Романтики и реалисты

– Хорошее? – Соседка откалывала от блузки овальную янтарную брошь. – Я его не понимаю. Что это?

– Ну… Закидывать крючок… Заигрывать…

– Это понятно. Но какой там корень? Кадр?

– Пусть говорят, как хотят. Ничего ведь в этом нет плохого. Язык – организм живой.

– Организм… Язык – организм, – прошептала соседка. – Тоже не понимаю.

– Бросьте, – мягко сказала Ася, – дело ведь не в словах…

– В словах! В словах! – Соседка затрясла перед Асиным лицом полиэтиленовым мешочком. – Я вот вас спросила, что за шум в коридоре. Могли вы мне просто сказать, кто поскандалил или что разносят чай, а вы мне что говорите? Что не любите коллектив. Или это они вам сказали?

Ася видела, как большие глаза соседки наполняются слезами. И вдруг вся ее дорога, и этот тип в коридоре, и дама из соседнего купе, у которой есть вся техника, и эта соседка с мешочком и с набухшими от слез глазами, и она сама, вся неприбранная, уставшая, – все это показалось ей неправильной случайностью. Зачем она едет в Москву? Чем ей было плохо дома? Ведь было хорошо. Очень хорошо. У нее тоже все было. И даже в смысле техники. А она рванула по шву такую добротно сшитую жизнь. Она вспомнила, как провожали ее на вокзале. Шумно, бестолково, говорили, что она счастливая, что ей повезло, а Аркадий всех уверял, что не хочет в Москву. Его обнимали, утешали, но формально: никто не хотел верить, что ему действительно жалко бросать работу и что в Москве ему может быть хуже. Только Ася знала, что дело не в работе, а в том, что Аркашка не любит никаких перемен. Такой уж характер. Он любит темные рубашки, потому что они дольше носятся. Смешно, но, когда даешь ему все чистое и наглаженное, он все как следует изомнет, а потом только наденет. Пьет всегда из одной чашки, ходит только одной и той же улицей, выписывает уже тринадцать лет одни и те же издания. Человек-привычка. И не было у нее большего противника переезда, чем он. А ведь как она была красноречива! Он все выслушал и сказал, что она неэкономно тратит эмоции и слова, что она наговорила минимум «на три подвала» о пользе перемен. Но, увы, ни в чем его не убедила. У него тоже есть свои «три подвала» на противоположную тему, но если родина, то есть родная жена, скажет, что надо, он готов ехать куда угодно, хотя убежден, что счастье – понятие оседлое.

– Когда говорят «счастье дорог», – сказал тогда Аркадий, – это надо воспринимать как пропагандистский трюк… Ведь кому приходится много ездить, не должны чувствовать себя обделенными.

– Ты это серьезно? – возмутилась Ася. – Журналисты, геологи, монтажники, моряки, по-твоему, ненормальные?

– Я деликатен, – сказал Аркадий. – Но если совсем честно, то у них не все дома… Ты не обижайся, я тебя все равно люблю… Ненормальные, они чем хороши? С ними не соскучишься.

И он произнес своих «три подвала». Мужчина второй половины двадцатого века: не охотник, не добытчик, не воин – мыслитель, философ, лентяй.

– Я тебя возненавижу, – сказала Ася.

– Нет, – сказал он. – Это пройдет… Ты меня оценишь потом.

– А если не оценю?

– Ну почему ты мне не веришь? – оскорбился он. – Я же самый умный в нашем роду.

Они расстались на три месяца. За этот срок ей обещали, если все будет о'кей, квартиру. «Дом на выходе», – сказали ей по телефону, знакомые ребята посоветовали поехать посмотреть постройку, покалякать с рабочими, они, мол, знают, как на самом деле, и точно скажут, сколько дней в этих трех месяцах. Скорей всего, не девяносто. Может, сто восемьдесят, и вообще есть ли там фундамент? Договорились до того, что она, дура, обольщена редактором (у того опыт работы со слаборазвитыми странами). И пусть захватит с собой с Урала гвоздей, с ними в столице напряженно, хотя, конечно, глупо везти их так далеко, лучше и надежней наворовать на любой стройке. Тут же стали решать, кто будет на стреме, а кто пить со сторожем и в каких сумках гвозди лучше таскать. Пришли к выводу, что дипломатические чемоданчики, вошедшие теперь в моду, очень для этого пригодятся.

Все испортил Федя. Прослышав об Асином отъезде, он прибежал и стал давать советы.

– Прежде всего, – поучал он, – определи расстановку сил. Кто там над кем и кто под кем. Реально, а не по штату… Темы выбирай осмотрительно. Они все ушлые, подсунут тебе что-нибудь гиблое – сорвешься. Нужен верняк…

– Федя, я как-нибудь сама, – оборвала его Ася. – Своими слабыми силами…

– Квартиру требуй хорошую. Ссылайся, что, мол, у тебя тут…

– Никудышная, – засмеялась Ася.

– А кто тебя будет проверять? Дороже, дороже себя продавай!

– Надо, чтоб у меня еще хоть что-нибудь получилось.

– Идиотка! – закричал Федя. – Ты же въезжаешь на белом коне! О чем ты говоришь!

Потом он сообщил, в каких лучше жить гостиницах. В «Центральной» есть одноместные дешевенькие номера (но без санузла!), а в «Юности» очень шумно, несмотря на близость Новодевичьего кладбища, гостиницы ВДНХ – это у черта на рогах и никакого приличного сервиса, и вообще, если б он знал, то, конечно, не впустил бы в свою квартиру аспиранта, пусть бы жила она, все-таки она ему ближе. И снова полез целоваться, ну прямо отец родной… А Ленка принялась составлять список, что ей купить и выслать.

