Воспоминания об Ост-Индии

Я собирался выехать из Визагапатнама, когда мне сказали, что в соседней деревне Велуре, отстоявшей на полтора часа езды от этого города, приготовлено было погребение и что молодая вдова из касты Хеторисов будет сожжена с телом своего мужа в яме, нарочно для сего случая приготовленной (заметим, что в каждой части Короманделя жены обыкновенно сожигают себя на кострах). Я не хотел пропустить сего случая, для меня совершенно нового, пошел пешком в деревню Велур и скоро увидел большую толпу людей, посреди которой молодая вдова сидела под балдахином, окруженная родственниками своими обоего пола. Не думаю, чтобы она имела более 28 лет: лицо ее было очень приятно. Она раздавала знакомым своим и сродникам бетель, шевелила губами, как будто читая молитву, и, казалось, совсем не чувствовала страха, но я не мог смотреть на нее равнодушно. Вместе с многочисленною толпою людей пошел я на то место, которое приготовлено было для погребения. Мы вышли в поле, увидели яму, в десять футов длиною, в восемь шириною и в восемь же глубиною; она была наполнена угольями, в которые беспрестанно бросали сухие поленья. Скоро увидели мы погребальную процессию. Тотчас окружили яму высокими ширмами; зрители, отступивши на несколько шагов, составили обширный круг, и в это самое время несчастная жертва суеверия и любви супружеской приблизилась к месту сожжения.

Платье на ней было великолепное, унизанное жемчугом и алмазами. В одной руке держала она лимон с гвоздичным корешком, который беспрестанно нюхала. За нею шли родственники, брамины и великое множество женщин, а впереди музыканты, которые играли веселые, торжественные песни. Остановившись в некотором отдалении от ямы, вдова сложила с себя все уборы, разделила их между родными, разделась и, окруженная своими подругами, омылась в ближнем водоеме, потом надела на себя простое белое платье из хлопчатой бумаги; наконец спокойно приблизилась она, при торжественных песнях браминов и шумной игре музыкальных инструментов, к пламенной яме, все еще заставленной ширмами, и на краю которой стояли носилки с бездыханным трупом ее мужа.

Несколько минут смотрела она в молчании на покойного, ударила себя в грудь и заплакала; потом поклонилась, три раза обошла вокруг ямы и всякий раз, проходя мимо носилок, кланялась. В третий и последний раз остановилась она у самого тела, взглянула на своих родных, простилась с ними, взяла из рук одного брамина кувшин с маслом, которым оросила своего мужа, поставила кувшин на голову и, воскликнув громким голосом: Нарайна (Боже), прыгнула в пылающую яму, в минуту ширмы упали, тело брошено в уголья, и яма засыпана тысячью зажженных факелов. Барабаны, бубны и трубы загремели звучнее прежнего; женщины подняли страшный крик (печальный или радостный, не знаю), и высоким столбом понеслось из ямы трескучее пламя.

Хотя я и уверен был, что эта несчастная задохлась в одну минуту, но сердце мое страдало, и я возвратился в деревню в великом унынии. Было уже темно; я не хотел, однако, ночевать в Велуре и отправился в Визагапатнам. Более часа, кажется мне, шел я, задумавшись; оглянулся и вижу, что сбился с дороги; со мною встретился старик, спрашиваю; он сказывает, что очень далеко от Визагапатнама; советует мне возвратиться в Велур и указывает ближнюю дорогу. Послушавшись доброго совета, пошел я по указанной дороге; иду: темнота увеличивается, наконец, все помрачилось; вдалеке блеснули огни; всхожу на пригорок; огни исчезли. Пошел проливной дождь; я совсем потерял дорогу; опять очутился на пригорке, ступил шаг; чувствую, что земля подо мною осыпается; хватаюсь за куст, он обломился; вообразите мой ужас; я полетел стремглав в глубокую пропасть.

Несколько минут лежал я без всякого чувства. Прихожу в память, все тихо и мрачно; чувствую противный запах; начинаю щупать руками: подле меня лежал мертвый буйвол. Вскакиваю поспешно, бегу в сторону, остерегаясь, однако, чтобы еще куда-нибудь не обрушиться, и, мучимый горестным чувством, стараюсь проникнуть черную, непроницаемую мрачность: досада, скорбь и нетерпение мучили попеременно мою душу; наконец, успокоившись немного, решился я дождаться утра, сел на камень и скоро заснул глубоким сном.

Просыпаюсь; сначала кажется мне, что все случившееся со мною было печальный сон, но скоро этот обман миновался: утро занялось; свет его проникнул во глубину ямы, и с ужасом увидел я, в каком отчаянном положении находился. Яма была не иное что, как глубокая пещера со сводами и с двумя большими впадинами, которых конца от чрезвычайной темноты не можно было видеть. На верху свода находился пролом, в который проникал свет. Высокие каменные стены были совершенно перпендикулярны и со всех сторон удалены от пролома, так что не было никакой возможности по ним до него добраться. Тогда увидел я, каким образом мог обрушиться в эту пещеру, как очутился в ней и бедный буйвол, и какого жребия мне ожидать надлежало.

