Узнай меня

Кадашов мог поклясться, что слышал, как скрипнули зубы у Сергея, когда он произнес:

– Меня не интересует жизнь моей бывшей жены. И ее финансовые проблемы.

– Ее ребенок болен! – Кадашов с силой опустил кулаки на подлокотники кресла, в которое упал, в котором задыхался от отчаяния и мышечной боли. – Год назад твоя бывшая жена родила ребенка. С патологией. Серьезной патологией. Требуется срочная операция. Она стоит больших денег. У твоей Ирины этих денег нет.

Устинов остановился. Он не ушел. Он стоял и думал. И все же спросил:

– А что же ее теперешний муж? Разве он ограничен в средствах? По слухам…

– Это все слухи. У меня информация. Проверенная информация, Сергей! Сядь! – привычно скомандовал Кадашов и тут же поторопился добавить: – Пожалуйста.

На свое место за столом Устинов вернулся не сразу. Прошли долгих пять минут. Кадашов засек по стенным часам. Пять минут он сидел и ждал с бешено молотящим о ребра сердцем. Он загадал: если Устинов не уйдет, у них все получится. Он не ушел.

– Что за информация, Павел Сергеевич? – спросил он, поводя шеей в воротнике джемпера мышиного цвета, будто тот внезапно стал ему мал.

– Ее теперешний муж, узнав о болезни ребенка, бросил твою Ирину. Сначала счел, что неразумно тратить средства на безнадежно больного ребенка. А потом просто-напросто ее бросил. Она взяла две ставки в больнице, где лежит ребенок. Две ставки санитарки, – жестким голосом добавил Кадашов. – Все ее средства уходят лишь на то, чтобы поддерживать жизнеобеспечение. На операцию у нее денег нет. Она измучена. Она в отчаянии. В Россию она вернуться не может. Не к кому. И я готов… Слышишь, Сергей! Я готов оплатить операцию, если ты согласишься взяться за это дело.

Правая рука Устинова медленно поднялась, дотянулась до цепочки. Та выскользнула из выреза джемпера. На ней качнулся объемный медальон.

Так он и знал!

Кадашов подавил удовлетворенную улыбку. Он все же нащупал его слабое место. Парень сентиментален. Наверняка внутри медальона фото вероломной жены или прядь ее волос. Он все еще ее любит. И это хорошо.

– Мне нужно с ней поговорить, – глянул на Кадашова Сергей, машинально поглаживая крупный медальон. – Я должен быть уверен, что вы мне не лжете.

– Хорошо.

Кадашов, не оборачиваясь, сделал пальцами знак Егору. Тот тотчас же протянул Устинову мобильник, где уже шел вызов.

– Да! – коротко рявкнул в трубку Сергей и зажмурился, услышав забытый голос. – Да, это я.

Потом он долго молчал, потому что говорила она. Говорила, плакала, жаловалась, просила прощения. Потом она умолкла, и он спросил:

– Почему ты не вернулась? Не вернулась ко мне? Я не пью сейчас. И мы могли бы…

– Потому что там у малыша вовсе нет шансов, Сереженька! – громко, очень громко закричала Ирина, ее даже Кадашов услыхал. – Там мой ребенок умер бы уже давно. И сейчас… Господи, они дают мне всего два месяца на то, чтобы найти деньги на операцию. Потом будет поздно. Понимаешь?! Ты прости меня, Сереженька. Прости, если сможешь. Дите страдает за мой грех. Я так виновата перед тобой! Я бросила тебя в самую трудную для тебя минуту. Никогда не прощу себе этого. Ты прости! Я виновата. Я молюсь.

И она разрыдалась. Громко, с надрывом.

«Минута отпущения грехов, – подумал Кадашов, внимательно наблюдая за гостем. – Она молится. Сергей раздумывает. А я надеюсь, что ее молитвы дойдут до него, и я помогу. Как все в этой жизни взаимосвязано».

