Ангел мщения

Потом она уехала учиться. Училась средне, подрабатывала, несколько раз пыталась завязать отношения. Но все быстро угасало. Она оказывалась не той, парни оказывались не теми. Она не страдала. Просто жила дальше.

Неожиданно пришло известие из родного города: скоро должен был состояться суд над тем самым парнем, которому она помогала. Он все же попался со своими таблетками и кое с чем посерьезнее. Ему грозил немалый срок. Так мать сказала. Подруги, которых она обзвонила, подтвердили. И это неожиданно причинило ей боль. И, отпросившись в университете, она поехала на родину. И просидела целых три дня в зале суда, внимательно слушая адвоката, прокурора, свидетелей и не сводя взгляда с того человека, который открыл в ней поразительное полезное качество – быть незаметной в нужный момент.

Казалось странным, но подсудимый не сводил с нее взгляда. Пристального, загадочного и будто бы нежного. И последнее слово, которое он взял перед оглашением приговора, было обращено не к суду и присяжным, а именно к ней. Она была в этом уверена.

– Пусть мой пример послужит уроком, – говорил он, глядя только на нее. – Пусть никто не повторяет моих ошибок.

– Вы раскаиваетесь? – спросил его судья. – Вы раскаиваетесь в том, что совершали?

– Я? – Он, уже знающий, какой срок ему влепят, неожиданно отрицательно мотнул головой. – В том, что совершал – нет, не раскаиваюсь. Раскаиваюсь в том, как я это совершал.

– То есть? – Лицо пожилого судьи недоуменно вытянулось.

– Я наделал много непростительных ошибок, поэтому и попался. И хочу, чтобы никто их не совершал. Неуязвимость – удел немногих. Этому нужно и можно научиться.

– Чему?! – возмутился судья. – Быть преступником?!

– Быть неуязвимым, непойманным и оставаться безнаказанным.

И с многозначительной ухмылкой, адресованной лишь ей, ей одной, он опустился на скамью подсудимых.

Пятнадцать лет. Пятнадцать лет строгого режима он получил за свое преступление. А она – тупую боль в сердце, не покидавшую ее почти год. Потом прошло. Закрутилась в учебе, на подработках, в новых отношениях, не имеющих никакого будущего. Нахватала хвостов, и ее поперли из общежития. Пришлось искать комнату. Нашла. Нашла именно то, что искала: старая больная хозяйка квартиры требовала ухода, общения. И за это дополнение к комнате брала с квартирантки мизерную плату. Они сблизились. Подружились.

– Была бы ты моей родственницей, запросто квартиру тебе отписала бы, – восклицала неоднократно хозяйка за вечерним чаем. – А так не могу. Ты не родня. Не могу, извини. У меня принцип.

Она не возражала. Улыбалась. И потихоньку бегала на заседания суда, где рассматривались дела черных риелторов, аферистов с недвижимостью и алчных родственников, отправивших на тот свет кого-то из своих близких ради квадратных метров.

Она внимательно слушала адвокатов, прокурорских, свидетелей, самих подсудимых. Слушала, анализировала, мысленно составляла схемы их преступлений по-своему. Она пыталась следовать совету. Пыталась быть умнее, изворотливее, расчетливее. Пыталась руководствоваться разумом, а не чувствами. Она училась быть неуязвимой.

Он так велел.

Оформить квартиру на себя по договору пожизненной ренты оказалось проще, чем она предполагала. Для начала был найден нечистый на руку нотариус. Она спросила: сколько? Он ответил. Она уговорила мать взять деньги в банке, соврав про ипотеку. Та не отказала. И все прошло как по маслу. Хозяйка квартиры подписала договор пожизненной ренты, даже не подозревая, что именно подписывает. До самой смерти была уверена, что общалась за чаем с представителем ЖЭКа. Умерла старая женщина, к слову, своей смертью. Без посторонней помощи. Она ее не торопила, испытывая что-то вроде угрызений совести из-за обмана.

Квартира перешла в ее собственность.

Она окончила университет. Устроилась на хорошую работу с приличной зарплатой. Отдала долг матери. Обустроила свое жилище, превратив его в уютное неприступное гнездышко. И… заскучала.

Поняла, что просто жить, не претворяя в жизнь ЕГО наказы, невозможно скучно. И даже отношения с мужчинами, которые время от времени у нее все же случались, не радовали. Встречи с подругами казались скучными. Разговоры о тряпках, мужьях и новорожденных детях вызывали зевоту. Ей было мало удовольствия наблюдать их милые радости. Она не разделяла их щенячьих восторгов по поводу первого появившегося молочного зуба. Ей необходим был всплеск, контраст. И спустя какое-то время она вновь оказалась среди зрителей. Она вновь очутилась в зале суда. И поняла, что оживает.

Она посещала не всякие громкие процессы. Не все ей было интересно. А уж то, что цепляло, не пропускала никогда. И ходила туда как на работу. Даже приходилось брать больничные или дни за свой счет, если дела, рассматриваемые в суде, оказывались резонансными, возбуждающими ее до бессонницы.

Сегодняшний дневной процесс был как раз таким. Вечернее слушание отличалось, но тоже будоражило воображение.

– В зал суда приглашается свидетель со стороны защиты, – провозгласила судья, молодая женщина строгой внешности.

Слушание началось…

Глава 2

– Ты куда это собрался?!

Мать, нагнувшаяся, чтобы застегнуть молнии на демисезонных сапогах, резко выпрямилась. Кровь, хлынувшая ей в лицо, раскрасила щеки и скулы рваными пятнами. Ненакрашенные губы сделались синими. Глаза подозрительно прищурились.

– Я задала вопрос, Владик!

– Я с тобой.

– Куда со мной?! – Ее сизые губы приоткрылись, превратившись в букву «о». – В зал суда?! Ты в своем уме?!

Все это она выпалила, почти не шевеля губами, буква «о» почти не пострадала, выпуская сквозь себя материно гневное шипение.

– Да, я в своем уме, ма. Я хочу присутствовать в зале суда, где станут выносить приговор моему отцу, который ни в чем не виноват. Я хочу видеть…

Он запнулся, опустил голову. Подумал, что может сказать из правды, которая бы не так сильно напугала мать. Ничего не придумывалось. И он соврал:

– Я хочу видеть отца, мам. Я соскучился.

– Ох, господи! – Мать шагнула вперед, схватила его за воротник джинсовой рубашки, рванула на себя, прижалась, прошептала ему в ухо: – Врешь ты все, Владик. Знаю я, зачем ты туда рвешься.

– Зачем?

Стоять в обнимку с матерью было не очень как-то. Пацаны сказали бы, что так стоять с матерью – обнявшись – западло. Но их сейчас не было рядом. Значит, не увидят, значит, не осудят. А мать собиралась сказать что-то важное. Следовало потерпеть ее объятия и послушать.

– Зачем, мам?

– Хочешь всех, кто против отца свидетельствовать станет, рассмотреть повнимательнее, – произнесла она, всхлипнув. – Рассмотреть и запомнить. Только зачем?! Скажи, зачем?

– Никого я не хочу запомнить, отстань! – Он грубо отстранился, повернулся к матери спиной, шагнул к туалету. – Подожди меня в машине, мне надо в туалет. Я быстро.

Оба знали, что в туалет ему не надо, он оттуда вышел десять минут назад. А надо справиться со слезами, прихлынувшими к глазам, с рыданиями, перехватившими горло. Это матери позволительно было реветь день и ночь. Ему нельзя. Он должен быть сильным, ему уже шестнадцать лет. Он остался у нее один на сегодня. После того, как погиб Игорек – его младший брат. После того как взяли под стражу отца, он у матери остался один.

– Я жду тебя в машине, – проговорила мать задушенным голосом и выскочила из квартиры, чтобы он тоже не успел заметить ее слез.

Владик прошел мимо туалета. Вошел в ванную, пустил воду, оперся ладонями о край раковины, согнулся от резкой боли в желудке. Эта боль изводила его. Она выжигала все его внутренности. Доктора и таблетки не помогали. Слезы не приносили облегчения. Лишь мысли о мести, страшной мести виновным делали ее слабее, как-то ее притупляли. И Владик был совершенно точно уверен, что как только он отомстит за брата и за отца, эта боль совершенно исчезнет. Только надо точно знать, кому мстить. И как-то подготовиться. Не лезть на рожон, как отец. Что он сотворил с пьяных глаз, а?! Взял и сбил на машине сына того мужика, который сбил на машине Игоря! Умышленно! Днем! Прилюдно! И, что особенно отягчало его вину, – будучи пьяным.

– В лучшем случае пять лет поселения, – удрученно качал головой озабоченный адвокат. – Я, конечно, сделаю все, что смогу, но я не Бог! Иван Гаврилович совершенно не сотрудничает со следствием. Твердит направо и налево, что осознавал, что делал. И имел неосторожность обмолвиться об этом при журналистах. Это была его роковая ошибка, Нина Николаевна. Понимаете?

Нина Николаевна все понимала и поэтому уже готовила отцу рюкзак к приговору.

– Разумеется, суд примет во внимание, что Иван Гаврилович находился в состоянии глубокого стресса после гибели младшего сына. Разумеется, суд учтет, что пострадавший в результате наезда отделался несущественными травмами, но… – адвокат печально вздыхал. – Но вы сами знаете, Нина Николаевна, кем является отец пострадавшей стороны.

– Знаю. Он работает во власти, – кивала мать, скорбно поджимая ненакрашенные губы. – Все знаю. И про рычаги воздействия. И про подставное лицо, которое якобы угнало его машину в день гибели моего младшего сына. И про протоколы знаю, появившиеся задним числом в деле. Что мне-то делать, господин адвокат?!

– Смириться, – опускал голову адвокат, сидя за их столом в гостиной. – И ждать решения суда. Но прошу вас, не уповайте особо. В лучшем случае пять лет поселения. В худшем – срок в колонии общего режима. Поговорили бы вы с ним, Нина Николаевна.

Мать говорила. Плакала. Ругалась. Угрожала, что не станет ждать отца с зоны. Что не допустит старшего сына до свиданий с ним, если он не поменяет своего поведения. Отец оставался непреклонен.

– Я эту властную рожу с довольной улыбкой видеть не могу, мать, – скрипел отец зубами во время коротких свиданий. – У его пацана четыре царапины. А нашего… А нашего Гошки нет!