Корабль-призрак

– А где вы их встречали в своей жизни?

– Где? Да прежде всего в той стране, где я родилась, и потом после, во время всех наших скитаний.

– Не расскажете ли вы мне о вашем прошлом, Амина? Вы знаете, что я могу сохранить в тайне то, что мне доверят!

– Что вы умеете сохранять в тайне то, что вам доверили, это я слишком хорошо знаю, вы это мне блистательно доказали! Но мне этого вовсе не нужно, и, помимо всяких гарантий, я считаю, что вы имеете некоторое право узнать кое-что о той, которой вы спасли жизнь. Я не могу рассказать много о себе, но что могу, то расскажу. Отец мой, еще будучи мальчиком, находясь на торговом судне своего отца, был захвачен в плен маврами и продан в рабство одному хакиму, то есть ученому, врачу, в той стране. Обнаружив в моем отце большие способности, хаким обучил его своему искусству и сделал его своим учеником и помощником. По прошествии нескольких лет отец не только постиг всю премудрость своего учителя, но даже превзошел его в его познаниях, но, как раб, должен был работать на своего господина. А вам известно, как и всем в этом городе, что мой отец жаден до денег, и его мечтой было разбогатеть так же, как его господин, и прежде всего купить себе свободу. Чтобы достигнуть своей цели, он стал поклонником пророка, т. е. принял ислам. После того он стал свободным и, сбросив с себя рабство, стал лечить за свой собственный счет. Вскоре он взял себе жену из арабского племени, дочь богатого арабского шейха, которому он вернул здоровье, и окончательно поселился в его стране. Там я и родилась. Отец мой быстро накоплял богатства, так как слава его, как искусного врача, распространилась далеко. Но когда от его руки умер сын одного бея, то на него обрушилось беспощадное гонение, и ему пришлось бежать из страны, причем он потерял все свои богатства. Мать моя и я последовали за ним; он нашел убежище у одного племени бедуинов, среди которых мы прожили несколько лет. Среди них я привыкла к быстрым, далеким переходам, к диким набегам, к поражениям и битвам и даже к беспричинной зверской резне. Но бедуины не щедро вознаграждали услуги отца, а деньги отец ставил выше всего и ради них был готов на все. Прослышав, что бей умер, он возвратился снова в Каир и стал по-прежнему заниматься своей практикой. Здесь он снова стал скоплять богатства, в чем ему никто не мешал до тех пор, пока сумма их не возросла настолько, что возбудила зависть нового бея; но, по счастью, отца предупредили о намерениях властителя, и он успел вовремя бежать, захватив с собой лишь часть своих богатств. Небольшое судно доставило нас в Испанию. Однако отцу не суждено было долго владеть накопленными им богатствами, и всякий раз, когда они накоплялись у него, случалось что-нибудь такое, вследствие чего он их лишался и оставался опять ни с чем. И вот перед тем, как мы переселились сюда, в эту страну, отца моего ограбили так, что мы опять ничего не имели; но за эти три или четыре года, что мы здесь, он опять накопил кое-что, откладывая каждый грош. Вот и все, что я могу сказать о себе.

– Ваш отец и посейчас остался магометанином? – спросил Филипп.

– Право, не знаю. Мне кажется, что он не держится никакой религии; по крайней мере меня он не наставлял ни в какой вере! Несомненно одно, что его Бог – золото; другого он, кажется, не знает и не признает!

– А вы?

– А я, я признаю того Бога, который создал весь этот прекрасный мир и все, что в нем, – называйте его, как хотите. Это все, что я знаю о Боге, Филипп, но я охотно узнала бы больше. Я слышала, что различных вероисповеданий много, но, вероятно, все они лишь различными путями ведут к одной и той же цели, познанию Бога. Вы, конечно, христианин, Филипп. И вы думаете, что это и есть истинная вера? Но ведь и все другие считают свою веру единой истинной верой. Кто же прав?

– У меня есть такие ужасные, такие страшные доказательства того, что моя вера единая истинная, что если бы я мог все открыть…

– У вас есть доказательства, говорите вы? Но в таком случае, разве не лежит на вас обязанность привести эти доказательства? Или вы дали зарок ничего никогда не открывать никому?

– Нет, такого зарока я не давал, но тем не менее я чувствую, как будто дал такой зарок… Слышите голоса? Это, вероятно, ваш батюшка с городскими властями! Мне надо идти вниз и встретить их!

С этими словами Филипп встал и направился к лестнице. Амина провожала его глазами до тех пор, пока он скрылся, и даже когда он ушел, все еще продолжала смотреть на дверь.

– Возможно ли?! – воскликнула она вполголоса, – так скоро? – А между тем это так! Я чувствую, что охотнее разделю с ним его тайное горе, скорбь и несчастия, даже его опасности, даже самую смерть, чем полное довольство и благополучие с кем-либо другим. И мне даже кажется странным, если бы я поступила иначе. Мы сегодня же переселимся в его дом; я пойду и стану теперь же готовиться к переезду!

