Песня кукушки

При виде Трех Дев Трисс всегда охватывала гордость. Когда «санбим» повернул на широкую магистраль, идущую вдоль сверкающей глади Эла в сторону нахохлившейся серо-черепичной громады Элчестера, она вертелась до тех пор, пока могла держать в поле зрения мосты. Но сегодня ощущение теплоты сменилось горьким послевкусием, когда она вспомнила подслушанный разговор и газетную статью. Если кто-то действительно пытался напугать отца, имеет ли это отношение к его работе?

Отец Трисс не поехал в суетливое холмистое сердце Элчестера с его лабиринтом мостов и зигзагами лестниц. Вместо этого он свернул в более спокойные районы, где аккуратными квадратами стояли большие трехэтажные дома и у каждого был маленький парк. «Санбим» въехал в один из таких парков, и Трисс на заднем сиденье медленно выдохнула. Дома.

Трисс вошла следом за членами семьи в дом, и ее сердце упало. Она ожидала, что, как только она вернется, все сразу встанет на свои места. Переполненная вешалка для шляп, вощеный паркетный пол и приглушенно-желтые обои в китайском стиле были знакомы или казались знакомыми, но внутри ничего не щелкнуло.

– О боже, кто это натворил? – Мать Трисс указала на комья земли на гладком чистом полу. – Кто из вас забыл вытереть ноги? Пен?

– Почему ты смотришь на меня? – взорвалась Пен, однако ее яростный взгляд был направлен на Трисс, а не на мать. – Почему все всегда думают, что это я?

Она с грохотом взлетела вверх по лестнице, и послышался стук сердито захлопнутой двери. Мать вздохнула.

– Потому что это всегда так, Пен, – утомленно пробормотала она, потирая переносицу.

– Маргарет позаботится об этом завтра, когда придет, – сказал Пирс, успокаивающе кладя руку на плечо жены.

Маргарет – женщина, которая приходила к Кресчентам по утрам на пару часов, чтобы прибраться.

– О, надо предупредить Маргарет, что мы рано вернулись, – вздохнула мать. – Найти кухарку и сказать ей, что мы уже дома и она нам нужна. Я сказала, что она может взять отпуск на несколько дней, пока мы в отъезде, и если она уехала к сестре в Честерфилд, не знаю, что мы будем делать. Надо убедиться, что эта девушка, Донован, выехала, и написать в агентство по найму с просьбой найти другую гувернантку. И если я не пошлю весточку мяснику и пекарю, завтра нам ничего не привезут.

В памяти Трисс что-то шевельнулось. «Девушка Донован» – это мисс Донован, последняя гувернантка дочерей Кресчент, которую только что уволили за ветреность. Предыдущие гувернантки получали замечания за «молчаливую надменность», «излишнюю самоуверенность» и за то, что водили девочек в музеи и парки, где Трисс могла простудиться. Трисс больше не волновалась по поводу гувернанток. Если она позволит себе привязаться к кому-то из них или стараться хорошо делать уроки, она будет тосковать, когда они уйдут.

– Селеста, – тихо проговорил отец с нарочитым спокойствием, – может быть, первым делом ты хочешь посмотреть, не пришли ли новые письма, пока мы были в отъезде?

Мать бросила вопросительный взгляд в сторону пустой корзины, где собиралась домашняя почта, потом в ее весенне-голубых глазах мелькнуло понимание. Она облизнула губы и повернулась к Трисс с теплой мягкой улыбкой.

– Милая, ты не хочешь подняться наверх, разобрать вещи и прилечь отдохнуть?

Само воплощение покорности, Трисс кивнула и направилась к себе. Однако, выйдя на лестничную площадку и оказавшись невидимой для родителей, она остановилась. Опять это. Разговор за ее спиной. Жуя губу, она открыла и закрыла ближайшую дверь, изображая, что входит в комнату. Прислонившись к стене, она ждала и вскоре была вознаграждена звуком голосов.

– Пирс, ты имеешь в виду те письма? Я думала, мы договорились, что больше не будем читать письма от того человека…

– Я знаю, но прямо сейчас нам надо понять, это он напал на Трисс или нет. Если он пытается запугать меня, возможно, там будет письмо от него самого, а не как обычно. Если он отправил в наш адрес угрозы или требования, по крайней мере, мы будем знать.

Услышав шаги по ступенькам, Трисс собралась бежать, и ее охватила паника, просочившаяся в нее, словно холодная вода в туфли. «Какая из этих комнат моя?» Но нельзя было терять ни минуты. Шаги приближались к лестничной площадке. Трисс открыла ближайшую дверь, юркнула внутрь, быстро и аккуратно прикрыв ее за собой.

Темную комнату освещали только солнечные лучи, едва проникавшие сквозь плотные янтарно-желтые занавески. Воздух пах усталостью, как пахнут старые вещи, аккуратно сложенные в ожидании особого случая, который так и не наступает. Трисс затаила дыхание и прижалась ухом к двери. Снаружи донеслись звуки шагов, поднимавшихся по лестнице, тяжелых шагов, по которым она поняла, что это отец. Вскоре она услышала, как он разговаривает в кабинете своим громким, ясным «телефонным» голосом. Телефон в доме появился относительно недавно и все еще раздражал своей новизной и резкими настойчивыми звонками. Иногда было такое впечатление, будто отец Трисс считал, что должен подавить его силой характера, на случай если телефон захочет завладеть домом.

Трисс испытала облегчение. «Он меня не услышал. Но где я? Это не моя комната. Она слишком большая для меня». Ее глаза медленно приспособились к полумраку, и Трисс охватило беспокойство, когда она осознала, насколько сильно промахнулась. «О нет, только не здесь! Мне нельзя здесь находиться!»

Конечно, она узнала комнату. Ничего не изменилось с тех пор, когда она заходила сюда в последний раз. Ничего не сдвинулось с места. Кровать застелена чистым бельем. Выщербленная поверхность стола вытерта и отполирована. Телескоп тоскует в углу, сложив треножник, словно лапы мертвой долгоножки. На верхней полке стоят книги об исследовании Арктики, астрономии и самолетах-истребителях, а также ряд потрепанных детективов в зелено-желтых обложках. На нижней полке от края до края аккуратно расставлены фотографии. По мере того как ее взгляд скользил по полке, мальчик превращался в юношу, а потом в мужчину, и на последней фотографии он был запечатлен в военной форме и с напряженным лицом человека, ожидающего подходящий момент, чтобы задать очень важный вопрос. Себастиан.

Время от времени Трисс приводили в эту комнату, словно в гости к больному родственнику. Однако вторгнуться сюда без разрешения считалось худшим из проступков, практически святотатством. Трисс знала, что ей надо немедленно уйти отсюда, но поймала себя на том, что ее охватило преступное волнение. Она двинулась в глубь комнаты.

Спальня производила впечатление храма. Было очевидно, что это священное место с множеством правил, которые ты рискуешь нарушить. Себастиан и правда был храмом, и все обладали сокровенным знанием, что и когда они должны чувствовать.

«Сейчас мы подумаем о милосердии. Сейчас мы пожалеем бедных. Сейчас мы простим наших врагов. Все мы очень любили Себастиана. Все мы очень расстроились, когда он погиб. Все мы вспоминаем его каждый день».

«А я?» Трисс с любопытством провела пальцем по стеклу фотографии в военной форме. На пальце осталась полоска пыли. «Я любила его? Мне грустно? Я его вспоминаю?» У Трисс было сильное, но расплывчатое чувство, что когда-то все было лучше и все были счастливее. В ее мыслях Себастиан был связан с этими «лучше» и «счастливее».

Она вспомнила смех. Себастиан говорил то, что никто другой не осмеливался сказать, и от этого она смеялась. А теперь Себастиан был другим, особенным – тем, кто нуждался, чтобы о его вещах заботились еще больше, чем о ней. Тем, кто ничего не говорил во время семейных бесед, но чье отсутствие оставляло водовороты и вихри в словах других людей.

Если Трисс застигнут здесь, даже у нее будут неприятности. Может, у нее и есть особые привилегии оттого, что она на грани смерти, но он перешел эту грань и тем самым превзошел ее. Атмосфера комнаты так ошеломляла, что Трисс не сразу осознала, что слышит отчетливые быстрые шаги матери, поднимающейся по лестнице. Скрипнула ступенька, и, к своему ужасу, Трисс увидела, что ручка двери поворачивается. «Мама идет сюда!»

Спрятаться можно было только в одном месте. Трисс бросилась на пол и забилась под кровать в тот момент, когда дверь распахнулась. «Я же обычно не веду себя так, – беспомощно подумала она, когда в поле ее зрения появились обтянутые чулками щиколотки матери и туфли с пряжками. – Я не шарю по чужим комнатам, не прячусь и не шпионю». Но все же она лежала тихо, как мышь, и наблюдала, как ее мать включает свет, садится за стол и отпирает ящик.

Сквозь бахрому покрывала Трисс видела, как мать осторожно приоткрыла ящик стола буквально на полдюйма. В щели сразу же показались бумажные уголки, словно в ящик натолкали кучу конвертов и они пытались вырваться наружу. Губы матери сжались, и ее рука нервно дернулась, как будто конверты были горячими и она боялась к ним прикоснуться. Потом она сжала челюсти, вынула один конверт и разорвала его.

Лицо матери не изменилось. Не изменилось, но Трисс почувствовала, что она прикладывает большие усилия, чтобы сохранять бесстрастность. Трисс находилась слишком далеко, чтобы разобрать слова, но ее поразила белизна бумаги. Она выглядела чистой, хрустящей и новой – в комнате, где ничего не должно быть чистым, хрустящим или новым. Руки матери задрожали. Наконец она издала жалобный всхлип – нечто среднее между стоном и вздохом, затолкала конверт и письмо обратно, захлопнула ящик и заперла его на ключ.

Письма. Стол Себастиана был полон недавно пришедших писем. Ее мать пришла посмотреть, нет ли новых.

Но почему они лежат в столе Себастиана? Кто их сюда положил? И как они могли проникнуть в дом, в запертый ящик? Вся сцена представлялась сном, нелепым, но пропитанным неизмеримыми зловещими смыслами, полным знакомых вещей, превратившихся в чужие. Неожиданно весь мир показался Трисс абсолютно неправильным.

Глава 4

Война

Было ужасно неловко слышать, как плачет мать. Облегчение наступило, когда она высморкалась и совладала с собой, осторожно вытерев слезы кончиками двух пальцев, чтобы не размазать макияж. Она положила ключ от ящика в карман, встала и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с такой осторожностью, как будто в пустой кровати спал больной.

Трисс оставалась на месте, прислушиваясь к шагам матери, удалявшимся в сторону лестницы.

Где-то закрылась дверь, и оттуда донеслось неразборчивое бормотание. Наконец Трисс осмелилась выползти из-под кровати. Запертый ящик манил ее, и она слегка подергала ручку, но тщетно – он не поддался. Сделав глубокий вдох, она мягко открыла дверь и выскользнула наружу. Коридор был пуст, и Трисс вознесла небесам безмолвную молитву, подойдя к двери напротив.

«Пожалуйста, пусть это будет моя комната…» К своему облегчению, она оказалась в маленькой комнатке, которую сразу же узнала. Лоскутное одеяло на кровати, новая книжка «Феи цветов»[2 - Книга английской художницы Сесиль Мэри Баркер (1895–1973), прославившейся изображениями фей и эльфов.] на прикроватном столике, лимонного цвета обои… да, это ее комната. Она слабо пахла рыбьим жиром и саше в шкафу. Под ногами – знакомая шероховатость старого продолговатого пятна от какао, от которого так и не смогли отчистить ковер.

Волна облегчения охватила ее, потом утратила свою пузырящуюся радость и схлынула, оставив Трисс выдохшейся и беспокойной. Даже ее маленькое убежище больше не дарило ей чувство защищенности и покоя. «Мать сказала, что письма приходят от того человека, из-за которого они беспокоятся. Они думают, он напал на меня, поэтому увезли меня домой, где я буду в безопасности. Но если он оставлял письма в столе Себастиана, значит, он как-то попал в комнату. Дом небезопасен. Кем бы он ни был, он может сюда проникнуть».

В углу комнаты возвышался гардероб. Воображение Трисс сразу же населило его затаившимися убийцами. Однако, когда она распахнула дверь, на нее смотрели только безобидные хлопковые платья. Повинуясь импульсу, она провела пальцами по кружевным воротничкам, пытаясь разбудить память. Ее рука замерла на кремовом блейзере с соломенной шляпкой, болтавшейся на той же вешалке. Вещи действительно взволновали ее память, но также вызвали болезненный комок чувств.

