Браконьер

Через четверть часа Джо вернулся и сел на свой низенький стул. Никто не произнес ни слова.

Страшно тягостная вещь – предчувствие грядущего наказания за сделанное преступление. То, что переживали в эти минуты обитатели коттеджа, было прямо ужасно. Рошбрук был положительно подавлен нахлынувшими ощущениями. Раньше – крайнее возбуждение, с которым он не мог совладать и которое толкнуло его на убийство, теперь на смену этому Возбуждению – крайняя моральная прострация, полнейший упадок духа. Джен боялась и того, что теперь есть, и того, что будет потом. Глазам ее мерещилась виселица, ушам чудился кандальный лязг. Она предвидела грядущий позор, бедствия, страдания, угрызения совести для своего мужа и терзалась за него сама. Джо, бедный мальчик, терзался за обоих – и за отца, и за мать. Даже Немой взглядывал порою на Джо такими глазами, что казалось, будто и он, пес, понимает, что сделано безумное, злое дело. Никто не решался нарушить тяжкого безмолвия, которое прервал, наконец, бой часов на церковной колокольне, пробивших ровно два. Этот бой прозвучал для всех троих, как звон по покойнике, и сразу напомнил им как о временном, так и о вечном. Но вечное могло подождать, а временное было тут, у дверей. Нужно было что-нибудь предпринять. Через четыре часа начнется рассвет, и кровь убитого человека завопит к товарищам-людям об отмщении. Взойдет солнце и осветит темное дело, мертвеца найдут и принесут домой, соберутся судьи, и на кого тогда обратится подозрение?

– Боже милостивый! – вскричала Джен. – Что теперь делать?

– Улик ведь нет, – пробормотал Рошбрук.

– Улика есть, – заметил Джо, – я оставил там свою сумку.

– Молчи! – крикнул Рошбрук. – Да, – прибавил он с горечью, обращаясь к жене, – это твоих рук дело. Зачем ты послала за мной мальчика? Вот против меня и улика. Теперь, если меня повесят, я буду обязан этим тебе.

– О, не говори так, не говори! – взволновалась Джен, падая на колени и горько рыдая в передник, которым закрыла лицо. – Да что же ты? Ведь времени еще много, – вскричала она, вскакивая на ноги. – Джо успеет сходить и принести сумку. Ты сходишь, Джо? Сходи, голубчик. Тебе бояться нечего, ты не виноват.

– Матушка, по-моему, лучше оставить ее там, где она есть, – спокойно возразил Джо.

Рошбрук взглянул на сына с чрезвычайным изумлением. Джен взяла его за руку. Она почувствовала, что сын говорит неспроста, что у него есть какая-то мысль, есть план.

– Почему так, Джо? – спросила она.

– Я думал об этом все время, – сказал мальчуган. – Я в деле неповинен, и потому мне не так страшно, если меня и заподозрят. Все знают, что сумка моя. А ружье я отнесу туда же и брошу неподалеку, переходах в двух. Вы мне дадите сколько-нибудь денег, если у вас есть, а если нет, обойдусь и так. Но времени нельзя терять. Через десять минут меня уже не должно здесь быть. Завтра начните всех спрашивать, не видал ли кто-нибудь меня или не слыхал ли чего-нибудь обо мне. Говорите всем, что я скрылся из дома в эту ночь. Я тем временем успею уйти далеко. Кроме того, разносчика найдут, вероятно, не раньше, как через день или через два. По сумке и по ружью все, разумеется, сейчас же придут к мысли, что разносчика убил я, но невозможно будет решить, каким образом я это сделал: нечаянно ли, и со страха убежал, или нарочно. Вот, что я придумал, матушка, чтобы спасти отца.

– Дитя мое, ведь этак я никогда тебя больше не увижу! – возразила мать.

– Отчего же? Вы можете переселиться отсюда после того, как все уляжется. Ну, матушка, скорее! Нельзя времени терять!

– Рошбрук, ты что скажешь? Ты как думаешь? – спросила Джен у мужа.

– Правда, Джен, мальчику лучше уйти от нас. Видишь ли, я сказал Байрсу, а тот, конечно, передал смотрителю, если виделся с ним, что я возьму Джо с собою. Я это сказал для того, чтобы его обмануть, но теперь, конечно, мальчика будут допрашивать, как свидетеля. Это так же верно, как то, что я вот сижу здесь на этом месте.

– Это несомненно, – вскричал Джо, – и что же я буду тогда делать? Солгать под присягой я не решусь, не хватит духу, а я не желаю быть доказчиком на родного отца. После этого мне только одно и остается – уйти.

– Правда, мой мальчик, правда. Уходи, и да будет над тобой мое благословение, хоть и грешное, но все-таки отцовское. Бог да простит меня! Джен, отдай ему все деньги, какие у нас есть. Да проворнее, проворнее, жена! Надо торопиться.

Рошбрук волновался и тревожился.

Джен подбежала к шкафу, отперла маленький ящичек и высыпала сыну в пригоршни все деньги, какие там оказались.

– Прощай, мой мальчик! – сказал Рошбрук. – Твоя отец говорит тебе: спасибо!

– Да хранит тебя Бог, родное мое дитя! – вскричала Джек, обитая сына. По ее щекам в три ручья лились слезы. – Пиши нам – или нет, нет! Боже упаси писать!.. О, как тяжело! Я никогда больше тебя не увижу!

И Джен упала на пол в обмороке.

В глазах нашего героя стояли слезы, когда он прощался с матерью при подобной обстановке. Еще раз пожал он руку отцу и, не позабывши захватить ружье, вышел из коттеджа через заднее крыльцо. «Немой» хотел было тоже пойти с ним, но Джо прогнал его назад и один вомчался волями со всей быстротой, на какую только были способны его маленькие нога.

Глава VI. Свет не клином сошелся

Многим яз наших читателей, несомненно, случалось опадать на распутье двух дорог и останавливаться в недоумения, куда свернуть: вправо или влево, если дорога была незнакомая. Обыкновенно в таких случаях принято поворачивать на более широкую и торную из двух дорог, потому что она представляется как бы продолжением главной. Так вот и мы теперь стоим на распутье и думаем: за кем бы нам пойти и повести читателя: за мальчиком Джо или за его родителями? Так как герой рассказа имеет больше значения, чем второстепенные личности, то мы решимся последовать за ним самим.

Положивши ружье так, чтобы оно могло попасть на глаза прохожим, Джо пустился по большой дороге и шел так быстро, что еще до рассвета успел удалиться миль на десять от родной деревни. Когда рассвело, он сошел с дороги и пошел полями, держась параллельно дороге. Так прошел он пятнадцать миль и, утомившись, сел отдохнуть.

До этой минуты, с самого ухода из дома, Джо все время думал исключительно об одном – как бы поскорее скрыться хорошенько и подальше и отвлечь подозрения от отца. Теперь, когда основная задача была исполнена, у него возникли другие мысли. Прежде всего ему припомнился ряд предшествовавших его уходу мрачных сцен, йотом прощание с матерью, лежавшей в обмороке – при этом воспоминании он даже заплакал – и, наконец явилась мысль о собственном опасном положении: двенадцатилетний мальчик, бредущий наугад, куда глаза смотрят, это не легко. Что он будет делать? Тут он вспомнил, что мать дала ему денег. Он сунул руку в карман, достал свое богатство и пересчитал его: оказалось 1 фунт и 16 шиллингов, и все серебряною монетою. Для него это была огромная сумма. Несколько успокоившись, он стал раздумывать, как ему лучше поступить. Куда пойти? Конечно, в Лондон. Он знал, что это далеко, но чем дальше от дома, тем было лучше. Кроме того, он много слышал про Лондон и знал, что там каждый может найти себе дело. Он встал и пошел, решив, что еще два дня будет идти не по дороге, а около нее, чтобы с кем-нибудь не встретиться из знакомых. Так дошел он до реки, которая оказалась для него чрезвычайно глубока и широка, а брода не было. Потому он вернулся опять на дорогу, чтобы перейти через мост. Оглядевшись кругом и убедившись, что поблизости никого нет, он перескочил через невысокую каменную ограду дороги и вступил на мост, как вдруг увидел перед собой старуху с корзиной небольших черных хлебцев, похожих на имбирные коврижки. Застигнутый врасплох, он не знал, что ему сказать, и спросил старушку, не проезжала ли тут телега.