Показания Филиппа и Путса были занесены в протокол; тела убитых подвергнуты осмотру и некоторые из них опознаны. Затем трупы были увезены, и власти удалились, а Филипп и мингер Путс возвратились к Амине. Мы не станем здесь приводить их разговора, достаточно будет сказать, что старик согласился с доводами молодых людей относительно переселения; особенно убедительным ему показалось то обстоятельство, что не надо будет платить аренды. После полудня состоялся переезд, но только когда уже совсем стемнело, перевезли денежный ящик доктора под конвоем Филиппа и Амины, причем и старик плелся позади тележки. Было уже поздно, когда они окончательно устроились и отошли на покой.

Глава VI

«Так вот эта комната, которая столько лет оставалась запертой! – проговорила Амина, войдя в нее поутру задолго до того времени, когда Филипп проснулся после проведенной без сна предыдущей ночи. Она огляделась кругом, окинула взглядом всю обстановку, причем ей кинулись в глаза птичьи клетки, и она заглянула в них. – Бедняжки! – прошептала она по адресу истлевших канареек. – Так в этой комнате явился его матери его отец! Что ж, может быть, это и было так! Филипп говорит, что у него есть доказательства; и почему бы этому не быть? Бели бы Филипп умер, я была бы счастлива, если бы мне явился его дух: все же это был бы он! Но что я говорю! Ах, предательский язык, зачем ты выдаешь мою тайну?.. Стол опрокинут – это похоже на следствия страха или испуга; и рабочая корзинка, из которой все высыпалось… Это просто глупый женский страх! Простая мышь могла бы вызвать его у нервной женщины, а вместе с тем есть что-то жуткое в самом факте, что эта комната столько лет не видела света, что ни одна человеческая нога не переступала ее порога! Неудивительно, что Филипп чувствует себя подавленным этой тайной, связанной с этой комнатой; ее не следует оставлять в таком виде; надо сейчас же сделать ее жилой.»

И девушка, давно привыкшая ухаживать за отцом и вести свое маленькое хозяйство, тотчас же принялась за дело.

Каждый уголок, каждый стул, стол и вся остальная мебель были тщательно почищены, вытерты и прибраны; паутина снята; стол и кушетка переставлены на другое место в середину комнаты; клетки вынесены вон. Когда вся эта приборка была окончена, и яркое солнце заглянуло в раскрытое настежь окно, комната смотрела весело и приветливо.

С свойственной женской душе чуткостью Амина сознавала, что самые сильные впечатления сглаживаются, когда предметы, связанные с ними, не напоминают нам о них. И вот она решила облегчить душевное состояние Филиппа, которого, со свойственной ее темпераменту пылкостью, она успела горячо и глубоко полюбить. Все снова и снова принималась она за чистку и приборку, пока каждая картина, каждая мельчайшая вещица в комнате не приняли опрятный, веселый, почти новый вид.

Не одни только клетки, но и рабочая корзинка со всеми принадлежностями была унесена вместе с начатой вышивкой. Филипп оставил ключи на полу; Амина раскрыла буфет, обмыла и обтерла в нем стеклянные дверки и занялась чисткой серебра, когда ее отец вошел в комнату.

– Боже милосердый, – воскликнул он, – неужели все это серебро, чистое серебро?! Видно, правда, что У него есть тысячи гильдеров! Но только где они у него запрятаны?

– Помни, отец! Не смей никогда говорить о них! Твои деньги и теперь сохранены, и за это ты должен быть благодарен Филиппу; он отстоял их от разбойников, пришедших ограбить тебя.

– Да, да… это правда! Но так как он думает жить здесь, то сколько он рассчитывает платить мне? И, как ты думаешь, много он ест? Он должен платить мне хорошо за свое содержание, раз у него столько денег.

Губы Амины сложились в презрительную усмешку, но она ничего не ответила.

– Хотел бы я знать, где он держит свои деньги! – продолжал старик. – Он предполагает уехать в Индию с первым отходящим отсюда судном. Кому же он поручит свои деньги?

– Мне, – ответила Амина, – я буду беречь их для него!

– Да, да, мы будем беречь его деньги. Ведь судно может утонуть… в море это часто случается…

– Нет, ты ошибаешься, отец, не мы будем хранить его деньги, а я! Тебе нет до этих денег никакого дела, храни свои!

С этими словами Амина поставила обратно в буфет серебро, заперла его и взяла ключи с собой, уходя приготовить завтрак. А старик остался перед буфетом и сквозь стеклянные дверцы его любовался драгоценной серебряной посудой, от которой он не мог оторвать глаз.

