Охотники до чужих денежек

– А ты меня прежде видела? – казалось, удивился он.

– Слушай, Данила... – Девушка замолчала ненадолго, усиленно соображая, под каким бы предлогом попросить гостя покинуть ее квартиру. – Не мог бы ты...

– Сейчас уйду. – Он снова пригубил вино, не переставая при этом пристально вглядываться в ее лицо. – Красивая ты, Эльмира. И имя у тебя красивое. Оно тебе очень подходит.

– Да? И какое же из них больше? Меня и Эмкой кличут, и Элкой. Папа Мирой звал. – Голос ее предательски дрогнул.

– Нет, мне больше нравится Эльмира. Оно такое... недоступное, холодное... Как ты...

Так, только этого ей сейчас и не хватало! Романтический настрой бывшего воина «горячей точки» ее совершенно не волновал. Ни к чему ей осложнения подобного рода. Да еще при такой-то его мамочке...

– Тебе пора, – твердо произнесла Эльмира и, соскочив с высокого стула, пошла в прихожую.

Данила, подавив вздох, двинулся следом. Она чувствовала спиной его тяжелый взгляд, слышала с трудом сдерживаемое дыхание, но все эти эмоциональные проявления его волнения были ей, мягко говоря, безразличны. А грубо выражаясь – до фонаря.

Данила был героем не ее романа. И никогда бы не смог им стать. Даже принимая во внимание ее жуткое одиночество. Даже в том случае, если бы она очень сильно нуждалась в надежном и сильном плече. Нет, нет и еще раз нет. Кто угодно, только не он.

Но Данила, кажется, думал по-иному.

Как только они вышли в прихожую, незваный гость повел себя не совсем учтиво. Перво-наперво он привалился спиной к входной двери, лишая девушку возможности открыть ее. Затем, поймав ее за обе руки, с силой притянул к себе, чем едва не довел до обморока. И вдруг совершенно неожиданно глухо пробормотал ей куда-то в воротник куртки, которую она так и не успела снять:

– Замуж за меня пойдешь?

– Что?!

Эльмира отшатнулась и посмотрела на соседа. Нет, сомневаться в его вменяемости не приходилось. К тому же парень был вполне серьезен. Губы подрагивают. Глаза темнее грозовой ночи, того и гляди прольются ливнем. Но ей это было совсем не нужно. Ни признаний, ни объяснений, ни трагедий, черти бы его побрали!

– Отпусти! – голосом, не терпящим возражений, потребовала она.

Он уронил руки вдоль тела, выпуская упирающуюся девушку, и вновь умоляюще попросил:

– Выходи, чего ты... Жить будем дружно.

– Детей заведем, да? – насмешливо передразнила она его. – А потом ты снова пить начнешь и по ступенькам ползать? Слушай, иди отсюда, пока я маму твою не позвала. Она тебе быстро мозги на место вправит. Да и мне заодно, чтобы я кого ни попадя в дом не пускала.

– Я не буду пить, Эммочка, миленькая!

Боже правый! Данила был едва ли не первым мужчиной, объясняющимся ей в любви. И она могла вполне определенно заявить, что подобное объяснение ничего, кроме неловкости за самого Ромео, в ней не вызывает.

– Я люблю тебя! – почти простонал Данила, опустив голову и обреченно качнув ею из стороны в сторону. – Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю! Там, когда я полз по трупам, выбираясь из окружения, я только вот этой самой минутой и жил. А еще бога молил, чтобы ты замуж не успела выскочить. Когда вернулся и увидел тебя, чуть с ума не сошел...

– Ага, и с радости величайшей пил почти полгода, – не удержалась от язвительного замечания Эльмира.

– Да нет, не с радости. – Сосед поднял голову и хмыкнул, вспоминая что-то свое, затаенное. – С горя... Увидел тебя, и снова все началось. Тот день помнишь, когда ты поднималась по лестнице, а я там... Ну...

– Валялся, как свинья, – подсказала она ему.

– Пусть так... Я увидел тебя, а ты так посмотрела на меня.

– Как?

– Как на пустое место. Я всегда был для тебя пустым местом, Эмма, всегда. Это задевало меня сильно, вот с того и пил.

– А сейчас не задевает? – Иронии в ее вопросе было более чем предостаточно. Было заметно, что Данила это почувствовал. Но она, словно желая уязвить его посильнее, повторила: – А сейчас? Что для меня могло измениться, по-твоему?

Он невесело ухмыльнулся, помолчал немного, затем вскинул подбородок и вдруг с весьма ощутимой злостью выпалил:

– Не заставляй меня думать о тебе плохо, Эльмира. Не надо! Я не хочу думать о тебе так же, как моя мать.