Два года назад Трисс носила эти вещи во время краткого пребывания в подготовительной школе Святой Бриджит. Ей нравилось ходить в школу, но из-за нее она заболела. Трисс не замечала, что посещение школы заставляет ее болеть. На самом деле ей казалось, что она становится лучше, веселее и счастливее. Проведя значительную часть жизни в одном доме, она уходила из него каждое утро с почти болезненным возбуждением. Но ее родители изменились, стали недовольны и сердиты. Все было не так и неправильно, и в глубине души она чувствовала, что это ее вина. Часто они щупали ее лоб за завтраком, приходили к выводу, что она слишком взволнованна, и оставляли ее дома. Каждый день расспрашивали ее о школе и заявляли, что учителя довольно нерадивы в чем-то, чего она не замечала.

Однажды Трисс поймали за разговорами на уроке и оставили после занятий. Прошло всего десять минут, но ее родители впали в ярость. После взаимных обвинений Кресченты забрали обеих дочерей из школы. Трисс умоляла отца позволить ей остаться, отчего он разволновался еще больше, чем прежде. Он делает все это ради нее. Он ее защищает. Почему она пытается повернуться к дому спиной? Потом она много часов проплакала, пока ее не затошнило и не заболела голова. Разумеется, тогда она поняла, что она действительно больна и ее родители во всем правы.

Осознание того, что эта форма теперь ей мала, наполнило Трисс тоской и печалью, а также чувством вины за эти ощущения. Она закрыла дверь шкафа, чтобы не видеть форму, и ей показалось, что периферическим зрением она уловила какое-то движение. Она напряглась и с обостренными до предела чувствами обвела взглядом комнату. Все вокруг было неподвижно, но кто-то смотрел на нее. С туалетного и прикроватного столиков на нее уставились тряпичные куклы, сшитые матерью, французская кукла с вишневым ротиком и фарфоровая балерина, которую ей подарил отец после ее первой серьезной лихорадки, почти в качестве вознаграждения. В любой другой день их присутствие успокаивало, но сегодня, по мере того как Трисс смотрела на них, она могла думать только о расколотом лице Ангелины. Они были неподвижны – не более чем немые мягкие свертки из ткани и фарфора. Или они просто не шевелятся, наблюдая за ней в ожидании, когда она отведет взгляд, и тогда…

«Прекратите на меня смотреть». Мысль, что все они могут медленно поворачивать головы, следя за ней, звенеть фарфоровыми голосками или кричать, была невыносимой. Соскочив с кровати, Трисс схватила наволочку, торопливо свалила в нее всех кукол и завязала узлом. В поисках места, куда спрятать кулек, она выдвинула ящик и замерла. Внутри лежали дневники, которые она вела годами, все с разными – кожаными или тканевыми – обложками. Все были открыты, и оборванные края бумаги демонстрировали, где вырваны страницы.

Они были изуродованы точно так же, как дневник, который она взяла в поездку.

Это все меняло. Один испорченный дневник еще куда ни шло, в порыве импульсивной злобы это вполне могла натворить Пен, если бы ей подвернулась возможность. Уничтожение семи дневников в двух разных местах подразумевало метод и план. Неужели Пен действительно настолько организованна? Может, это вообще не Пен. Может, загадочный враг отца побывал в комнате Трисс и обыскал ее вещи.

– Мама!

Трисс хотела позвать мать, но из ее горла вырвался лишь слабый хрип. В следующий миг, ощутив страх и растерянность при виде искалеченных тетрадей, она быстро закрыла ящик, радуясь, что никто ее не слышал.

Она засунула узелок с куклами в шкаф и нырнула в постель. Долгое время девочка оставалась совершенно неподвижной, прислушиваясь к малейшему звуку. Тишина.

Запахи еды добрались даже до воздвигнутой из одеял крепости Трисс. Судя по всему, повариха, миссис Бассет, нашлась. Как бы сильно Трисс ни пыталась сосредоточиться на обдумывании всего произошедшего, вскоре ее мозг стал рабом желудка и все внимание сфокусировалось на зияющей пустоте внутри. Когда позвали на обед, ей потребовалась вся сила воли, чтобы спуститься по лестнице шагом, а не бегом. К счастью, родители были заняты и не обратили внимания на то, что ее порция исчезла практически сразу, как перед ней поставили тарелку, и не заметили, что она украдкой положила себе добавку.