Писала и спрашивала, как пишется «фломастер». «Напиши как-нибудь, – сказала Ася. – Я разберу». – «При чем тут ты? – оскорбилась Ленка. – Я должна знать точно. Так как же?» – «Посмотри в словаре», – крикнула из кухни Ася. «Ты сказала много лишних слов вместо двух – не знаю. Если человек честно признается, что он чего-то не знает, это гораздо лучше, чем прикидываться, что знаешь…» Могла ли я, подумала тогда Ася, в двенадцать лет ответить так матери? Даже теперь, когда мать приезжает, Ася ловит себя на мысли, что теряется в ее присутствии, что вдруг начинает давать двусмысленные ответы, как-то робеет… Видно, это все приходит вместе с матерью из детства, которое было и достаточно бедным, и достаточно неласковым, и довольно несправедливым в распределении любви между детьми. Мать любила младшего сына, к Асе относилась сурово, считала ее неудачницей уже потому, что к тридцати годам у Аси было не больше платьев, чем в двадцать. «Не в платьях счастье, – сурово вещала мать, – но все-таки. Ты же дама, а не свиристелка какая… У тебя и простыни все те же, что я тебе в замуж дала». Бывало, что, зная о приезде матери, она мчалась в магазин и покупала первое попавшееся, наносила рваную рану в бюджете и сама себя за это презирала. Вообще с деньгами и вещами у Аси отношения были сложные. Она не умела с ними обращаться, а они с ней обращались дурно. Деньги тут же уплывали, вещи мгновенно изнашивались, всегда стояла проблема то пальто, то сапог, то шапки. Это злило. И тогда она шла и покупала то, что продавалось без очереди по причине уродливости и дурного качества. Когда-то в студенчестве она научилась приспосабливать к новой жизни старье и иногда выглядела недурно в перешитых, перекроенных платьях и шляпах. Но сейчас было другое время и переделанная шляпа выглядела переделанной шляпой, а не чем-то оригинальным. И платье местной швейной фабрики даже с роскошным галстуком (совсем из другой оперы) выглядело платьем местной швейной фабрики и галстуком из другой оперы. Никто теперь не говорил: «Аська, какая ты придумщица!» А говорили так: «Галстук привезенный? Сразу видно…» Это значило, все видят: платье везли не издалека…

… Соседка по купе смотрела в окно. В ее больших неподвижных глазах плясали огни переездов, незнакомых поселков, и от этих огней глаза ее казались особенно большими и особенно потухшими.

– Я думаю о сыне, – вздохнула она. – Вы знаете, он мне отвечает только тогда, когда ему хочется. На некоторые вопросы я получаю ответ через месяц. Я как-то у него спросила, нравится ли ему дочь моей приятельницы. Он посмотрел на меня и ничего не сказал. А ровно через месяц за обедом говорит: «Ты спрашиваешь меня, нравится ли мне Оля. Так вот. Она дрянь».

– Ну, тут все понятно, – засмеялась Ася.

– Что? Что вам понятно? – заторопилась соседка. – Что Оля ему нравилась, а потом разонравилась, так, да?

– Ну конечно!

– Разве я об этом? Почему он мне сказал об этом через месяц? Ведь, в конце концов, я могла и забыть, что спрашивала.

– Не забыли ведь…

– Могла забыть, – рассердилась соседка. – У меня не только Олей занята голова. У меня таких, как она, сто двадцать человек. Ведь я веду занятия с хором в музыкальной школе.

– Вы музыкантша? – почему-то обрадовалась Ася.

– Я педагог, – сказала соседка. – Музыкантом я не стала. Не спрашивайте меня почему.

– Я не спрашиваю.

– Давайте ложиться спать. В Москве будем рано. Вас будут встречать?

– Нет, – ответила Ася.

– А меня будет встречать муж. Я вас предупреждаю сразу, он у меня старый… Но это не имеет никакого значения. У каждого свои обстоятельства.

Старый муж оказался человеком лет семидесяти с профессорской внешностью. Он довольно лихо подхватил чемодан и сумку и бочком, молча засеменил к выходу.

– Счастливо вам, – сказала соседка. – Так к нам никого и не подсадили. Очень удобно вдвоем с женщиной. Я на ночь совсем раздевалась.

– До свидания, – ответила Ася. Ей хотелось сказать, чтоб соседка взяла у мужа хотя бы сумку, но тут она увидела в окно Олега. Он махал ей рукой и показывал, что все, мол, выходят и ему поэтому никак не зайти в вагон. «А профессор вошел», – подумала Ася, и тут он как раз прошел мимо окна с сумкой и чемоданом, а за ним, сверкая бриллиантами в ушах, прошествовала соседка. «Как все просто, – подумала Ася. – Сколько же это между ними? Двадцать? Тридцать? И сын, который отвечает на вопросы с месячным опозданием?!»

Олег протиснулся в купе.

– Ты лентяйка, – сказал он. – Не могла заранее выйти в тамбур? Было бы гарантированное такси.

Поехали на метро, и хорошо сделали, потому что именно там Ася вдруг почувствовала себя неожиданно счастливой. Вот она в Москве, все у нее славно и будет славно, все получится, это даже хорошо, что первое время она будет одна, не будет отвлекаться заботами о Ленке и Аркашке, будет вкалывать как зверь и докажет, что пригласили ее не зря. Олег такой молодец, что встретил, ему ведь через всю Москву пришлось ехать. Хоть они и дружили когда-то, но она его на вокзале не ждала и не обиделась бы, если б он не пришел.

– Как твои? – спросила она его.

– Нормально.

– Соскучилась по Таське. Когда я ее увижу? Мы соберемся?