– У тебя будут деньги на операцию, Ирина, – едва слышно проговорил Устинов спустя какое-то время и глянул на Кадашова со странным упреком. – Я обещаю тебе. Не плачь. Все будет хорошо.

Он выключил мобильник, положил его на стол так осторожно, будто это была граната с выдернутой чекой. Снова взглянул на Кадашова и неожиданно погрозил ему пальцем.

– А вы великий манипулятор, Павел Сергеевич, – чуть слышно произнес Сергей. – Находите слабые места и умело бьете по ним.

– Странно. Странно, что именно так ты называешь мое желание помочь тебе. Твоей бывшей жене.

– Извините. – Устинов поводил шеей, оттянул вырез джемпера и убрал туда тяжелый медальон на цепочке. – Но делаете вы это не безвозмездно. А если вдруг я не найду убийц вашего сына? Что тогда? Вы выставите мне счет?

– Нет, – твердым голосом ответил Кадашов и выдержал его подозрительный взгляд. – Никакого возврата. Более того, я стану платить тебе жалованье. Оплачивать твои командировочные расходы, если в этом возникнет необходимость. И машина… Тебе нужна машина, чтобы передвигаться.

– У меня есть машина, – тут же отреагировал Устинов, гордо выпятив подбородок.

– Я знаю, что она не выезжает с автосервиса, Сергей. А если и выезжает, то хватает ее сотни на три километров, – с легким намеком на упрек проговорил Кадашов.

Он немного расслабился, даже повеселел. Насколько это вообще было возможно в данной драматичной ситуации.

– Я хочу, чтобы ты понял, Сергей, для себя одно: я не покупаю тебя, твои услуги, твое мастерство. Ты не превращаешься тотчас же в моего наемного сыщика. Нет. Я прошу тебе мне помочь! А я, в свою очередь, помогу тебе.

– Да, я понял, – пробубнил Устинов, глянув на него исподлобья. – Но вы понимаете, да, что я не даю никаких гарантий?

– Да. Я это понял. Но понял также, что ты сделаешь все и даже больше, чтобы продвинуться много дальше тех, кто этим занимался до тебя. Итак… – Кадашов откатился в кресле к выходу. – Приступим, Сергей?

Глава 6

Небо над морем сделалось свинцовым. Словно кто-то там наверху закрыл его привычную голубизну ото всех грязным пологом. Холодные волны перекатывались, бились о бетонный берег, с шипением откатывались назад, чтобы тут же вернуться. Они всегда возвращались, подгоняемые яростным желанием захлестнуть пирс. Зачастую им это удавалось, и тогда она возвращалась в домик на берегу в промокших насквозь ботиночках. Дома снимала их у порога, стаскивала с себя мокрые теплые колготки, ставила ботиночки на горячую трубу отопления, опоясывающую весь домик. На нее же развешивала колготки. Надевала домашние легкие джинсы с прорехами на коленках. Вдевала ноги в мохнатые высокие тапки и шла в кухню готовить себе горячий шоколад.

Она превратила все это в ежедневный ритуал. Это стало для нее обязательным, как спать, есть, снова спать. Ей надо было сначала промерзнуть до костей, желательно еще и вымокнуть. Потом вернуться домой, в тепло. Ей необходимо было окунуть себя в этот контраст, остро прочувствовать, где хорошо, а где плохо. Это ненадолго, но помогало ей просто жить.

Горячее молоко поднялось в кастрюльке пышной пенкой. Она убрала ее с огня, влила в него разведенное какао с сахаром, всыпала чуть корицы, имбиря, снова поставила кастрюльку на огонь, сильно его убавив. Минуты три-четыре – и горячий густой напиток будет готов. Она нальет его в большую пузатую чашку. И заберется с ней на подоконник. Подоконники в домике были низкими, широкими. В кухне выстланы мохнатыми овечьими шкурами для тепла и удобства. Она забиралась на подоконник с ногами, обхватывала чашку обеими руками, пила мелкими глотками огненный густой шоколад. И смотрела, смотрела не отрываясь на свинцовое небо, огромные темные волны, с яростным шипением откатывающиеся от берега.

