Сказка со счастливым началом

– Соне нужно пальто… – дрожащим голосом начала Мара, словно не услыхав оскорбления.

Соня в этот момент даже не сомневалась, что она сдастся. «Жидовку» и прочий антисемитский бред Мара прощала ему неоднократно, хотя не простила бы никому другому. Правда, он ни разу ещё не называл так Соню, и вообще – никогда раньше открыто на неё не нападал. Мать механически теребила в руках жалкую пачку денег.

– Кто эта твоя Сонька? – Вова, видя её потерянность, почувствовал себя на коне. – Кто она такая? Да она ещё отработать должна все твои харчи! А ты её прописала! Ну ладно, взяла от тоски девчонку, пригрела, а та и рада! Но теперь-то у тебя своя доча есть. Гляди, вот помрём, и Аньку совсем со свету сживёт! Ты посмотри, как она смотрит – всё исподлобья, замышляет чего-то… Всё норовит у Анечки украсть. Видала, как она сначала себе в рот положит, а потом уже Анечке! Понаблюдай, понаблюдай! Да все вы такие… хитрые и жадные, всё у русского человека отнять норовите!

Соня, действительно, когда кормила ребёнка из ложечки, всегда сначала пробовала еду сама – вдруг горячо.

– Кто такая Соня? – медленно, всё так же, как будто растерянно, произнесла мать. – Она дочка моей подруги, Аллочки. Которая спасла мне жизнь…

– Да слышали уже! Сонечка, Аллочка… Думать о своей семье надо, о своих родных надо! Свои родные – они-то не продадут, ни мать, ни отца, ни родину…

– Уходи… – неожиданно, но так же тихо сказала Мара.

Только тот, кто знал, как она тряслась над мужем, мог понять, что это значило и чего ей стоило. Соня, вытаращив глаза, смотрела на мать. Ей хотелось крикнуть: «Не надо, не делай этого, я не обиделась, плевать мне на этого Володю, я потерплю, только бы тебе было хорошо!» Но для тринадцатилетней девочки это оказалось непроизносимо.

– Что? – не понял теперь уже Вова.

– Вон, – твёрдо повторила мать.

– Я, родной муж, отец твоей родной дочери – вон? А она, вот эта – останется?

– Да.

– И кому ты нужна будешь, старая ведьма? Кому? Кто тебя подберёт, кто на тебя взглянет?

Мара молчала. В глазах у неё не было ни слезинки.

– Ну, ладно-ладно… Ладненько… Отличненько… – закружился на месте Вова. – Сейчас… Соберусь… Приползёшь потом…

Но Соня видела – такого поворота он не ожидал. Да и куда ему идти среди ночи?

– Собирайся, – Мара подхватила под мышку Анюту, взяла за руку Соню и отправилась к дверям. – Бери, что хочешь. Придём, чтобы тебя уже не было.

И они гуляли – долго, пока совсем не замёрзли. Когда они вернулись, Вова сидел дома. Он так и не собрал вещей. Но Мара осталась тверда. Она переночевала в детской, ни слова больше ему не сказала, и утром он психанул, забрал свои шмотки и ушёл – сначала к какому-то собутыльнику, затем – к одной из любовниц.

Соня боялась даже вспоминать о тех днях. Мара ни одной слезинкой не выдала детям, что ей плохо. Соня до сих пор не могла понять, откуда у матери нашлись силы вести себя столь спокойно и твёрдо. И так сильна была её воля – выгнать Вову, что тот даже не стал настаивать на факте своей прописки. Однако про факт этот не забыл и всё грозил подать в суд на раздел имущества – в те годы прописка означала неоспоримое право на жилплощадь. По суду ему досталась бы лишь комната в коммуналке после принудительного размена – но и это считалось немало.

Надо отдать Вове должное, размениваться он не стал, и заявление не подал. Может, проснулась совесть, а может, просто лень было заниматься хоть чем-то. Вскоре его пригрела новая супруга – тоже старше его, натура творческая, витающая в облаках, но при квартире и мастерской. Вова, однако, занял в новой семье место себе по чину. Под угрозой выдворения он бросил пить – причем совсем, «зашился», бегал по художественным салонам в поисках подрамников и каких-то особенных кистей, с восторгом рассказывал о гениальности Жанночки, употребляя слова, которых не постыдился бы и профессиональный искусствовед. Жена обращала на него внимание лишь по необходимости – всё остальное время она занималась творчеством. Соня с удивлением узнавала, что Вова готовит ей особые, вегетарианские блюда и убирает квартиру. Она всегда вспоминала при этом сцену с воблой и табуреткой. И думала о странностях любви.

Аньку он навещал – Мара не препятствовала. Но всё больше и больше остывал к ребёнку. В новой семье у него родилась другая, такая же поздняя «доча», которую, правда, растила его тёща в деревне – супруги все силы отдавали творчеству.

А потом визиты вдруг участились. В основном, с просьбой денег – гениальные картины не продавались, современники не понимали мысль художницы, опередившей свое время. Да и времена наступили тяжёлые – не до искусства. Правда, Жанночка регулярно вывозила свои работы на так называемые вернисажи, дававшие свободным художникам шанс заработать. Но у людей совсем не было вкуса – её катастрофически не покупали.

