В кривом зеркале
Губы Ярослава расплылись в блаженной улыбке…
– А может, чайку? Самое время перед банькой…
Ярослав с трудом пробился сквозь газетные строки и улыбки фанаток.
– Какой еще чай?
– Так ведь восьмой час, милок. Я баньку затопила. Сам же просил…
– Как восьмой? Чего восьмой? Утра или вечера?
– Я же предупреждала: спится у нас на чистом воздухе. Хорошо спится.
– Ох ты… Я сейчас. Давайте чаю!
Хоть бы ушла поскорее!
Метание по комнате. Поиск джинсов. Взгляд в окно. Стон. Страдальческие гримасы. Вытряхивание вещей из рюкзака. Есть контакт! Мама настояла на второй паре брюк. Как же он любил свою маму! Быстрее! Задом наперед! Вот зараза! Еще дубль. В яблочко! Точнее, сразу в оба. Теперь кроссовки. И зашнуровать, чтобы никаких поползновений…
– Уже лучше…
И вдогонку заботливое:
– А как же чай?
– Потом, потом, уважаемая Клавдия Романовна! На обратном пути. Благодарим покорно…
И уже за калиткой, ступая по вполне цивилизованной тропинке – и никаких срезов по пересеченной местности – Боже упаси!
– Кому скажи – не поверят! Первое ответственное дело – и так проспать! Ну, Пукель… А теперь – прибавь жару, попробуем наверстать упущенное.
Пробегая околицей, Ярослав бросил заинтересованный взгляд на черепичную крышу, краснеющую среди садов у въезда в Престижное. Девушка, живущая там, задела за душу. Подумаешь, чья-то дочка. Но ведь хорошенькая. Сразу видно: неиспорченная папиными деньгами и высшим образованием. Словом, то, что ему надо.
– А что касается рекомендаций вышестоящих инстанций, – заявил Ярослав замершему на крыше аисту, – то их мы имеем право к сведению не принимать. Вот так! Подумаешь. Начальство! Ему-то какое дело до личной жизни подчиненных? То-то и оно, что никакого. А посему… Посему мы намерения по поводу знакомства не оставим. Могу же я рассчитывать на пару часов свободного времени в сутках? Очень даже могу. А в отношении фигурантки…
Ярослав вздохнул, задумчиво проследил за полетом не слишком внимательного слушателя и постучался в дверь первой попавшейся на пути избы:
– Будем надеяться, что она не имеет к делу никакого отношения. И докажем всему миру!
– Чегой-то доказывать будем? – ехидно поинтересовался зашедший с тыла хозяин.
Ярослав замер, приспосабливаясь к традиции местных жителей появляться не в том месте и не в то время. Кашлянул, придавая себе солидности. Аккуратно развернулся:
– Прежде всего, уважаемый, вашу личную невиновность. Что мы имеем сообщить следствию по факту исчезновения гражданина Собесского Франца Ипполитовича?
Что-то в его ответе заставило мужичка подойти к диалогу более серьезно. Возможно, непривычное обращение. Или профессиональные словесные обороты лейтенанта. Или неслыханное прежде отчество прохиндея Франека. Или продемонстрированные служителем закона корочки. Как бы то ни было, но мужичок отложил свое ехидство до лучших времен и переключился на конструктивный разговор, в результате которого у Ярослава появилось полное представление о личности пропавшего, его привычках и наклонностях.
По сути дела свидетель не смог добавить ничего значимого, поскольку в поселке давно не появлялся и дружбы с тамошними толстосумами не водил.
– А холуем тем более не нанимался, – презрительно сплюнул мужичок в кусты и предложил отметить знакомство фирменной наливочкой. – У нас она свойской называется. Не пожалеешь, сынок. Да и сало у меня в этом году удалось – прожилка на прожилке. С лучком да черным хлебушком – лучше любой устрицы зайдет. Так что, отметим?
На что лейтенант категорически покраснел и сослался на цейтнот.
Селянин в медицинской терминологии не разбирался, но отнесся к проблемам собеседника уважительно: развел в стороны руки и брови (как-то одновременно все у него раздвинулась, будто связанное единым эмоциональным порывом, отметил Ярослав), изобразил сострадательную гримасу остальными частями лица и посоветовал обратиться к «главному деревенскому холую»:
– Борька-то все про них знает. Кто с кем и когда, как говорится. У ево и спрашивай. Да еще к Стаське заглянь. Она к Собесскому захаживала. Стаська наша у бабы одной в поселке поденничает. Намедни говорила, будто Франек собирался куда-то съехать на пару дней. А то и недель. Или это она про хозяйку свою гуторила. У ей спроси. Не ошибесси. Хотя че с ей-то взять – дитя неразумное, хучь и нареченное крестной не абы как. А самой Констанцией. Типа нормальных имен на ее долю не хватило, едрит твою в бульбу! А чуть что – заходь: мы твои болячки одним махом залечим. Есть у меня средство…
Напоследок Пукель оформил по всем правилам протокол, отметив ставшие уже привычными заковырки в имени-отчестве-фамилии свидетеля. Справился о месте проживания вышеуказанных Борьки и Констанции и отправился по адресам, недоумевая, какие-такие болячки упоминал Ричард Петрович Самусевич, первый из опрошенных свидетелей.
Девушки дома не оказалось. А уже на подходе к дому Бориса Иринеевича Тутанхамонова, он вложил документ в купленный по случаю в деревенском супермаркете скоросшиватель, придал себе строгий вид и чинно взошел на выложенное щербатой плиткой крылечко. Стучаться, впрочем, не стал, замер в ожидании.
– Ко мне, че ли? – послышалось с огорода.
– Гражданин Тутанхамонов?
– А то кто ж еще? – удивился чубатый дедок в выцветшей бейсболке козырьком назад. – У меня в доме, акромя супружницы, почитай, лет двадцать ни одной живой души не проживает. Детишки как отбыли в град-столицу, так и умыли руки. Издержки воспитания, стало быть. Да ну их, внуки появятся, припрутся как миленькие. Это мы уже проходили. И не раз. Чем могу служить?
В баньку Ярослав попал только к полуночи. Клавдия Романовна едва дождалась загулявшего квартиранта. Выдала полотенце, веник, тазик. Показала как управиться и ушла на покой.
Ужин ждал лейтенанта на столе под старой яблоней. Накрытые льняной салфеткой оладьи, салат из огурцов и укропа, вареные яйца.
– Все как в лучших домах, – оценил сервировку распарившийся до смягчения мыслей и чувств постоялец, смахнул с керосиновой лампы полчища крылатых любопытствующих и с аппетитом употребил хозяйские старания.
Выкурил у знакомого плетня сигаретку. Полюбовался звездным небом, насладился соловьиными трелями. Посожалел о загубленном таланте художника. И ушел к себе. Пора было подарить измученному телу и мозгу положенный отдых.
Однако уснуть сразу не удалось. Он долго ворочался, тупо глядел на зависшую над окошком луну, изучал причудливые тени на стенах горницы. Заодно приводил в порядок полученную от свидетелей информацию и выстраивал завтрашний день.
Местные жители на признания не скупились, хотя и мало чего добавили по существу. В принципе, все и так понятно: паршивой овце не место в элитном стаде. Или как там называется сообщество тонкорунных мериносов? Кажется, отара. Так вот, с отарой он теперь мог разбираться с учетом, так сказать, специфики. Двенадцать домов. Два нежилые пока. Пара на окраинах. Да два пустуют – хозяева почти не показываются. Одни в Америку укатили. Всерьез и надолго. Другие, верней, другой – ни хухры-мухры какие-нибудь – настоящий генерал с настоящей генеральшей живут в Минске. Сюда наведываются на уик-энды и по праздникам. Дача типа. В сто двадцать метров квадратных и в полтора гектара живописных земных угодий.
– Живут же люди, – ворчал Ярослав, зарываясь носом в приятно пахнущую подушку, – нам бы пять соток и вторую крышу над головой, маманя всю жизнь мечтает… А тут у каждого – по полноценному дачному поселку бы на участках поместилось. Ну, ничего, выведем мы одного гуся на чистую воду! Раскулачим. Засадят голубчика на долгие годы с конфискацией. Сородичей разгонят, а в поместье организуют профилакторий для простых трудящихся. И мне путевочку дадут. А что? Я бы не против. Вот тогда с Агнешкой Васильевной и погуляем!
И, уже засыпая под аккомпанемент таких приятных мыслей, встрепенулся:
– А если не один виноват? Если действовали злоумышленники целой бандой?
Но оптимистические позывы предыдущих умозаключений взяли верх, Ярослав сладко потянулся, улыбнулся луне, как давней подружке:
– Ну и пусть банда! Всех пересажаем! Дышать станет легче. И профилакториев можно будет настроить, чтоб на всех хватило…
Картина маслом. Преступление
Дело оказалось совершенно простым. Злоумышленники действовали жестко и без фантазий. Явились к Францу на рассвете. Повествование можно начать со знакомой и оттого еще более леденящей душу увертюры: «Занималась кровавая заря…»
Франц Собесский вставал по настроению. Жаворонка в нем имелось примерно столько же, сколько совы. Иной день встречал с петухами, а иной валялся в постели до обеда. Сам себе хозяин, никому и ничего не должен.
Разве что маменьку проведать в ее богадельне. Раз в неделю. Не больше – ей там и без него хорошо. Или работу заказчику отвезти. Картинку какую. Или скульптурку. Находились чудаки на его инсталляции. Покупали. Не так дорого и не так часто, как хотелось. Но все-таки. Больше, конечно, приезжали на фотосессии. Такой натуры поискать!
Старые, искореженные временем и болезнями яблони, уходящие в космическую высь лиственницы, раскидистые акации – папенька любил садовничать. Целый ботанический сад забомбил на своих гектарах. Мечтал о признании в широких биологических кругах. Мало ему известности художника европейского масштаба! Чудил батюшка в последние годы. Лучше бы за сыном присматривал.
А может, и не лучше. Отучился Франек худо-бедно в суриковском, устроился в театре художником-оформителем. Работа – не бей лежачего. А что зарплата никакущая, так на Франековы потребности и папенькиных гонораров хватало. Жены от молодого Собесского сбегали быстро. Детей как-то не случилось.
Почудил парень в столице и домой вернулся. На четвертом десятке проклюнулись у наследника гения художественные амбиции. Осмотрелся. Осознал, что талант почти прогулял, если не пропил. Закладывал за воротник папенькин сынок, чего греха таить.
Кому-то пол-литра в день – по барабану. А Франеку лечиться пришлось. Пока в профилактории бока отлеживал, вакансию в театре другому отдали. Пришлось к папе-маме под крыло прятаться. Ни дать ни взять – возвращение блудного сына.
Папенька тогда попенял малость на то на се. Но принял. Мастерскую на чердаке выделил – твори, как в том пионерском девизе, выдумывай, пробуй. Маменька окружила теплом и заботой. Сегодня пирожки, завтра – расстегаи, послезавтра окрошка с пампушками. Живи и радуйся.
Франек и жил. Выдумывал. Пробовал. В конце концов, забросил почти свои акварельки-пастельки. Остановился на новом веянии в искусстве. Техно. Вот где можно развернуться! И конкурентов в округе – даже обсчитываться не приходилось. Закупил с десяток тонн металлолома на соседней свалке и нагородил среди яблонь и лиственниц ржавых монстров.
Отец так и не успел осознать величия появившегося на свет мастера, умер через два года после воссоединения семьи. Матушка шугалась железных страшилищ как привидений. Перестала выходить в сад. Ночами вскрикивала. Потом тени собственной бояться стала. Пришлось устроить ее в дом-интернат под опеку специалистов. А в перерывах к знакомой в городе определить.
Сын поначалу рассчитывал – временно. Но увяз в своих творениях, потом в безденежье, а там и за старые привычки взялся. Куда уж тут матушке возвращаться. Так и вековала горемычная на чужих харчах, денно и нощно выглядывая в окошко ненаглядного своего Франечка.
А тот пытался свести концы с концами всеми доступными способами. Подвизался на стройках в радиусе нескольких километров от дома. Благо, что строили богатые люди активно. А местные власти не менее активно создавали условия для приватизации имеющихся в наличии и пребывающих в запустении земель бывших колхозов и совхозов. В основном, непригодные для обработки, что, собственно, и полагалось отводить под коттеджи.
Однако работа на стройке отличалась трудоемкостью и пыльностью, потому и старался Франц найти что-то почище. Промышлял благоустройством прилегающих к коттеджам территорий, мелким ремонтом, курьерил понемногу. Осваивал социальные сети – рекламировал свои произведения, слегка мошенничал. И между делом шантажировал соседей.
Неудивительно – у богатых свои причуды. И не одна, с ростом благосостояния тянуло бизнесменов и их боевых подруг вместе с чадами на малые и большие подвиги. Большие деньги – большие возможности. И еще более большие желания. Взаимовыгодное получалось предприятие. Кому – драйв, а кому – деньги. Тут, главное, с правильной стороны подойти и иметь для того веские основания. Приходилось крутиться – подсматривать, подслушивать, складывать, вычитать, выбирать важное, отбрасывать ненужную шелуху.
Жизнь Собесского получила второе дыхание. Он почти перестал пить, корпел над грандиозными планами по выведению на чистую воду того или иного обитателя Престижного.
Появилось и творческое вдохновение. Несколько последних скульптур получили положительные отклики в интернете. Владелец одной галереи предложил устроить персональную выставку. Правда, не в сезон и на условиях самоокупаемости – но все лучше, чем ничего! Писать Франк снова пытался. Теперь уже маслом – акварели продавались плохо, а масло шло потихоньку.
Франц постригся, обновил гардероб, на что ушли последние сбережения. И загрустил: грузотакси, фуршет в день открытия, аренда зала, презент для журналистки – а платежеспособность в абсолютном нуле.
Прикинул, что заработать не удастся. Начиналось лето, все возможные садовые дела он на пару с заезжим садовником Леонтьичем успел переделать, ремонты соседи оставляли на зиму, заказчики выжидали сезонного падения цен на инсталляции. Оставалось опять прибегнуть к санитарной обработке местных нравов, то бишь, к шантажу.
На примете имелась пара не внушающих доверия объектов: господин Ангел со своей «шведской» семьей и подозрительно активизировавшийся в последнее время священник. Франц проявлял больший интерес к батюшке, но не имел достаточно доказательств. Хотел переключиться на социального работника, да тот отбыл в круиз, длительность которого перекрывала допустимый резерв времени.
Пришлось браться за политика. Николай Семашко явно склонялся к экстремизму. И подтверждающие факты вырисовывались столь явно, что шантажисту не требовалось особых усилий. Франц понимал, что опасно соваться в осиное гнездо кавказского разлива. Но выбора не было. И он рискнул.
На свою беду. Первый звоночек Семашко оставил без внимания. Во время второго призвал наглеца к благоразумию. Намек на освещение вопроса в прессе сподвиг политика на свидание.
– Завтра в половину пятого утра, – прорычал он в трубку.
– Не вопрос, – потирал руки Собесский. – Буду ждать.
Не особо нравилось ему это рискованное во всех отношениях занятие. Но выбирать не приходилось. Всего-то пара штук баксов – для Русского расход незаметный, а Франц решит все свои проблемы с выставкой. А там…
– А там обрету имя и забуду всех нечистых на руку престижненских святош, чтоб им перейти на прожиточный минимум! Сменю поселок, а, быть может, даже страну и заживу с чистого листа. Заведу солидных клиентов, женюсь, детей заведу, мамашу к себе выпишу. Вместе с сиделкой. Во как!
Новая жизнь обрастала волнующими и гуманными подробностями. К рассвету в ней значились: собственная яхта, кафедра в престижном университете, благотворительные приемы, съемка фильма…
Шаги по гравийной дорожке вывели Собесского из состояния эйфории. Он легко поднялся, натянул спортивные брюки, отметив их вытянутость и общую невзрачность.
– Надо будет себе «Адидас» присмотреть. Настоящий! – хмыкнул он, выходя на крыльцо.
Оглянулся. Странно. Никого. Взглянул на часы. Четверть пятого. Но ведь шаги он слышал. Перегнулся через перила.
Сад спал, погруженный в предрассветный мрак. Лишь макушки старых яблонь багровели на фоне занимающейся зари. В ее красно-фиолетовых всполохах мир приобретал какой-то зловещий вид.
– Занималась кровавая заря… – заутробным голосом пропел Франц. – Самое время для нежелательных визитов. Эй, есть тут кто?
Он повернул голову на шорох со стороны входной двери, так и не успев ничего увидеть. Удар по голове ослепил шантажиста. А остро отточенное лезвие охотничьего ножа огненной молнией вошло в подреберье.
– Это за пару тысяч-то… – прошептал Франц с переходящим в бесчувствие пренебрежением, – мелочны вы, батюшка…
Калитка скрипнула.
– Молочко… – послышался из-за живой изгороди знакомый говорок, – свеженькое. Я на скамейке оставлю, все одно не платит поганец. Только из уважения к Анне Трофимовне…
– Блин… – прошелестел один из убийц.
– Т-ссс… Она дальше не пойдет, слышал же, – выплюнул второй.
– Не факт. Давай в дом оттащим.
– Лишняя работа…
– Есть тут кто? – поинтересовалась женщина.
– Давай…
Обмякшее тело подхватили и перетащили через порог. Дверь мягко закрылась. Ключ провернулся в замке без звука.
– Лишь бы не платить, – пожала плечами молочница. – И отчего у хороших родителей случаются такие вот говнюки – неразгаданная тайна природы.
Калитка закрылась почти также мягко как дверь. При всех своих недостатках Франц Собесский содержал дом в образцовом порядке. Не все в нем было так плохо. Вот именно, что БЫЛО…
Убийцы выждали некоторое время.
– Я же сказал: не пойдет, – напомнил один.
– Береженого Бог бережет, – ответил второй. – Сам же и понесся в хату с убиенным на плечах.
– Мразь он, а не убиенный. Житья нам не давал, то там откусит, то там урвет. Вот и заработал перо в бок и пластиковый мешок. О, практически стих! Доставай, кстати. У нас не больше часа. Еще вывезти до смены. Там Бабулько придет – фиг вывезешь без контроля. В темпе.
– Бабулько – урод! – кивнул сообщник. – Я мигом.
Вскоре у калитки остановился старенький фургончик. Запакованное в полиэтилен тело перетащили в салон. Бус укатил в сторону леса. Оставшийся на месте преступник вернулся в дом. Включил свет в коридоре, выругался:
– Говорил же Лешему не связываться с пером, вон, кровищи сколько! Хватило бы монтировки.
Огляделся, вытащил из стопки стираного белья простынь, протер заляпанный пол.
– Теперь комар носа не подточит. Был человек – и весь выбыл. Человек – громко сказано. Подонок вульгарис! Давно следовало убрать…
Он прошел по садовой дорожке в сторону запасной калитки, наткнулся на одно из металлических чудовищ Собесского. Отскочил, снова выругался. Пнул уродца ногой и скрылся за высокой, окружающей усадьбу покойного, изгородью.
В саду чирикнула ранняя птаха, за ней – вторая. Лучи солнца обретали тепло и свет, с завидным упорством проникая в самые сокровенные глубины сливовых зарослей, расцвечивая не проснувшуюся еще яблоневую листву, полузакрытые цветочные головки, переливаясь крохотными радугами в изгибах стальных конструкций.
И вот уже в мир пришло полноценное июньское утро, так незначительно зависящее от человеческих поступков и проступков…
– Как-то так, в общем, – закончил сложившуюся к утру версию лейтенант Пукель. – И как вам?
– Как-то так, – пожал плечами майор. – Если честно, как в старых добрых детективах: красиво и понятно. Сам придумал или помог кто-то?
– А то я бы кому позволил… – отмахнулся от обидного допущения Ярослав. – У меня самого с воображением без проблем. Картина маслом. Со всеми подробностями.
– Мне особенно понравилась кровавая заря и тело в пакете. Впечатляет. Теперь что?
– Как это что? – с плохо скрытым возмущением произнес сыщик. – Дальше припру убийц к стенке. Вот только доказательств надыбаю маленько.
– Интересно, с кого начнешь?
– Как это с кого? – обиделся лейтенант. – Я же сказал: главный зачинщик – Николай Семашко.
– Экстремист, значит? Ну-ну… а не боишься?
– Чего?
– Ну, сообщников его. С кавказским разливом. Горячие парни, между прочим…
– Думаете? – приуныл Пукель. – А если госбезопасность подключить?
– А если версия твоя вилами по воде писана, тогда что? Выставишь весь отдел на посмешище? Тебе ж Семашко этот со своим экстремизмом приснился просто! Кстати, акцента кавказского мне в истории твоей не хватило.
Подумаешь, объект! Да тут таких находок для шантажиста – лопатой греби. Нет уж, дорогой соратник, не руби сплеча. Осмотрись, почву прощупай. А там уж и я подключусь. Мне б еще суточки не дергаться. Ты пожалей начальника, не вынуждай нарушать постельный режим. И вот еще что, ты фантазию свою попридержи, с натуры пиши. Исключительно с натуры! Нам и без тебя сюрреалистов хватит, Дали ты мой самопальный. Усек?
Ярослав покашлял, вникая в суть комплимента. Робкий упрочил позиции:
– Только с натуры…
Пейзажные акварели лейтенанта Пукеля
– Подумаешь, искусствовед! – ворчал Ярослав, поднимаясь на холм за поселком. – И без тебя знаем, что к чему. У меня, между прочим, художественная студия за плечами. И в универе по рисунку одни девятки были. Такие словесные портреты малевал – вся профессура сбегалась. Будут тут указывать всякие… А вот возьму и займусь пейзажиками. Места здесь – лепота! А портреты с натуры – эко хватил – кто ж мне позировать станет? Разве что за плату. Но я представляю, какие это деньги!
Лейтенант поднялся на вершину пригорка и обнаружил две вырезанные из цельного дерева скамьи и столик между ними. Неожиданное удобство размещалось в тени своеобразного купола – вековой сосны. Рядом покачивались на легком ветерке качели. Чуть поодаль был оборудован мангал.
– Умеют же жить, паразиты! – поразился предприимчивости фигурантов Ярослав. – Все во благо человека, даже шишка на земном лбу. Сиди вот, любуйся. А проголодаешься, шашлычку сообрази. А ведь есть, чему любоваться. Эх, красотень-то какущая! Хоть пиши! И никакого масла – только акварель! Легкая, прозрачная, непредсказуемая… А не податься ли нам в живописцы?
Создам шедевр… К примеру, реку эту напишу. Вон как блестит – чисто зеркало! И отражает чуть ли не весь поселок! Да! Именно с отражения и начну. Тут все чище и спокойнее. Ни тебе убийств, ни лишних хлопот. Правда, течение мешает – рябит картинка. Зеркальце-то далеко от идеала. Елки вверх вытянуло, а крайний особнячок к земле пригнуло. Ох уж эти кривые зеркала! Прямую – искривят, кривую – выпрямят. Да что там линии! Возьми хотя бы человека. Красавца уродом сделают, уродца, наоборот. А ты ломай голову, что здесь реал, а что неудачное его отражение. Смотри-ка, философствовать начал на фоне местных красот и избытка свежего воздуха. Надо бы мыслишку запротоколировать, авось пригодится…
Окрестности действительно вдохновляли на подвиг: мягкие изгибы холмов, подчеркивались ивовой порослью, ажурные березовые посадки плавно спускались к реке. Золотистые воды с вкраплениями плавающих зеленых островков-кувшинок перекатывались от берега к берегу, далеко на западе сужаясь в ручей. Слева пестрел июньским разноцветьем луг. Справа вырисовывался четкими линиями сангины старый песчаный карьер. В центре зелено-рыжего великолепия уютно расположился поселок. Черепичные крыши, башенки, антенны, террасы. Даже ветряная мельница рядом с дубравой.
За высокими заборами и садами угадывались площадки для гольфа и тенниса, открытые бассейны, невероятной формы и роскоши цветники.
Здесь не жалели средств для комфорта. Здесь селились не на год и не на два – на всю жизнь.
– А неугодных убирали. Легким движением руки…
– Чегой-то?
Лейтенант изобразил на лице гримасу и встретил очередного собеседника во всеоружии:
– Убирают, говорю, неугодных помаленьку. Вас имею в виду, обычных смертных… простых постсоветских тружеников…
Мужчина лет шестидесяти, крепкий и моложавый, неодобрительно крякнул и занял свободный край скамейки:
– Есть такое дело, разрешите представиться: Озкаускас Леон Стефанович.
Пукель икнул, отдавая должное странным флюидам Престижного, постоянно ставящим его в неловкое положение. Обычный смертный… простой труженик… генерал-полковник… Этого-то каким ветром занесло?
– А вы, стало быть, занимаетесь убийством? Майор, если не ошибаюсь, Робкий?
Ярослав побагровел, закашлялся. Хороший знак – быть ему если не генералом, то майором! У генералов не может быть столь досадных ошибок, они чувствуют перспективу. Носом ли, затылком или пятой точкой – но обязательно чувствуют. Днем и ночью. В любых метеорологических условиях.
– Значит, не майор еще… – прозорливо отметил генерал.
– Виноват, господин генерал! – вытянулся в струнку Ярослав. – Майор Робкий попал в затруднительное положение и временно нетрудоспособен. Докладывает лейтенант Пукель!
– Опаньки, еще и Пукель! Повезло тебе с фамилией, а лейтенант? Стало быть, вы тут группой работаете. По-взрослому. А майору помощь не требуется?
– Никак нет! – лейтенант щелкнул несуществующими каблуками. – Он самостоятельно справляется с… недугом.
Пауза была замечена и оценена с позиций воинского опыта:
