Корабль-призрак

– Мне вас силком волочь или сами пойдете? Уж поверьте, я вас доставлю куда надо, живым или мертвым!

– Ладно, ладно, – пробурчал Путс, переводя дух. – Я пойду, но вот вы сегодня же окажетесь в тюрьме, а что до вашей матери, минхеер Филип, я бы не рассчитывал… нет, не рассчитывал…

– Знаете что, минхеер Путс? Господом Богом клянусь, коли вы со мною не пойдете, я вас задушу прямо тут. А если не позаботитесь, как должно, о моей матушке, я вас прибью. Понятно? Вы ведь знаете, я всегда держу слово, так что мой вам совет: ступайте со мной подобру-поздорову, и вам наверняка заплатят, причем немало, даже если мне придется продать последнюю одежду.

Пожалуй, эти слова Филипа подействовали сильнее, чем все угрозы. Путс, убогий коротышка, никак не мог мериться силой с молодым человеком. Дом его стоял в уединении, посему уповать на чью-либо помощь он мог разве что в сотне ярдов от жилища Вандердекенов. Потому минхеер Путс благоразумно решил подчиниться: во-первых, Филип обещал заплатить, а во-вторых, деваться все равно было некуда.

Словом, когда дела уладились таким образом, Филип и минхеер Путс со всей поспешностью двинулись к дому Вандердекенов. Матушка Филипа была еще жива, и заботливые соседки смачивали ей виски уксусом, чтобы облегчить страдания. Она находилась в сознании, однако язык ей не повиновался. Путс велел перенести ее наверх и положить на кровать, потом влил в горло страждущей какой-то целебный настой, после чего поманил за собой Филипа и сказал, что приготовит необходимое лекарство.

– Вот, минхеер Филип, – вернувшись к себе, он вручил молодому человеку флакон, – это ваша матушка должна выпить. Я же отправляюсь к бургомистру, а на обратном пути снова вас проведаю.

– Не вздумайте меня обмануть, – сурово произнес Филип.

– Нет, что вы, минхеер Филип! На вашего дядю ван Бреннена в том, что касается оплаты, я не рассчитываю, но вы-то пообещали, а ваше слово крепкое, это всем известно. Через час я навещу вашу матушку, а вам следует поторопиться.

Филип не стал медлить. Вернувшись домой, он дал матери лекарство, и кровотечение прекратилось, а спустя полчаса мать уже начала разговаривать, пускай шепотом. Коротышка-доктор пришел, как и договаривались, тщательно осмотрел больную, а затем спустился вниз, на кухню, где ждал сын вдовы Вандердекен.

– Минхеер Филип… – начал Путс. – Аллах свидетель, я сделал все, что было в моих силах, но должен признаться, что не питаю особых надежд на исцеление вашей матушки. Боюсь, она протянет еще денек-другой, но не дольше, и вряд ли поднимется с постели. Это не моя вина, минхеер, – прибавил он понуро.

– Понимаю. Такова воля Небес, – отозвался Филип с печалью в голосе.

– Вы заплатите мне, минхеер Вандердекен? – уточнил врач после недолгого молчания.

– Конечно, – прорычал Филип, и вид у него был такой, словно юношу вдруг вырвали из забытья.

Врач снова помолчал и спросил:

– Мне зайти завтра, минхеер Филип? Мои услуги стоят гульден в день. Сами понимаете, вам же лучше расплатиться поскорее.

– Приходите завтра, в любое время, и назначайте любую цену – вам заплатят, – проронил Филип, презрительно скривив губы.

– Что ж, как скажете. Когда ваша матушка преставится, этот дом и вся обстановка отойдут вам и вы сможете все продать. Да, я приду. У вас будет много денег, минхеер Филип. Я бы охотно снял ваш домик, если надумаете его сдавать.

Филип вскинул руку, словно намереваясь ударить коротышку, и врач отпрянул в угол.

– Ну да, сперва надо будет похоронить вашу матушку, – льстиво произнес Путс.

– Убирайтесь, вы, ничтожество! – воскликнул Филип, прижимая ладони к лицу, и опустился на залитую кровью кушетку.

Немногим позже Филип Вандердекен сидел подле кровати, на которой лежала его матушка. Ей стало заметно лучше, и соседки, у которых было довольно собственных дел, оставили мать наедине с сыном. Обессиленная кровотечением, несчастная женщина проспала много часов подряд, но даже во сне не выпускала руку Филипа, который тоскливо следил за прерывистым дыханием матери.

Вдова очнулась ото сна около часа ночи. К тому времени она обрела достаточно сил для того, чтобы возвысить голос, упавший до шепота, и обратилась к сыну:

– О, мой дорогой, мой нетерпеливый мальчик, неужели я обрекла тебя на долгое заточение?

– Я сам так решил, матушка. Не желаю тебя оставлять до тех пор, покуда ты не выздоровеешь.

– Увы, Филип, я знаю, что обречена. Я чувствую близость смерти, и поверь, сынок, когда бы не ты, я бы с радостью покинула этот мир. Ведь я умираю уже давно, Филип, и с давних пор молюсь о смерти.

– Почему же, матушка? – спросил Филип прямо. – Неужто я настолько тебя обидел?

– Вовсе нет, сынок, вовсе нет. Я благодарю Господа, что Он ниспослал мне тебя. Я часто видела, как ты смиряешь свой буйный норов, как обуздываешь даже праведный гнев, чтобы не ранить мои чувства. Я твердо знаю, что и голод не убедит тебя ослушаться материнских наставлений. Филип, ты, верно, считаешь меня глупой или думаешь, будто я обезумела, раз продолжаю упорствовать… Но я скажу это снова, без обиняков…

Вдова повернула голову, помолчала какое-то время, а затем, словно набравшись сил, заговорила вновь:

– Наверное, я и вправду порою лишалась разума… Разве не так, Филип? Одному Господу ведомо, что за тайну я храню в своем сердце, и эта тайна свела бы с ума кого угодно. Она изводит меня ночью и днем, она изнуряет мой дух, она затемняет мои мысли… Но теперь, хвала Небесам, бренная оболочка надо мною более не властна! Удар нанесен, Филип, я знаю это наверняка. Я бы рассказала тебе все, но не могу, ибо тогда и твой разум окажется в опасности.

– Матушка, – ровным голосом произнес Филип, – заклинаю, поведай мне эту убийственную тайну. Пусть за нею таятся псы преисподней или весь ангельский сонм – мне все равно. Небеса меня не покарают, а сатаны я не страшусь.

– Твой дух, Филип, крепок, а твой разум силен. Что ж, если кому и суждено перенять у меня это бремя, то это ты. К несчастью, сама я с ним не справилась, но, быть может, тебе ноша будет по плечу. Да, долг велит мне наконец-то открыться тебе.

Вдова умолкла, явно обдумывая то, что столь долго скрывала от сына. По ее впалым щекам струились слезы. Потом она как будто набралась решимости и принудила себя сказать:

– Филип, я поведаю тебе о твоем отце. Считается, что он утонул в море…

– Разве нет, матушка? – изумился Филип.

– Нет, сынок.

– Но ведь он давно мертв, матушка?

– Нет. Да… И нет… – Вдова закрыла глаза.

«Бредит», – подумалось Филипу, но юноша не унимался:

– Так что с моим отцом, матушка?

Вдова приподнялась, по ее телу волной пробежала дрожь, и она ответила:

– Филип, он осужден пожизненно!

Бедная женщина откинулась на подушку и накрыла голову одеялом, будто норовя спрятаться от собственных воспоминаний. Филип же был настолько потрясен услышанным, что не находил слов. Несколько минут царило молчание, а затем, не в силах долее терпеть эту муку, Филип прошептал:

– Матушка, открой же мне тайну, молю тебя!