Мара деньги давала, не отказывала, и в душе его, видимо, всё же простила. Он приходил к ним, как хороший гость, иногда даже вместе со своей неземной супругой, и Мара подкармливала их, передавала игрушки и вещи ребёнку. Вскоре оба стали привычными для их дома, как близкие родственники. Вова больше не хамил, держал себя скромно и благодарно. Жанночка витала в облаках, не понимая, где она, и кто её кормит, и могла бесконечно рассказывать им про свою живопись.

А Мара, подкладывая Вове кусочек пожирней, всякий раз виновато смотрела на Соню: мол, прости… он же послан мне свыше…

* * *

Соня не будет такой… Никаких посланий свыше, совпадений, случайных встреч, мистики. В жизни полно случайностей и совпадений, и вовсе не обязательно они что-то значат, разве только в воспалённом мозгу этого Димы. Город у них не слишком большой – немудрено было встретиться. А придуманное ею имя… Возможно, так назвала его мать, когда отыскала, вот Соня и вспомнила.

Она всё ещё сжимала в руках его письмо и не знала, что же ей делать. Хотя – неправда, конечно же, знала. На искренность следовало ответить бесчувственностью. На мистику – неверием. В конце концов, нельзя пожалеть обоих – одного придётся обидеть. Подумав об этом, Соня чуть было не рассмеялась. Надо же… её, старую деву, чокнутую Соню, на которую никогда не обращали внимания ребята – ни в школе, ни в институте, возжелали вдруг сразу двое. И оказалось, что это – совсем не здорово, а больно и тягостно.

Но ведь если она не позвонит, Дима опять объявится. Надо сделать так, как правильно. Главное, самой не поддаваться на всю эту сентиментальную ерунду, позвонить и мягко объяснить ему… как-то очень по-хорошему… чтобы не ранить… Сказать, что все поняла, что во всем виноваты его детские впечатления, но нельзя придавать значения подобным вещам и ломать из-за них чужую жизнь. Что он снова пытается провалиться в фантазию, как в реальность, и в голове у него по-прежнему путаница.

– Дима сам подкинул ей все эти аргументы в своём письме. А самый надёжный способ убить в нём сказку – это изобразить полное недоумение: мол, никогда в жизни не лежала ни в каких больницах, ты всё перепутал. Надёжный… но ведь она так и не научилась врать.

Ничего. Надо когда-нибудь начинать. Как говорится, для спасения жизни можно.

– Софья Васильевна! Вас Нина Степановна зовёт! – услышала она вдруг голос и обернулась. – Я побуду с детьми.

Это была Танечка – гордая, оскорблённая.

– Мы разве на «вы»? – попробовала улыбнуться Соня. – И давно?

Но девочка, даже ни взглянув на неё, развернулась и ушла в спальню. Соня вздохнула и собрала листочки – там был телефонный номер. Потом, когда она всё ему скажет – тогда можно порвать и выбросить. А пока… она бережно сложила письмо, погладила, как живое, и аккуратно спрятала в сумочку.

Нина Степановна её ждала. Она сидела за своим столом, нервно постукивая карандашом. От неё Соня тоже не дождалась ответной улыбки. Ну что ж, будем вести себя так, как правильно. Лучше всего объясниться сразу и пресечь всевозможные домыслы.

– Соня! – трагическим голосом возгласила заведующая.

– Ты знаешь, девочка, как я к тебе отношусь! Ты же почти моя крестница, всю жизнь на моих глазах, с Марочкой покойной мы всегда… Я знаю, твоя мама хотела бы, чтобы я принимала в тебе участие, чтобы защитила, уберегла от ошибок… Софья Васильевна! Что же ты делаешь? Ты даже не понимаешь, насколько всё серьёзно! Этот мальчик, с которым у вас… э-э-э… отношения…

– Нина Степановна! – перебила Соня. – Какие ещё отношения, это просто…

– Лучше бы тебе никогда его не встречать! – договорила заведующая.

– Нина Степановна! Послушайте, всё не так, как вы думаете. Вы же знаете, я скоро выхожу замуж. Я понятия не имею, чего этому… чего ему надо… Это, действительно, Анькин однокашник, привязался – и вот ходит! Я ему уже объясняла, сто раз!

– Вот и правильно! Гони его, гони поскорее. Не дай Бог, кто узнает… Ты ведь понимаешь, чей он сын!

– У него крутой папочка, кажется, – пожала плечами Соня. – Да какая же разница, дело не в этом!

– Нет, в этом, деточка, именно в этом! – всплеснула руками начальница. – Ты что, даже не знаешь, кто его папа? Ты вообще что-нибудь про этого парня знаешь?

– Ну… как это? А что надо знать? Дмитрий его зовут, а что?

– Господи, Сонечка! Ты как всегда, витаешь в облаках! Знаешь, как фамилия этого Дмитрия? Знаешь? Ка-люж-ный!

Последнее слово она произнесла, понизив голос, словно дотрагивается до скорпиона – со страхом и уважением одновременно. И уставилась на Соню, ожидая возгласа ужаса.

– Калюжный? – повторила Соня.

Фамилия была ей знакома, но она слишком растерялась, чтобы понять, о ком речь.

– Да, да! Ну, теперь поняла? Весь наш город ему принадлежит… весь куплен… с мэром, с правительством, со всеми заведениями… – она произнесла это шипящим голосом, едва размыкая губы. – Я ведь его жену хорошо знаю, Димину мать… В своё время я оказала ей услугу, она прекрасно ко мне относится, но…

Ах, да… Конечно, Соня знала, кто такой Калюжный, да и кто не знает в их городе? Оглушённая открытием, она молчала. Почему же Анька до сих пор не проговорилась?