– Проезжала, дитятко, проезжала, – отвечала старуха, – только она уже отъехала далеко вперед, не меньше мили.

– Я еще не завтракал сегодня и очень голоден. Вы этими хлебами не торгуете ли?

– Торгую, дитятко, иначе зачем бы они мне? Продаю по одному пенсу за три штуки – очень дешево.

Джо достал из кармана шесть пенсов, купил у старухи хлебов на всю эту сумму, сложил их стопкой и пошел с ними дальше. Сойдя опять с дороги на поле, он позавтракал половиной своей провизии и продолжал путь. Так шел он приблизительно до первого часа дня и очень устал. Севши отдохнуть, он съел остальные булки, привалился под стогом и крепко заснул. Всего в этот день прошел он не менее двадцати миль. Все время спеша и волнуясь, он не обращал внимания на погоду и не позаботился о том, чтобы выбрать себе более укромное убежище, нежели стена стога, приходившаяся, правда, тогда за ветром. Проспал он с час, не больше, как ветер подул с другой стороны, и повалил густой снег. Джо продолжал спать, да так бы, вероятно, никогда больше и не проснулся, если б мимо стога не прошел со своей собакой пастух, возвращавшийся на ночь домой. Снег успел покрыть мальчика слоем толщиной в полдюйма, и пастух его так бы и не заметил, но собака подбежала и принялась лапами разгребать снег. Тогда пастух поднял его всего окоченелого и частью дотащил, частью донес на руках до кузницы, стоявшей на краю ближайшей деревушки. Здесь мальчугана кое-как отогрели и привели в чувство. Проспи он под снегом еще час-другой, и наш рассказ прекратился бы сам собою, потому что кончилась бы вся история вашего малолетнего героя.

На обращенные к нему вопросы, кто он, откуда и как сюда попал, Джо не отвечал ничего, стараясь привести сначала в порядок свои мысли. Потом он объяснил, что он далеко отстал от своих родителей, что он направляется в Лондон, но утомился и заснул под стогом и теперь боится, что в Лондон не попадет и родителей своих не отыщет.

– Ну, ничего, мы как-нибудь устроим, что ты их догонишь, – сказал пастух.

Жена кузнеца принесла немного теплого пива и напоила мальчика. Это его подкрепило. В это время к кузнице подъехал воз и остановился у дверей.

– Моя старая кобыла расковалась, дружище, – сказал возчик. – Не можешь ли ты мне ее подковать поскорее?

– В пять минут подкую, – отозвался кузнец. – А ты не в Лондон ли едешь?

– В Лондон, как раз.

– Вот тут один бедный мальчик отстал от своих родителей – не подвезешь ли ты его?

– Не знаю… А заплатят мне за это, конечно, на том свете, в будущей жизни?

– Разумеется… Но ведь там хорошо платят, если кто заслужит.

– Ладно, полагаю, там не будут разбирать, на которой из своих восьми кляч я возил – одинаково заплатят… Ну, малец, полезай на воз и садись на солому поверх клади.

– Нет, дитятко, сначала ты пойди ко мне вот сюда, – сказала жена кузнеца. – Ты, небось, очень голоден. Джон покуда ты будешь ковать лошадь, я покормлю мальчика.

Женщина поставила перед Джо тарелку с говядиной, нарезанной маленькими ломтями, и он сейчас же принялся ее уписывать.

– Есть ли у тебя деньги, мальчуган? – спросила женщина.

Джо подумал, что с него спрашивают плату.

– Есть, мэм! Вот тут целый шиллинг, – отвечал он я выложил на стол серебряную монету.

– Бог с тобой, мальчик! За кого ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, что я способна взять с тебя деньги? До Лондона путь неблизкий, хоть тебя теперь и повезут на лошади. Знаешь ли ты, куда ты там пойдешь и что будешь делать?

– Да, мэм, – отвечал Джо. – Я думаю поступить в конюшенные мальчики.

– Это очень хорошо, но до тех пор тебе сто раз пригодится твой шиллинг. Есть-то ведь ты захочешь! Скажи, ты теперь совсем согрелся?

– Да, мэм, очень вам благодарен.