Айдахо откинулся назад.
– Что он может об этом знать?
Монео ничего не ответил, просто посмотрел на Айдахо непонимающим взглядом, и тут Дункан вспомнил о множественной живой памяти Лето – который был одновременно мужчиной и женщиной. Монео понял это, вспомнив еще одно изречение Бога-Императора: «Твои слова зажгли на его лице то выражение, которого ты добивался».
Молчание затянулось, Монео откашлялся и заговорил первым:
– Огромная память Господа Лето заставила замолчать и меня.
– Он честен с нами? – спросил Айдахо.
– Я ему верю.
– Но он делает так много… Я имею в виду селекционную программу. Как долго она продолжается?
– С самого начала. С того дня, как он отнял проведение программы у Бене Гессерит.
– Чего он хочет от своей программы?
– Мне бы очень хотелось это знать.
– Но ведь вы…
– Я – Атрейдес и первый адъютант, это так.
– Но вы не убедили меня, что женская армия лучше мужской.
– Женщины продолжают род.
Наконец-то гнев и растерянность Айдахо нашли свой объект.
– Так, выходит, то, чем я занимался с ними первую ночь, – тоже селекция?
– Возможно, Говорящие Рыбы не предохраняются от беременности.
– Будь он проклят! Я же не животное, которое можно передавать из стойла в стойло, как… как…
– Жеребца, хотите вы сказать?
– Да!
– Но Господь Лето не хочет следовать примеру тлейлаксианцев и заниматься генной хирургией и искусственным оплодотворением.
– Как тлейлаксианцы получили…
– Они сами – объект изучения. Это вижу даже я. Их Танцующие Лицом – мулы, колония организмов, а не люди.
– Эти другие… я… мои копии… они тоже были племенными жеребцами?
– Некоторые были. У вас были потомки.
– Кто?
– Я один из них.
Айдахо уставился на Монео, внезапно растерявшись от такого родства. Он не понял, как такое вообще может быть. Монео же намного старше его… Но я? Кто из них в действительности старше? Кто из них предок, а кто потомок?
– Иногда у меня самого бывают трудности такого рода, – признался Монео. – Господь Лето говорит мне, что вы – не мой потомок в обычном смысле этого слова. Но вы – отец некоторых из моих потомков.
В ответ Айдахо только ошеломленно покачал головой.
– Иногда мне кажется, что до конца понять эти вещи может только сам Бог-Император, – сказал Монео.
– Вот это другое дело, – согласился Айдахо. – Такие дела – это промысел Божий!
– Господь Лето говорит, что он создал святую непристойность.
Это был вовсе не тот ответ, на который рассчитывал Айдахо. Он ненавидит своего Бога-Императора! Нет, он его боится. Но разве мы не ненавидим тех, кого боимся?
– Почему вы в него верите?
– Вы хотите спросить, разделяю ли я народную религию?
– Нет! Я хочу знать, разделяет ли ее он сам?
– Да, я так думаю.
– Почему? Почему вы так думаете?
– Потому что он говорит, что не желает больше создавать Танцующих Лицом. Он настаивает на своем человеческом происхождении, говорит, что если бы он когда-то вступил в брак, то у него было бы обычное потомство.
– Но какое все это имеет отношение к программе и к его божественности?
– Вы спросили меня, во что он верит. Я думаю, что он верит в случай. Я думаю, что он действительно Бог.
– Но это же суеверие!
– Учитывая обстановку в Империи, это очень смелое суеверие.
Айдахо уставился на Монео горящими глазами.
– Вы проклятые Атрейдесы! – процедил он сквозь зубы. – Все-то вы осмеливаетесь.
Монео услышал в его голосе неприязнь, смешанную с восхищением.
Дунканы всегда начинают именно так.
В чем заключается принципиальное различие между нами, между вами и мной? Вы уже знаете это – разница в памяти моих предков. Мои предки являются мне во всей полноте своих осознанных воспоминаний – ваши являются вам из темного подсознания. Некоторые называют это инстинктом или судьбой. Память предков испытывает свои рычаги на каждом из нас – это касается и того, что мы думаем, и того, что мы делаем. Вы думаете, что устойчивы к таким воздействиям? Я – как Галилей. Вот я стою здесь и говорю: «И все-таки она вертится!» То, что так движется, обладает такой силой, какой не обладает ни один из смертных, даже те, кто осмеливается рисковать. Я осмеливаюсь на это.