Амур с оптической винтовкой

Роман почувствовал, как бледнеет.

– Я виновата, Рома. Только я. И не смей никогда винить себя в том, что случилось, – почти шепотом закончила мать, и снова странный клекот разбавил ее голос.

– Откуда ты…

Его бледность стала почти болезненной. Кажется, даже щеки заломило. И не стало хватать воздуха, чтобы дышать. Стены кухни сдвинулись, сомкнулись над его головой. Не зареветь бы, вот что! Он же не слюнтяй! Он же мужик! Сильный, пусть и не вполне независимый.

– Откуда ты знаешь про мои проблемы, про мои ошибки, мам? Откуда ты можешь знать? – сдавленным голосом спросил Рома.

– Я пила эти пять лет, но не была безумной, сынок. – Бесцветные губы матери скривились. – Когда тебя взяли на точке будто бы с наркотиками, я сразу поняла, что это.

– И что?

– Из тебя сделали подсадного! Из тебя сделали… суку! – выдохнула она с благоговейным ужасом. – Если бы был жив отец…

– Жив?! А он что?! Умер?! Не сбежал – умер?!

Из всего, что она сказала, он услыхал только это. И это его придавило, прибило! Больше, чем то, что она, оказывается, все, все, все про него знает. И даже, кажется, осуждает. Впрочем, как и сам он себя.

Отец – что? Умер?! Господи! Он столько лет надеялся, он столько лет ждал! Первый год вскакивал с постели, когда глубокой ночью громыхала подъездная дверь, скрипел поднимающийся лифт, слышалось осторожное шарканье чьих-то подошв по бетонным ступенькам подъезда. Он вскакивал и, замерев, стоял, приложив ухо к входной двери. И слушал. И надеялся. И закрывал глаза, моля бога, чтобы сейчас, ну вот сейчас, в дверной замок вошел ключ и дважды провернулся. И отец вошел, и…

И тогда все было бы по-другому.

А он что – умер??? Она знала все эти годы и не сказала ему???

Он же не знал. Он же потом начал ненавидеть его! Своего отца! Ненавидеть за предательство, за подлость, за бегство, за трусость. За то, что он сделал с матерью. С ним…

– Он умер?! Мам?! Говори!

Он с такой силой хватал ртом и толкал из груди воздух, что колыхались листочки отрывного календаря, висевшего над обеденным столом. Календарь был старым. Ему было пять лет. Отец любил отрывать за завтраком странички и зачитывать им дурацкие приметы и рецепты. И смеялся при этом звонко и заразительно. И находил это забавным. И находил забавными тех людей, которые следуют этим приметам и используют календарные рецепты.

После его исчезновения никто этих страниц больше не трогал. И со стены календарь не снимался. И ежедневно на них таращилось с пожелтевшего маленького прямоугольника тринадцатое число августа месяца пятилетней давности. И ежедневно приходилось рассматривать замахрившиеся ребра оставшихся страниц. Страниц, не оторванных рукой отца.

– Отца давно нет, сынок, – произнесла через силу мать и прикрыла дрожавшими пальцами правой руки глаза. А левой ткнула в численник. – Нет с тринадцатого августа.

– А где он?! Почему?! Почему так все скотски?! Мы его не хоронили!!! Я тебе не верю!!!

Рома вскочил с табуретки и заходил по тесной кухне. Три шага до окна, три обратно, до двери. Три шага до окна…

Там снова Дианка! Чего вот она сегодня душу ему рвет?! Стоит под дождем, стащив капюшон серого плаща и сняв косынку. И смотрит на его кухонное окно. И острые струи дождя бьют ее по голове, по лицу, делая больно. Ей же наверняка больно!

И он не выдержал.

– Я сейчас! – крикнул он матери, так и сидевшей с прикрытыми рукой глазами.

Выскочил за дверь, едва всунув ноги в стоптанные летние туфли. Сбежал с третьего этажа в две минуты. Лифта ждать не стал. Пока этот старый пенал со скрипом спустится, пока, лязгая всеми механизмами, распахнет свои обшарпанные двери, он уже будет на улице.

– Ты чего тут?! – заорал он на девушку, дергая ее за руку и втаскивая из-под дождя к себе в подъезд. – Ты чего мокнешь, дура, что ли?!

– Рома… – шепнула Диана посиневшими от холода губами, ее мокрые ресницы заметались. – Здравствуй, Рома.

– Привет, – буркнул он и на всякий случай отошел от нее на два шага. Оглядел всю: от мокрых спутанных волос до промокших насквозь грубых кроссовок. И снова буркнул: – Промокла вся, как курица. Посмотри, на кого похожа!

А она, вместо того чтобы обидеться, чтобы наговорить ему гадостей, оттолкнуть, убежать, просто послать его – идиота – куда подальше, едва заметно шевельнула губами, пытаясь улыбнуться. И проговорила:

– Я так рада тебя видеть, Рома.

– Рада она! – фыркнул он.

И снова перехватило в груди от недостатка кислорода, и теперь уже подъездные стены начали смыкаться над головой, заключая его в страшный бетонный куб, напоминающий тюремную камеру, в которой ему было жутко. Камера все время казалась ему кубическим безвоздушным пространством.

– Рада, – кивнула она. И улыбнулась чуть убедительнее. – Я так скучала!

– Скучала она! – возмутился он. – Я же сказал тебе: держись от меня подальше! Чего ты вот…

– Это не я. Ты сам, – возразила Диана, тараща на него свои неподражаемо голубые глазищи. – Ты сам вышел… Ко мне…

– А чего мокнешь, как дура?

Он убрал руки за спину, с силой сжал кулаки, уставился на нее злым, исподлобья взглядом. Он изо всех сил старался, чтобы взгляд был именно злым, почти ненавидящим. Он старался.

Но он не мог ненавидеть все то, что видел, не мог, не мог! Черт!!! Как же тяжело быть беспристрастным! Где же этому учат, черт?! Где учат ледяным взглядам, спокойному биению сердца, волевому равнодушному дыханию?!

– Я не дура, Ром. Я просто… – Ее нижняя губа предательски задрожала, и Дианка прижала ее верхними зубами на мгновение.

– Просто что? – Кулаки, от того, с какой силой, он их сжимал, онемели.

– Я просто люблю тебя… кажется, – едва слышно пискнула она и заплакала, опустив голову.

– Кажется ей!

Он так плотно стиснул зубы, что воздух сквозь них снова перестал попадать в легкие. И там так жгло в груди. Так нещадно жгло!

– Нет, не кажется. – Диана горестно всхлипнула, вскинула голову, глянула на него самыми распрекрасными на свете голубыми глазищами, в которых замерли слезы. – Я люблю тебя, Рома. Очень люблю! Не могу без тебя просто. Даже дышать не могу!

– Дура… – простонал Рома, на мгновение зажмуриваясь. – Какая же ты дура, Дианка!

Пальцы разжались. Он шагнул вперед, протянул к ней руки, погладил ее по плечам, затянутым в шуршащий серый плащ, насквозь промокший от дождя. Вцепился в них. И почувствовал, что она дрожит. Замерзла? Дотянулся подбородком до ее головы, потерся о мокрые спутавшиеся волосы. И снова зажмурился. И снова шепнул:

– Какая же ты дура, Дианка. Господи, какая же ты дура!

– Почему?

Она стояла и не шевелилась. Боялась намочить его яркую рубашку с оторванной пуговичкой у воротника или спугнуть. Боялась, что он снова оттолкнет ее и обзовет маленькой.

– Нам же нельзя… Нельзя быть вместе. – Он прижался щекой к ее виску, обхватил пальцами ее затылок. – Нам нельзя…

– Можно.