– Я готова все тебе рассказать, Филип. – Голос вдовы сделался торжественным. – Слушай же меня, дитя мое. Твой отец был схож с тобою нравом. Да будет его горькая участь уроком тебе, мой милый мальчик! Он был смелым и дерзким, многие называли его отменным моряком. Родился он не здесь, а в Амстердаме, но оставаться там не мог, ибо хранил верность католической вере[5 - Кальвинизм, одно из направлений протестантской веры, начал распространяться в Нидерландах с середины XVI века. К концу этого столетия тогдашние Нидерланды фактически разделились на две части – южную католическую (где и располагался городок Тернёзен) и северную протестантскую, с центром в Амстердаме.]. Тебе известно, Филип, что голландцы сделались еретиками и осуждают нашу веру. Минуло уже семнадцать лет или больше, как он отплыл в Индию на своем отличном корабле «Амстердамец» с ценным грузом на борту. Это было его третье плавание в Индию, Филип, и, если бы Господь попустил, оно должно было стать последним, ибо он купил этот отличный корабль на часть своих доходов и очередное плавание обещало сделать его богачом. О, сколь часто мы с ним говорили о том, чем он займется по возвращении! И эти наши общие надежды на будущее примиряли меня с его отсутствием, ведь я любила его всем сердцем, Филип. Он всегда был со мною добр и ласков, а когда уходил в море, я не переставала молиться о том, чтобы он вернулся. Никому не пожелаю того жребия, какой выпадает женам моряков! Они многие месяцы тоскуют в одиночестве, глядят на пламя свечи, слушают вой ветра за окном, страшась беды и воли случая, воображая крушение и свое вдовство. Твой отец, Филип, отсутствовал уже полгода, и оставался еще целый долгий и скорбный год до срока, когда он должен был вернуться. Как-то ночью ты, мой мальчик, крепко спал. Ты был моим единственным утешением, отрадой в моем одиночестве. Я смотрела, как ты спишь, как улыбаешься во сне и бормочешь мое имя… Я поцеловала тебя, сонного, а потом встала на колени и принялась молиться, просила Господа благословить тебя и твоего отца. Я и не подозревала тогда, что он проклят навеки и зло простерло над ним свои крылья.

Вдова перевела дух. Филип потрясенно внимал, не замечая, что рот его сам собой приоткрылся. Он не сводил глаз с матери и жадно впитывал ее слова.

– Я оставила тебя и спустилась вниз, в ту самую комнату, Филип, что с той жуткой ночи наглухо заперта. Я села к столу и стала читать. Задувал сильный ветер, а в такую погоду женам моряков не спится, уж поверь. Полночь миновала, лил дождь… Меня одолевал беспричинный страх, и я никак не могла успокоиться. Я встала, окунула палец в чашку со святой водой и перекрестилась. Свирепый порыв ветра сотряс весь дом, и мне сделалось страшнее прежнего. Душа моя терзалась жуткими, недобрыми предчувствиями. Тут вдруг внутренние ставни и окна разом распахнулись, свеча погасла, и я очутилась в полнейшей темноте. Я вскрикнула от испуга, но потом собрала все свое мужество и двинулась к окну, чтобы его закрыть. В тот миг, Филип, я увидела человека, медленно входящего в дом. Это был твой отец, сынок, твой отец!

– Боже милосердный! – выдавил Филип, и голос его был чуть громче шепота.

– Я не знала, что и думать… Он вошел в комнату. Тьма не отступала, однако я различала его фигуру и лицо отчетливо, как средь бела дня. Страх побуждал меня пятиться… А сердце звало обнять любимого мужа… Я замерла там, где стояла, растерянная и перепуганная. Стоило ему войти в комнату, как окна и ставни закрылись сами собой, а свеча снова загорелась. Тогда я решила, что вижу призрака, и лишилась чувств.

Очнувшись, я поняла, что лежу на кушетке, а чья-то нестерпимо холодная и мокрая рука сжимает мои пальцы. Это меня почему-то приободрило, и я выбросила из головы все те потусторонние знаки, что сопровождали появление твоего отца. Я вообразила, что он потерпел крушение, но все-таки выжил и сумел добраться до дома. Я открыла глаза, увидела своего ненаглядного мужа и кинулась в его объятия. Его одежда насквозь промокла под дождем. Мне показалось, будто я обнимаю льдину, но ничто, Филип, ничто не способно справиться с жаром женской любви. Он позволил себя обнять, но не приласкал меня в ответ. Он молчал, только смотрел на меня – тоскливо и задумчиво.

«Виллем! – позвала я. – Виллем! Виллем Вандердекен, поговори со своей милой Катериной!»