Наконец сошел вниз и Филипп; проходя мимо комнаты, чтобы заглянуть в кухню, он заметил мингера Путса у буфета и вошел поздороваться с ним. Резкая перемена в комнате сразу бросилась ему в глаза, и он был ею чрезвычайно обрадован. Сердце подсказало ему, кто об этом позаботился и с какою целью, чувство глубокой благодарности наполнило его душу. В этот момент вошла Амина, неся на подносе завтрак; глаза их встретились и сказали гораздо больше, чем могли бы сказать их уста. На этот раз Филипп сел за завтрак более веселый и не столь мрачно настроенный.

– Мингер Путс, – проговорил он, поднимаясь из-за стола, – я намерен оставить в ваше пользование мой дом на все время моего отсутствия и надеюсь, что вам здесь будет хорошо! Кое-какие маленькие распоряжения, которые мне кажутся необходимыми, я сообщу вашей дочери перед своим отъездом.

– Так значит, вы покидаете нас, мингер Филипп, чтобы идти в море? Это должно быть очень приятно – попутешествовать и повидать чужие страны, куда лучше, чем сидеть дома. Когда же вы думаете уехать?

– Сегодня вечером я еду в Амстердам, – сказал Филипп, – чтобы условиться насчет плавания, но я вернусь, вероятно, раньше, чем пущусь в плавание.

– А… вы еще вернетесь!.. Ну, конечно! Ведь у вас есть здесь деньги и имущество, о котором вам надо позаботиться! Вы должны пересчитать ваши деньги, а мы с дочерью будем хранить их как нельзя лучше. Где они у вас, эти деньги, мингер Вандердеккен?

– Об этом я сообщу вашей дочери перед моим отъездом; через три недели, самое позднее, я вернусь.

– Отец, – вмешалась Амина, – ты обещал навестить ребенка бургомистра! Тебе пора идти!

– Да, да… немного погодя… все в свое время; но прежде я должен заняться с мингером Филиппом: мне надо многое сказать ему касательно его дел.

Филипп при этом невольно вспомнил, как ему приходилось уламывать мингера Путса, когда он впервые приглашал навестить его бедную мать, и он невольно улыбнулся такой предупредительности со стороны хитрого старика, но вслед за тем воспоминание о матери нагнало облако грусти на его чело, что не укрылось от внимания Амины.

Она сразу угадала, что происходило в душе Филиппа и в помыслах ее отца, и недолго думая, пошла и принесла шляпу и трость старика, затем сама проводила его до дверей. Таким образом, Путс, хотя и очень неохотно, но все же, повинуясь по привычке воле дочери, должен был отправиться к бургомистру.

– Уже так скоро, Филипп?! – воскликнула девушка, возвращаясь в комнату, где оставался молодой человек.

– Да, Амина, я еду сегодня же, но надеюсь, мне удастся еще вернуться сюда перед отплытием. В случае же, если бы мне не пришлось вернуться, я хочу передать вам теперь мои распоряжения. Дайте мне ключи!

Взяв ключи из ее рук, он открыл нижний шкафчик буфета и железный ларец, где были деньги.

– Вот здесь, Амина, мои деньги! Нам незачем считать их, как предлагал ваш отец! Как видите, я не лгал, когда говорил, что у меня тысячи гильдеров! Но в настоящее время они мне не нужны: ведь мне еще предстоит обучиться морскому делу. А когда я вернусь, если мне суждено вернуться, то на эти деньги я буду иметь возможность приобрести собственное судно. Но я не знаю, что мне готовит судьба, и потому должен вперед позаботиться обо всем!

– Ну, а если вы не вернетесь? – спросила Амина.

– Если я не вернусь, то эти деньги будут ваши, Амина, точно так же, как и все, что здесь есть в этом доме, да и самый дом!

– Но ведь у вас есть родные, родственники… не так ли?

– У меня есть всего только один родственник, мой дядя, богатый человек, но когда мы с матерью бедствовали, он мало помогал нам, или, вернее, почти вовсе не помогал, так что я ему ничего не должен, и он ни в чем не нуждается. В целом свете есть только одно существо, которое дорого мне, и к которому привязалась мое сердце, и это существо вы, Амина! Смотрите на меня, как на брата, и я обещаю, что буду всегда питать к вам самую нежную братскую любовь.

Амина молчала. Филипп достал из початого мешочка еще горсть червонцев на дорожные расходы и затем, замкнув железный ларец и буфет, отдал ключи девушке. Он собирался сказать ей еще что-то, когда в дверь слегка постучали, и в комнату вошел патер Сейсен.

– Храни вас Бог, сын мой, и тебя также, дитя мое, хотя я еще никогда не видал тебя раньше! Если не ошибаюсь, ты – дочь мингера Путса!

Амина утвердительно кивнула головкой.