Что делать? На что решиться? Кричать? Но это место казалось мне уединенным и безлюдным. Какая же польза изнурять себя криком? Я сделал один опыт: напрасно! Мой голос весьма глухо раздавался под сводом и совсем почти не доходил до высокого пролома. День прошел; утешительное сияние солнца потухло; вокруг меня сделалось мрачно, как будто во гробе. Могу ли описать те страшные чувства, которые мучили меня в продолжении этой ночи, нестерпимо долгой? Летучие мыши порхали с шумом над головою моею, и дикие шакалы, привлекаемые запахом, подбегали стаями к пролому и выли. Здесь я погибну, сказал я самому себе, здесь должен истлеть, как этот несчастный буйвол! Слабое сияние месяца блеснуло в отверстие; волнение мое несколько утихло. Будучи совсем обессилен, погрузился я в сон, но страшные сновидения не давали мне покоя.

Опять наступил день, и с первыми лучами солнца новая надежда оживила мою душу. Я начал кричать и кричал долго; наконец потерял и голос, и силу, и все было напрасно. Ужас и отчаяние мною овладели; голод и жажда меня томили; я победил отвращение, вынул кортик, отрезал кусок от мертвого буйвола, и силы мои, сверх всякого чаяния, подкрепились: я начал думать о средствах спастися. Дойти до пролома было невозможно: стена была крута и совершенно гладка. Но боковые впадины (подумал я) не приведут ли меня к какому-нибудь выходу? Нечего медлить, иду! Если погибель моя неизбежимо определена от Неба, то все равно, где бы я ни истлел, на дне ли этой пещеры или несколькими футами глубже! Часы мои показывали полдень. Решившись, запасаюсь куском мяса, иду; сердце мое сильно трепетало. Что ожидает меня в этом непроницаемом мраке, думал я с содроганием. Я видел еще свет, и мужество мое не исчезало, но вдруг последнее бледное сияние угасло; я остановился, хотел воротиться, одумался: «Вперед, вперед», – воскликнул я и с новою бодростию, вверив себя Провидению, бросился в ужасную мрачность. Для осторожности шел я близ самой стены, держась за нее рукою и следуя всем ее бесчисленным изгибам: это казалось мне единственным способом найти какой-нибудь выход из страшного подземелья.

Земля надо мною была усыпана мелким камнем. Кучи песку, отломки от утесов, ямы и возвышения поминутно попадались мне под ноги. Я подвигался вперед очень медленно, ощупывая землю кортиком. Странствование мое продолжалось около двух часов; вдруг что-то хрустнуло под ногами моими и покатилось; трогаю ногою, кажется, кости; прикасаюсь руками: всемогущее Небо, это человеческий остов! Какая минута, и теперь, воспоминая о ней, содрогаюсь. Волосы на голове моей поднялись дыбом; я принужден был сесть. Вот жребий твой, сказал я самому себе, и залился горькими слезами.

Вдруг послышался мне легкий шорох, я вскочил, начал кричать; голос мой, отозвавшись несколько раз в глубоких впадинах перехода, умолк, и все опять утихло. Как исступленный кинулся я вперед, решившись умереть или спастися… Вдруг вижу перед собою две меленькие огненные точки; удивление оковало меня на одном месте. Что значило это блистание: дневные лучи или пламенные глаза змеи, прямо на меня ползущей? Я хотел остановиться, но это бы не спасло меня; подумал и быстрыми шагами побежал вперед: нечто неизвестное животворило мне душу.

Огненные точки были неподвижны, беспрестанно увеличивались и становились ярче. «Нет, это не змея, – восклицаю, исполненный радости, – это или две лампады, или проницающее сияние солнца». В эту минуту стена, около которой я шел ощупью, поворотилась вкруте; глазам моим представилась расщелина утеса и в ней заходящее вдали вечернее солнце. Боже, Боже, с какими неописанно сладкими чувствами бросился я в сии врата жизни, столь неожиданно для меня отворившиеся! Пробившись сквозь дикий кустарник, со всех сторон закрывавший расщелину, я начал с жадностию вбирать в себя чистый воздух и восхищался, видя себя опять посреди свободного, великолепного Божия мира.

Солнце закатилось; все живописные окрестности, и в малом расстоянии от меня Визагапатнам, сияли в розовом блеске. Наконец я возвратился к своим и был от них принят с восхищением, ибо все воображали, что меня уже нет на свете. По всем моим описаниям догадались, что я упал в одну из подземных пещер, находившихся прежде в сообщении с храмами, и которых выходы известны одним только браминам. Таким образом, еще раз, по собственному опыту, уверился я, что нет такого положения в жизни, в котором бы можно было совершенно предаваться отчаянию. Сначала опасался я занемочь опасною или продолжительною болезнию, но, к счастию, этого не случилось; я чувствовал легкую лихорадку; она очень скоро совсем прекратилась, и через две недели я мог уже выехать из Визагапатнама.