Разбойники

Гримм. Погоди! Если это он, будет еще третий. (Слышен еще выстрел).

Шварц. Он, это он! Заряжай, Швейцер! ответим ему (стреляют).

Моор и Косинский входят.

Швейцер(им на встречу). Милости просим, атаман. Я без тебя немного погорячился. (Подводит его к трупу). Будь судьею между мною и этим… исподтишка хотел убить тебя.

Разбойники(в изумлении). Что? атамана?

Моор(погруженный в созерцание, вдруг приходит в себя). О, непостижимый перст мстительной Немезиды! (Указывая на труп). Не он ли первый пропел мне песнь сирены? Посвяти этот нож темной богине мести. Это не ты сделал, Швейцер!

Швейцер. Бог свидетель, что сделал я – и, клянусь чертом, это не худшее дело в моей жизни! (В негодовании отходит).

Моор(задумчиво). Понимаю Тебя, небесный Распорядитель! я понимаю Тебя! Листья падают с деревьев: моя осень наступила. Уберите его с глаз моих! (Труп Шпигельберга уносят).

Гримм. Отдай нам приказания, атаман, – что нам еще остается делать?

Моор. Скоро, скоро все совершится. Дайте мне мою лютню. Я потерял самого себя с тех пор, как побывал там. Мою лютню, говорю я. Песнью должен я вызвать утраченные силы. Оставьте меня!

Разбойники. Уже полночь, атаман.

Моор. То были только театральные слезы… Римскую песнь должен я услышать, чтоб пробудить мой уснувший дух. Подайте мою лютню! Полночь, говорите вы?

Шварц. Да, скоро настанет. Сон, как свинец, тяготеет над нами. Трое суток не спали.

Моор. Да разве успокоительный сон опускается и на глаза плутов? Чего же бежит он меня? Я никогда не был ни подлецом, ни дурным человеком. Ложитесь спать. Завтра чем свет мы отправляемся дальше.

Разбойники. Доброй ночи, атаман.

(Ложатся на землю и засыпают).

(Глубокое молчание).

Моор(берет лютню и поет).

Брут.

Привет мой вам, вы, мирные долины!
Последнего примите из римлян.
С Филибы, где сражались исполины,
Душа взвилась к вам из отверстых ран.
Мой Кассий, где ты? Рим наш издыхает!
Мои полки заснули – спять во мгле.
Твой Брут к теням покойников взывает
Для Брута нет уж места на земле!

Цезарь.

Чья это тень с печатью отверженья!
Задумчиво блуждает по горам?
О! если мне не изменяет зренье.
Походка римлянина видится мне там.
Давно ль простился Тибра сын с землею?
Стоят, иль пал наш семихолмный Рим?
Как часто плакал я над сиротою,
Что больше нет уж Цезаря над ним!

Брут.

А! грозный призрак, ранами покрытый!
Кто потревожил тень твою, мертвец?
Ступай к брегам печального Коцита!
Кто прав из нас – покажет то конец.
На алтаре Филибы угасает
Святой свободы жертвенная кровь,
Да Рим над трупом Брута вздыхает –
И Брут его не оживить уж вновь!

Цезарь

И умереть от твоего кинжала!..
И ты – и ты поднять мот руку, Брут?
О, сын, то был отец твой! Сын – подпала
Земля бы вся под царский твой трибут!
Ступай! ты стал великим из великих,
Когда отца кинжалом поразил.
Ступай! – и пусть услышат мертвых диви,
Что Брут мой стал великим из великих,
Когда меня кинжалом поразил.
Ступай! и знай, что мае в реке забвенья
От лютой скорби нету исцеленья.
Харон, скорей от этих диких скал!

Брут.

Постой, отец! среди земных творений
Я одного лишь только в мире знал,
Кто с Цезарем бы выдержал сравненье:
Его своим ты сыном называл.
Лишь Цезарь Рим был в силах уничтожить,
Один лишь Брут мог Цезаря столкнуть;
Где Брут живет, там Цезарь жить не может
Иди, отец! – и здесь наш росен путь.

(Опускает лютню на землю и задумчиво ходит взад и вперед).

Когда бы мне кто-нибудь мог поручиться?… Все так мрачно! запутанные лабиринты: нет выхода, нет путеводной звезды. Ну, если бы все кончилось с последним вздохом, как пустая игра марионеток?… Но к чему эта неутолимая жажда счастья? К чему этот идеал недоступного совершенства, это отлагательство неоконченных планов, когда ничтожное пожатие этой ничтожной вещицы (приставляя пистолет ко лбу) равняет мудреца с глупцом, труса с храбрым, честного с плутом? Даже в бездушной природе – и в той такая божественная гармония, зачем же в разумном существе быть подобной разноголосице? Нет! нет! есть что-то высшее, потому что я еще не был счастлив.