам враг… Меня тошнит от непризнанных дарований… Мне нужны просто газетчики… Ваш материал про бардак в сельских отделах культуры – стоящий… Но мелковат… Хотелось бы отстегать за безобразия кого-нибудь покрупнее. Очень хотелось бы… Накидайте план – покажете. Посоветуйтесь с Меликянцем. Совершеннейший бездельник и плут, но здорово фантазирует по части прожектов… Поговорите с ним раз… Два уже не надо… Заговорит и запутает… А главное – будет потом мешать работать. Да! Старайтесь приходить на работу вовремя. Извините, больше у меня ни минуты… Вживайтесь в образ… Помните Брехта? «Выжили сильные, а слабых кусают собаки». Как вы к нему относитесь? Я его ставлю выше всех на три головы… Недоумение на лице прощаю для первого знакомства… Все!

Потом Ася вытирала стол старыми газетами, выбрасывала из ящиков мусор. Полезла в глубину тумбы и нашла вчетверо согнутый конверт. На всякий случай посмотрела, что в нем. Развернула бумажку и прочла: «Ну и чего ты тут ищешь? Истину? Так она тебе не нужна». Какой-то редакционный шутник. Показала своим соседкам по комнате Кале и Оле. Они взяли бумажку и пошли по редакции выяснять, чей это почерк. Принесли информацию. Обретался в газете давным-давно, то ли пять, то ли десять лет назад, некий попивающий журналист. Он же борец за повсеместную справедливость. Это его рука и его стиль. Любил подсовывать людям в столы, в карманы, в машины выраженное в лапидарной письменной форме свое отношение к ним. Его уволили, когда тогдашний редактор обнаружил в пакете с чистым бельем – редактор регулярно посещал Сандуны – бумажку со знакомым почерком: «Считаешь себя отмытым добела? Чушь! Вернись и утопись в бассейне». Горе было в том, что при чтении послания были свидетели…

Ася подумала: кому предназначалась записка, которую нашла она? Кто был тот некто, которому не нужна истина? И что имел в виду автор записки? Жалел ли своего адресата, клеймил ли, побуждал ли к чему-то? Но уж коли нашла записку она, пусть будет она побуждением. Для хорошей работы, хороших мыслей, побуждением к тому, чтоб истина была всегда с ней…

Ася вздохнула и закрыла глаза. Длинный, длинный день… Девочка в гостинице в бигудях и та красавица, которая, проплыв мимо, почему-то разозлила Олега… Почти ведро начищенной картошки… Царев, оценивший ее сдержанность… Любите ли вы Брехта? Записка изгнанного алкоголика… Каля и Оля… И запах их нежнейших духов…

Пудреница наконец раскрылась. Она всегда раскрывается после добросовестного усилия. Надо напудриться. И хорошо бы что-то сделать с глазами. У нее ведь есть синий карандаш для век.

– Мать! Сохраняй индивидуальность. На черта тебе синие веки? – Это было первое, что сказал Олег.

– Плохо? – Ася смущенно принялась вытирать глаза. – Я просто почувствовала себя деревенщиной рядом с девицами, которые сидят со мной.

– А ты не гонись за ними. Я Таське категорически запретил издеваться над физиономией.

– Она послушалась?

– Ей некуда деваться. У нее же в школе первоклашки. Их пугать не гуманно.

– Будто они своих матерей не видят.

– Не видят. У нее дети с Трехгорки. Почти все в продленке, пока мамы ткут полотнишко… Ну, как у тебя первый день прошел?

Олег сел напротив, за Олин стол, и приготовился слушать. Мелькнула нехорошая мысль: от души это вопрос или чисто формально? Ася посмотрела прямо в глаза Олегу – в его добрые, сочувствующие и рассеянные глаза. Вопрос был искренним, но, если она не все скажет, все-таки будет правильно: Олегу не до нее. Достала записку правдоискателя.

– Боря Ищенко – человек мелкой правды, – сказал Олег. – Сто лет пройдет, а потомки будут находить его следы.

– Поясни, – попросила Ася, – чтоб мне знать, как относиться к этому предзнаменованию. Историю с редактором уже знаю.

– Был талантливый парень из военных газетчиков. Пришел в мирскую печать и ничего не понял. Пишет, пишет, громит, кромсает всех и вся, а жизнь идет своим путем… Ну кого-то там сняли, кому-то дали выговор, но в целом мир не пошевелился из-за Бориных опусов. Что и естественно, и нормально. А Боря затосковал, запил, пока не решил, что надо начинать с малого, с частного. И тогда стал мелочиться, стал занудой. Там ворота скрипят, здесь гвоздь торчит. Тот не с той женщиной спит, а эта слишком откровенно бюст показывает. И все верно. Он хорошо все подмечал, все видел будто и правильно. Но надоел… А потом эта вздорная идея – морально очистить собственный коллектив. Вот и пошли записки – каждому личное разоблачение. Эта твоя, видимо, предназначалась Меликянцу…

– Вот как! – воскликнула Ася. – Мне с ним рекомендовано поговорить.

– Не моги! – закричал Олег. – Ни в коем разе. Боря и он ненавидели друг друга, считали себя противоположностями, а в сущности, оба выродились в бездельников. Только Меликянц хамства по отношению к начальству никогда не допускал и не допустит потому, что весьма дорожит своим благополучием. Отчего и здравствует. Но тебе он не нужен. Начнет с того, что расскажет о своем прадеде, который один на всем Кавказе правильно варит мамалыгу. Спросит, знаешь ли ты своих предков. Если не знаешь, он оскорбится. Услышишь монолог об утрате корней и стыдливое признание, что он пишет на эту тему статью. Не пишет, говорю сразу. Он давно разучился писать. Потом будут восточные тосты, здравицы, Монтень. Он спросит твое отношение к «Опытам», а у тебя отношения нет, и тебе станет стыдно. Григол покачает головой и начнет врать, что читает Монтеня в подлиннике и с карандашом. Потом покажет тебе притчу, написанную будто бы только что, после последней планерки. Притче десять лет, и он ее время от времени освежает – перепечатывает. В ней столько же мудрости, сколько в твоей пудренице, поэтому закрой ее и пошли. Не хочу больше ни слова про Григола Меликянца. Он долгожитель, а у нас с тобой времени мало.

– Что купим? Водку или шампанское? – спросила Ася, когда они вошли в магазин.

– Ты второе, я первое, а Таська принесет соленых грибов и рыбы…

– Прелесть! Ты знаешь, Мариша первую часть делает а-ля трудные времена – винегрет, черный хлеб, брынза. А чай у нее будет с «Наполеоном».

– «Наполеон» я люблю. Единственные пирожные, которые…

– Балда! «Наполеон» – это французский коньяк. – Она что, сдурела? Такие деньги… – Ничего подобного! Это подарок от маклера, который был счастлив устроить ей квартирный обмен.

– Слушай, а может, и мы купим коньяк? А то будем выглядеть бедными родственниками.

– Нет! Мы купим водку и не будем так выглядеть, потому что мы с тобой не маклеры и не гордимся, что нас пригласили. Мы просто идем к старому другу Марише с чем Бог послал…

– Остановись, мать! И слушай… Я счастлив совершенно так же, как тот маклер. Я счастлив, Ася, и не знаю, чем это кончится. Но с тех пор, как она здесь, у меня все валится из рук. Я так и не написал сегодня ни строчки.

– Я думала, это давно кончилось, еще тогда…

– Ничего не кончилось, ничего…

– Плохо, Олег. Сейчас это еще хуже, чем прежде.

– Еще хуже… Но, черт возьми, что я могу с собой поделать, если я счастлив от одного сознания, что могу ее встретить на улице, в метро, что стоит мне взять трубку, и я ее услышу…

– Что же будет? – тихо спросила Ася.

– Жить будем, жить! И радоваться, что жизнь еще способна преподносить нам подарки…

– Ничего себе подарочек…

– А ты думала? Это такой подарок, такой… Я ведь даже не подозревал, серый я лапоть, что у меня еще что-то может быть. Мне кричать иногда хочется! Эге-гей!

Какая-то тетка на них покосилась.

– Ты потише! Все смотрят на меня и удивляются твоему выбору.

– Я тебя тоже люблю, – сказал Олег. – Ты, Ася, хороший парень…

– Негодяй! Я тоже ничего себе дамочка, меня в поезде, знаешь, как один кадрил…

– А ты ему дала по морде…

– Ты считаешь, что не следовало?

– Сам не знаю… Хотя ты ведь не могла поступить иначе… Ты у нас правильная девочка!

– Правильная в смысле – мировая, это комплимент, в смысле – порядочная, жуткое оскорбление.

– Слушай, как здорово, что ты приехала!

– Ты уже говорил. – Хочешь сказать, что я тебе много сказал?

– Сам ведь все знаешь, чего спрашиваешь?

– Таське не проговорись…

– Я для этого приехала. Раскрыть ей на тебя глаза.

– Извини, мать.

– Бог тебя простит, Бог… Слушай, Олег, а может, тебе не надо ходить к Марише?

– Если ты приехала меня учить, возвращайся за хребет. Уезжай!