О чем она в тот момент думала? Почти всегда об одном и том же. Что на улице холодно и мерзко. Как обычно, серо и уныло. А в доме хорошо. Ей тепло, пахнет шоколадом, ей вкусно, ей ничто не угрожает. Весь день у нее расписан. Через час она выйдет из кухни. Пойдет в свою маленькую мастерскую, которую для нее оборудовал ее муж. И там займется чем-нибудь часов до двух-трех пополудни. Это каждый раз бывали разные занятия. Она то принималась шить, то вязать, то ваять из глины, пробовала даже рисовать. Но муж смешно сморщил нос и помотал отрицательно головой.

– Дорогая, это не твое, – произнес он со смущением.

И она оставила эту затею, сосредоточившись на шитье. Месяца два назад она начала смотреть по телевизору курсы лоскутного шитья. И ее вдруг захватило. Пока еще из ее рук не вышло ни одного готового изделия, но сама процедура собирания из разрозненных клочков единого какого-то рисунка ей понравилась.

Это прямо как с жизнью ее, пощипывало что-то глубоко внутри. С жизнью, которая разбилась в один прекрасный день на тысячу острых осколков, до какого ни дотронься – поранишься. Но она же справилась. Вернее, пытается справиться. Она подгоняет эти осколки друг к другу, лепит их как-то, заставляет срастаться.

Выходило не всегда и порой бывало плохо. Она замыкалась, делалась рассеянной. И тогда муж, заподозрив страшный диагноз, снова заставлял ее проходить полное медицинское обследование. Диагноз никогда не подтверждался. Он радовался, как ребенок. Она неохотно улыбалась. И часто думала, что, наверное, не расстроилась бы, случись по-другому.

А еще ее муж очень хотел ребенка. Заставлял ее принимать витамины, гонял на пробежки, часто и изнурительно занимался с ней сексом. Ничего не получалось. Он недоумевал. Они же были оба здоровы – почему?

«Просто для этого необходимо благословение небес, – хотелось ей ему сказать. – Ну, или хотя бы желание двоих».

Она не хотела ребенка. Потому что считала, что тогда это заставит ее цепляться за жизнь, а она за нее не цеплялась. Она в ней не видела никакого смысла.

В дверь их домика дипломатично негромко постучали. Сосед. Пожилой грузный мужчина, овдовевший несколько лет назад. Он часто заходил к ней пропустить чашку-другую горячего шоколада. Она варила с запасом. Заходил, снимал у порога тяжелые резиновые сапоги на меховой подкладке. Приглаживал перед зеркалом редкие седые волосы. Проходил в кухню, усаживался за стол. Принимал из ее рук точно такую же, как у нее, большую пузатую чашку с горячим густым напитком. С благодарностью улыбался, когда у нее находилось для него домашнее печенье или бисквит. Пил, ел, говорил с ней. Обо всем говорил. О погоде, о ее настроении, новом рисунке на ее изделии, которое должно было стать одеялом.

Он был хорошим дядькой. Добродушным. Никогда не лез с ненужными вопросами. И еще он отлично говорил по-русски. И это была еще одна причина, по которой она его охотно принимала у себя в гостях. Остальные соседи языка не знали. Она на их языке говорила плохо, мало и не стремилась изучить. Поэтому общения не выходило. Ее это устраивало.

Петри – так звали их соседа. Он разрешил ей называть себя Петром – на русский манер. Он называл ее Тая, хотя по паспорту она была теперь Татьяной. Татьяной Ирве.

– Доброе утро, – улыбнулся ей Петри, переступая порог. И произнес обычное: – Холодно сегодня.

– Да, очень. – Она сунула ладонь под высокий воротник свитера, обхватывая тонкую высокую шею пальцами. – Ноябрь.