Вот этого ему говорить, конечно же, не следовало. В ней еще слишком отчетливо жили воспоминания о мерзком поведении его ярко выкрашенной мамаши и о собственном унижении, испытанном под взглядами любопытных соседей, а он...

– Ах, вот оно что! А ну вали отсюда... жених! И чтобы я тебя больше рядом с собой никогда не видела! И рядом с дверью моей! – Откуда сила-то такая в ней взялась, чтобы буквально отшвырнуть его от двери, потом, удерживая завоеванную позицию, открыть эту самую дверь и вытолкать его взашей. – Ходят тут всякие, а потом вещи пропадают...

– Дура ты, – обреченно выдохнул Данила, продолжая топтаться на лестничной площадке. – На всю голову дура. Не нужно мне твоего ничего, у меня все есть.

И тут она сказала такую откровенную гадость, что потом промучилась под впечатлением своих слов весь остаток дня:

– Видела, видела, как картинами интересовался. Все осмотрел, все ощупал, ко всему приценился. Невеста с приданым, так, что ли?

Комментировать его состояние после ее пакостного выпада вряд ли нужно. Он словно окаменел. Взгляд мгновенно сделался непроницаемым, а пальцы машинально сжались в кулаки. Эльмира всерьез заволновалась, что он сейчас пустит в ход эти самые кулаки и основательно пройдется по ее спине.

Но Данила вновь удивил ее.

Минуты три помолчав – никак не меньше, – он широко разулыбался и, взяв под несуществующий козырек, скрылся за порогом родительской квартиры.

Эльмира со всей силы шарахнула своей дверью о притолоку, самой себе боясь признаться в том, что ее раздирала такая сильная досада. То ли любовный всплеск соседа ее так озадачил, то ли собственное, явно недостойное поведение.

Ну, наговорил он ей ворох путаных словосочетаний, смыслом которых являлось его давнее восторженное чувство по отношению к ней. Ну и что с того?! Гадости-то уж наверняка не следовало говорить молодому человеку. Не виноват он. Ни в чем не виноват. Ни перед ней, ни перед самим собой. Ни перед кем не виноват в том, что его угораздило вот так вот безнадежно влюбиться. А в том, что чувство Данилы было, есть и останется безответным, девушка не сомневалась. И даже не столько потому, что он не был рыцарем ее сердца, а скорее от того, что образ этого самого рыцаря, кажется, принялся назойливо маячить на горизонте.

Глава 4

– Чегой-то у шалашовки-то этой делал? – Мать выглянула из комнаты с вязаньем в руках и подозрительно воззрилась на дорогущее чадо, хлопнувшее дверью.

– Да, мать, – Данила озадаченно завертел головой, старательно пряча от нее глаза, – есть что-нибудь такое, чего ты не знаешь?

– Есть, конечно. – Та отшвырнула спицы в кресло и вплыла в кухню, где сын с обреченностью голодающего громыхал крышками кастрюль. – Сядь уже! Есть, что ли, хочешь?

– Хочу, конечно... – Данила опустился на мягкую скамью – его недавнее приобретение, взял с тарелки ломоть черного хлеба, посыпал его солью и принялся жадно откусывать. – Представить себе, мать, не можешь... Я, после того как две недели из окружения выбирался и голодал, все никак наесться не могу. А вот хлеб с солью... Слаще нет ничего для меня.

– Ладно уже! Не перебивай аппетит, на вот борщечка похлебай. Да я еще картошечку запекла с грибочками в духовке, как ты любишь... – Мать, приговаривая с напускной строгостью, выставила перед сыном тарелки. Смахнула несуществующие крошки с табуретки и уселась напротив него, подперев массивный подбородок мясистым кулаком. – Там-то так не накормят.

– Где? – не сразу понял Данила, удивленно подняв на мать глаза от тарелки.

– Напротив, – хмыкнула Вера Васильевна, расценив непонимание сына как очередную уловку уйти от серьезного разговора. – Там небось все с ножом да вилочкой. Одними бутербродиками да оливками и питаются. Ни разу не видела, чтобы шалашовка эта с продуктами домой шла. Матушка-то покойная хлопотливая была, царствие ей небесное...

– Да уж нахлопотала! – отчего-то злобно выпалил Данила и, словно испугавшись собственной откровенности, вновь склонился к тарелке. – Вкусно готовишь, мать. Еще бы норов свой попридержала, цены бы тебе не было.

Польщенная похвалой сына, Вера Васильевна пропустила мимо ушей его укоризненные слова и, не меняя интонации, вновь продолжила: