Истоки морали. В поисках человеческого у приматов

«ФдВ: Мне кажется, между строк в вашей работе прочитываются те же социальные взгляды, которые были в свое время присущи Кропоткину…

Триверс: Вы правы относительно моих политических предпочтений. Когда я оставил математику и решал, чем заниматься в колледже, я сказал (хвастливо и с самоиронией): “Ну хорошо, я стану юристом и буду бороться за гражданские права и против бедности!” Кто-то предложил мне заняться историей США, но вы же знаете, в то время, в начале 1960-х, в их книгах не было ничего, кроме самолюбования. В итоге я занялся биологией.

Поскольку в политике я оставался либералом, то эмоционально мне очень импонировало, что из простого аргумента типа “ты почешешь спинку мне, я – тебе” довольно быстро выводится логическая база для справедливости и честности. По крайней мере такой взгляд не совпадает с жуткой, но традиционной биологической позицией насчет права сильного».

После похорон Прайса Гамильтон отправился в его жалкую квартиру, намереваясь забрать оттуда бумаги покойного ученого; при этом он заметил, что чувствует родство с человеком, который в конце жизни начал напрямую беседовать с Богом («Я стараюсь во всем быть рабом Божиим и отдавать на Его суд все вопросы, большие и маленькие…»). Безвременную кончину Прайса можно объяснить, в частности, тем, что он был глубоко расстроен результатами собственных расчетов. К примеру, получалось, что невозможно развить верность своим, одновременно избегая жестокости, насилия и убийств по отношению к чужим. Он приходил в отчаяние при мысли о том, что альтруизм мог вообще не появиться, если бы не его обратная «темная» сторона. Но Прайс считал также, что на пути подлинного альтруизма всегда стоит эгоизм. Эта гигантская ошибка, возможно, стоила ему жизни – так рьяно он испытывал пределы человеческой природы и собственную способность к самопожертвованию. И не важно, что в большинстве случаев человеческий альтруизм функционирует совершенно не так. Он вырастает из эмпатии к тем, кто нуждается в помощи, а весь смысл эмпатии состоит в стирании границы между собой и другим существом. Очевидно, это делает разницу между эгоистичными и неэгоистичными мотивами довольно туманной.

Понимая, что никакая теория человеческого альтруизма не обойдется без эмпатии, Триверс опробовал свою гипотезу на Гамильтоне. «Когда-то давно я говорил об этом с Биллом. Я сказал ему: “Билл, как насчет эмпатии?”, а он ответил: “А что такое эмпатия?” Как если бы никакой эмпатии вообще не существовало на свете». Жаль, следовало бы добавить, потому что внимание к тому, как альтруизм работает, могло снизить количество противоречий и масштабы путаницы в вопросе о том, на что способны гены. Путь от генов к поведению далеко не прямой, и психология альтруизма заслуживает не меньшего внимания, чем сами гены. Ошибка первых теоретиков состояла в том, что они упускали из виду сложность этого маршрута…

Эмпатия свойственна в основном млекопитающим, поэтому еще более серьезная ошибка великих мыслителей заключалась в том, что сваливались в кучу все проявления альтруизма. Здесь и пчелы, умирающие за свой улей, и миллионы клеток миксомицета, у которого размножаться дозволено только немногим клеткам из тех, что собрались вместе в единый слизнеподобный организм. Жертва такого рода ставится в один ряд с ситуацией, когда человек прыгает в ледяную реку, спасая незнакомца, или когда шимпанзе делится пищей с хныкающим сиротой. С точки зрения эволюционной перспективы тот и другой тип помощи сравнимы, но с точки зрения психологии они различаются радикально. Имеет ли миксомицет хотя бы какие-то мотивации, подобные нашим? А кусающими чужака пчелами разве двигает не агрессия, а высокие мотивы, которые мы обычно связываем с альтруизмом? Млекопитающие обладают, как я это называю, «альтруистическим импульсом»: они отзываются на знаки страдания у других и испытывают побуждение помочь, улучшить положение страждущих. Распознать нужду ближнего и отреагировать на нее – совсем не то же самое, что следовать заранее запрограммированной тенденции приносить себя в жертву генетическому благу вида.

Но популярность взгляда на эволюцию с точки зрения гена росла, и на подобные тонкие различия никто не обращал внимания. Это вело к циничному взгляду на природу человека и животного. Значение альтруистического импульса принижалось, а сам он даже осмеивался; понятие морали вообще было снято с повестки дня. Получалось, что человек лишь чуть лучше общественных насекомых. Человеческая доброта рассматривалась как шарада, а мораль – как тонкий налет лоска поверх кипящих в человеке отвратительных склонностей. Эта точка зрения, которую я окрестил «теорией лоска», берет начало еще с Томаса Генри Гексли[21 - Томас Генри Гексли (Хаксли) (1825–1895) – английский зоолог, палеонтолог, эволюционист-дарвинист, антрополог, этнограф.], известного также как «Бульдог Дарвина».

Бульдожий тупик

Надо сказать, что Гексли, защищающий Дарвина, стал бы немного похожим на меня, если бы мне вдруг вздумалось защищать Эйнштейна. Я, хоть убейся, ни за что не разберусь в теории относительности. У меня просто не хватит на это математических способностей; максимум, что я смогу понять, – это пример с быстро идущим поездом и другие упрощения для «чайников». Все, чего мог бы ожидать от меня Эйнштейн, – это размахивание рук и уверения, что он, Эйнштейн, высказал великолепную идею, которая куда лучше механистических представлений Ньютона. На мой взгляд, такое выступление не слишком помогло бы Эйнштейну, но приблизительно так и произошло с Дарвином, когда Гексли принял вызов. Гексли не имел формального образования и был анатомом-самоучкой. Его репутация в области сравнительной анатомии была очень высокой. Однако ему, как известно, очень не хотелось признавать естественный отбор главной движущей силой эволюции, да и с градуализмом[22 - Градуализм – постепенность процессов эволюционного развития.] были проблемы. А это ведь не мелкие детали теории! Именно поэтому вряд ли стоит удивляться, что один из ведущих биологов XX в. Эрнст Майр[23 - Эрнст Майр (1904–2005) – американский биолог германского происхождения. Его работы оказали существенное влияние на формирование теории эволюции, являющейся синтезом генетики и концепций эволюции.] резко отозвался о Гексли, сказав, что тот «никоим образом не представлял подлинную мысль Дарвина»[4 - Эрнст Майр (1997) писал: «Гексли верил в конечное целеполагаение, он отвергал естественный отбор и никоим образом не представлял подлинную мысль Дарвина… Учитывая степень путаницы, царившую в мозгах Гексли, очень жаль, что на его эссе [по этике] даже сегодня ссылаются как на авторитетный источник».].

Томас Генри Гексли, боевитый публичный защитник Дарвина, называл себя агностиком. Однако религиозная склонность в нем все же оставалась, заставляя его разойтись с Дарвином по вопросам нравственной эволюции: Гексли считал ее невозможной (карикатура Карло Пеллегрини в газете Vanity Fair за 28 января 1871 г.)

Гексли известен в первую очередь тем, что на публичных дебатах по теории эволюции в 1860 г. «размазал по стенке» епископа Уилберфорса. Епископ насмешливо поинтересовался у Гексли, по какой линии – материнской или по отцовской – он происходит от человекообразных обезьян. Гексли, говорят, ответил, что он не против быть далеким потомком обезьяны, но постыдился бы состоять в родстве с тем, кто позорит свой ораторский дар, дабы скрыть с его помощью истину.

Полезно, однако, взглянуть на эту знаменитую историю с долей скепсиса. Помимо того, что она была состряпана через несколько десятков лет после события, в ней есть еще одна неувязка: голос Гексли был слишком слаб, чтобы прозвучать на весь зал, а тогда, до появления микрофонов, это имело значение. Один из ученых, присутствовавших в аудитории, написал пренебрежительно, что Гексли не смог докричаться до присутствующих и что именно ему, ботанику Джозефу Гукеру (Joseph Hooker), пришлось схватиться с епископом: «Я буквально раздавил его под гром аплодисментов. Я дал ему под дых в первой же схватке при помощи десятка слов, вылетевших из его же грязного рта». Сам епископ, кстати говоря, был твердо убежден в том, что сумел дать достойную отповедь своим оппонентам.

Да, редкий случай! Очевидно, в том споре все остались победителями! Вот только Гексли повезло больше других: именно он вошел в историю как великий защитник науки и противник религии. Дарвин, не любивший публичности, нуждался в воинствующем апологете своих противоречивых идей. Гексли же, напротив, обожал словесные баталии и искал только повода подраться. Прочитав «Происхождение видов», он с готовностью предложил Дарвину свои услуги: «Я точу когти и клюв в ожидании схватки».

Гексли изобрел термин «агностик», а это значило, что он сомневался в существовании Бога и тем только утвердил свою репутацию палача религии. Однако сам Гексли рассматривал агностицизм как метод, а не позицию. Он выступал за научные аргументы, основанные исключительно на фактических доказательствах, а не на каких-то высших авторитетах; сегодня такая установка известна как рационалистическая. Гексли заслуживает уважения за серьезный шаг в верном направлении, но по иронии сам оставался глубоко религиозным человеком, и это наложило отпечаток на все его взгляды. Он называл себя «научным кальвинистом», и значительная часть его рассуждений строилась согласно строгой и мрачной доктрине первородного греха. Исходя из того, что боль в мире присутствует всегда, говорил он, мы можем только надеятся выдержать эту боль со стиснутыми зубами; он придерживался философии «улыбайся и все сноси». Природа не способна породить никакого добра, как говорил сам Гексли:

«Мне представляется, что доктрины предопределения, первородного греха, врожденной порочности человека и злой участи большей части рода человеческого, идеи власти Сатаны в этом мире и внутренне присущей всякой материи гнусности, учение о злобном Демиурге, подчиненном милосердному Всевышнему, лишь недавно явившему себя, какими бы несовершенными они ни были, куда ближе к истине, чем популярные “либеральные” иллюзии о том, что все дети рождаются хорошими…»

Власть Сатаны? Похоже это на взгляды агностика? Книга под названием «Светские проповеди» (Lay Sermons) позволяла Гексли на равных конкурировать с проповедями, читаемыми с кафедры. Он принял такой нравоучительный тон, что критики не раз называли его выступления фарисейскими и исполненными обвинений пуританского толка. Религиозные взгляды Гексли, прикрытые стремлением к объективной истине, вполне объясняют и следование «теории лакировки», и суровую оценку человеческой природы. Гексли рассматривал человеческую этику как победу над природой и сравнивал ее с ухоженным садом. Садовник должен неустанно работать, чтобы содержать свой сад в порядке, препятствуя его одичанию. Гексли говорил, что садоводческий процесс по сути своей противоположен процессу, происходящему во Вселенной. Природа постоянно пытается подорвать усилия садовника, наводняя его участок отвратительными сорняками, слизнями и другими вредителями, готовыми в любой момент задушить те диковинные растения, которые тот стремится вырастить.

В этой метафоре сказано все: этика – уникальный человеческий ответ на неуправляемый и жестокий эволюционный процесс. В известной лекции на эту тему, произнесенной перед большой аудиторией в Оксфорде в 1893 г., Гексли так сформулировал свою позицию:

«Следование тому, что лучше с этической точки зрения, что мы называем великодушием или добродетелью, означает поведение, которое во всех отношениях противоположно образу жизни, ведущему к успеху в борьбе за выживание во вселенной».

К несчастью, наш анатом даже намеком не показал, откуда у человечества могли взяться воля и сила для успешной борьбы с собственной природой. Если мы и вправду лишены всякой естественной добродетели, то как и почему мы решили вдруг стать образцовыми гражданами? А если такое поведение, как можно надеяться, нам во благо, то почему же природа отказывает нам в помощи? Почему должны мы неустанно трудиться в саду, только чтобы держать в узде собственные безнравственные порывы? Это очень странная теория – если это вообще можно назвать теорией; согласно ей мораль представляет собой всего лишь запоздалую реакцию эволюции, фиговый листок, едва способный скрыть истинную грешную природу человека. Обратите внимание: эта мрачная идея целиком принадлежит Гексли. Я полностью согласен с Майром и тоже считаю, что она ни в малейшей степени не напоминает мысли Дарвина. По словам биографа Гексли, «он заставлял свой этический ковчег двигаться против Дарвинова течения, которое до сих пор успешно несло его».

В конце концов у Дарвина появилась отчаянная потребность в том, чтобы кто-нибудь защитил его от этого публичного защитника. И он обрел его в лице первоклассного натуралиста Петра Кропоткина. Если Гексли вырос в городе и почти не сталкивался с животными, выживавшими после схваток с себе подобными, то Кропоткин объездил всю Сибирь и знал, как редко встречи животных проходят в том гладиаторском стиле, на чем так настаивал Гексли, считавший, что в природе идет «непрерывная борьба без правил». Кропоткин, безусловно, замечал частые случаи сотрудничества между членами одного вида. Животные могут жаться друг к другу, спасаясь от холода, или все вместе противостоять хищникам – как это делают дикие лошади при встрече с волками; то и другое принципиально важно для выживания. В книге «Взаимопомощь как фактор эволюции», вышедшей в 1902 г., Кропоткин особенно подчеркивал эти темы; по существу, вся книга была направлена против «неверных» (таких как Гексли), исказивших учение Дарвина. Правда, Кропоткин немного перегибал палку в противоположном направлении; он тщательно собирал все примеры сотрудничества у животных и пытался обосновать ими свои политические взгляды. Тем не менее он совершенно справедливо протестовал против картины природы, которую рисовал Гексли и которая в самом деле имела мало отношения к реальности.

Для меня самым сложным здесь является вопрос выхода из тупика, в который сам себя загнал Гексли. Если говорить о Боге нельзя и эволюция тоже не дает ответа, то где искать объяснение человеческой морали? Исключая из объяснений и религию, и биологию, мы оставляем там только большую черную дыру. Но самое поразительное даже не это; представьте себе: биологи, как плохие водители, умудрились столетие спустя вновь завезти нас в тот же глухой тупик.

Моя жизнь в качестве туалетной лягушки

В Австралии, говорят, местные жители нередко обнаруживают в собственном унитазе приличных размеров лягушку. Можно, конечно, попытаться выгнать ее, но лягушка, как правило, при первой же возможности возвращается на любимое место. Периодические цунами, создаваемые человеком, она спокойно пережидает, закрепившись на стенке при помощи присосок на лапах. Судя по всему, этим лягушкам совсем не мешают проносящиеся мимо отходы жизнедеятельности.

Но мне-то мешают! Последние три десятилетия прошлого века я чувствовал себя настоящей туалетной лягушкой. Мне приходилось отчаянно сопротивляться всякий раз, когда из печати выходила очередная книга о природе человека, не важно, кем сочиненная – биологом ли, антропологом или журналистом, пишущим на темы науки. Большинство авторов защищало идеи, совершенно чуждые моим представлениям о природе нашего биологического вида. Возможно только два варианта отношения к человеку: можно считать, что он изначально хорош, но способен и на зло, а можно наоборот – что он изначально плох, но способен и на добро. Я принадлежу к первому лагерю, однако литература в тот период подчеркивала лишь негативную сторону человеческой природы. Авторы считали нужным даже положительные черты описывать так, что они начинали казаться спорными. Животные и люди любят своих близких? Отлично, назовем это «непотизмом»[24 - Непотизм – фаворитизм, кумовство; практика привилегий, предоставляемых друзьям или родственникам независимо от их реальных достоинств.]. Шимпанзе позволяют друзьям есть из своих рук? Скажем, что такие друзья «приворовывают» или «попрошайничают». Везде, куда ни глянь, полно было недоверия к доброте. Приведу характерное утверждение, которое раз за разом цитировалось в подобной литературе:

«Если отбросить сантименты, придется признать, что наше видение общества не смягчается даже намеком на подлинную доброжелательность. То, что на первый взгляд кажется сотрудничеством, при внимательном рассмотрении оказывается чем-то средним между приспособленчеством и эксплуатацией… При наличии реальной возможности действовать в своих интересах ничто, кроме выгоды, не остановит [человека] и не помешает ему проявить жестокость, искалечить и убить – брата, супруга, родителя или собственного ребенка. Отмой “альтруиста” – получишь “лицемера”».

Для американского биолога Майкла Гизелина любой альтруист – всего лишь ханжа; этот ученый так прославился своими работами по изучению морских слизней, что одно из вырабатываемых этим животным защитных веществ (гизелинин) было названо в его честь. Но приведенное высказывание относилось вовсе не к слизням, а к людям. Оно задало тон множеству более поздних рассуждений, а два десятилетия спустя отразилось эхом в книге представителя научной журналистики Роберта Райта «Моральное животное» (The Moral Animal): «…Претензия на самоотверженность примерно так же свойственна человеческой природе, как и ее частое отсутствие». Можно еще упомянуть американского биолога-эволюциониста Джорджа Уильямса, занявшего, возможно, самую крайнюю позицию. Предлагая порочную оценку «убожества» природы, он счел, что назвать природу «аморальной» или «безразличной к морали», как с разумной осторожностью выразился бы Гексли, недостаточно. Он предпочел обвинить природу в «вопиющей безнравственности», став таким образом первым и, хочется надеяться, последним биологом, который приписал эволюционному процессу нравственную характеристику[5 - Защищая свою оценку, Джордж Уильямс (1988) писал: «Я бы согласился, пожалуй, с тем, что нравственное безразличие достаточно точно характеризует физическую вселенную. Для биологического мира необходим более сильный термин».].

Как правило, аргументы сторонников такого подхода звучат примерно так: 1) естественный отбор – это эгоистичный отвратительный процесс; 2) он автоматически формирует эгоистичные мерзкие существа и 3) только романтики с венками на головах способны думать иначе. Подразумевалось, очевидно, что сам Дарвин тоже признавал отсутствие нравственности в царстве природы – как будто он позволил бы себе застрять в том тупике, в который угодил Гексли. Нет, Дарвин для этого был слишком умен, как я объясню чуть ниже; однако высот абсурда достиг Ричард Докинз в тот момент, когда откровенно отрекся от Дарвина; в 1997 г. он заявил в одном из интервью, что «в политической и общественной жизни мы имеем право совершенно отказаться от дарвинизма»[6 - В интервью Франса Руса (1997) цитируются слова Ричарда Докинза: «Что я говорю, вместе со многими другими авторами, включая и Томаса Гексли, так это то, что в политической и общественной жизни мы имеем право вышвырнуть дарвинизм прочь, имеем право заявить во всеуслышание, что мы не хотим жить в дарвиновском мире».].

Я не хочу приводить еще более дурно пахнущие цитаты. Единственным из ученых, кому удалось пройти путь до конца и сделать логический вывод, – даже если я полностью с ним не согласен, – оказался Френсис Коллинз[25 - Френсис Коллинз (р. 1950) – американский врач-генетик, прославившийся важными открытиями в области генетических заболеваний.], глава крупнейшего американского федерального исследовательского учреждения – Национального института здоровья. Прочитав все те книги, в которых эволюция морали ставится под сомнение, и убедившись в том, что человечество, несмотря ни на что, обладает определенной нравственностью, Коллинз не нашел никакого иного выхода, кроме апелляции к сверхъестественным силам: «Нравственный закон для меня – самый явный и убедительный признак существования Бога».

Естественно, уважаемый генетик сразу же превратился в посмешище для зарождавшегося в тот момент атеистического движения. Кое-кто заявил, что Коллинз пачкает науку верой, а Докинз со свойственной ему снисходительностью объявил его «туповатым парнем». Оставим в стороне более серьезную проблему, которая состоит в том, что биологи, основательно запутав вопрос о нравственности, оставили широко открытой дверь для всевозможных альтернативных мнений. Этого случая вполне можно было бы избежать, если бы Коллинзу довелось познакомиться с более содержательной литературой по эволюции, берущей начало от дарвиновского «Происхождения человека». Читая эту книгу, понимаешь, что нет абсолютно никакой необходимости жертвовать своими убеждениями. Дарвин без особых трудностей совместил нравственность и эволюционный процесс, признавая при этом врожденную склонность человека к добру. Интереснее всего, с моей точки зрения, то, что он видел эмоциональную связь человека с другими животными. Если для Гексли животные были безмозглыми автоматами, то Дарвин написал целую книгу об их эмоциях, включая и способность к сопереживанию. В запомнившемся мне примере из этой книги рассказывается про одного пса, который никогда не проходил мимо корзинки с больным приятелем, котом, не остановившись и не лизнув страдальца несколько раз. В таком поведении Дарвин видел явное свидетельство эмоциональной привязанности. В последней записке, адресованной Гексли и написанной незадолго до смерти, Дарвин не удержался от мягкого шутливого укола в адрес картезианских наклонностей[26 - Картезианство (от Cartesius, латинизированного имени Декарта) – направление в философии, восходящее к идеям французского философа Рене Декарта. Одна из центральных проблем картезианства – признание существования в мире двух независимых субстанций – «протяженной» (материи) и «мыслящей», причем проблема их взаимодействия даже только в мыслящем существе (человеке) оказалась рационально неразрешимой.] друга и намекнул, что если животные – простые механизмы, то и человек – тоже машина: «Молю Бога, чтобы в мире было побольше таких автоматов, как Вы».

Труды Дарвина во многом идут вразрез с «теорией лоска». Он рассуждает, к примеру, что мораль вырастает непосредственно из социальных инстинктов животных, и замечает, что «было бы абсурдно говорить об этих инстинктах как производных эгоизма». Дарвин видел потенциал подлинного альтруизма, по крайней мере на психологическом уровне. Подобно большинству биологов, он резко разграничивал процесс естественного отбора, в котором и правда нет ничего привлекательного, и множество его результатов, охватывающих широкий спектр явлений. Он никогда не соглашался с тем, что неприятный процесс по определению приводит к неприятным результатам. Подобное утверждение я окрестил «Бетховенская ошибка», потому что думать так – все равно что оценивать музыку Людвига ван Бетховена на основании того, как и где она была написана. Не секрет, что венская квартира маэстро представляла собой отвратительный, неприятно пахнущий свинарник, полный мусора и неопорожненных ночных горшков. Но, разумеется, никому не придет в голову оценивать музыку Бетховена по состоянию его квартиры. Точно так же, хотя генетическая эволюция движется через смерть и разрушение, порождаемые ею чудеса не теряют от этого своего великолепия.

Это утверждение представляется очевидным, но после того, как я подробно изложил свою точку зрения в книге «Добродушные» (Good Natured), мне пришлось непрерывно сражаться против «теории лакировки». Три долгих десятилетия эту теорию всюду встречали с иррациональным энтузиазмом. Отчасти это, безусловно, объясняется ее простотой: она понятна каждому и этим привлекательна. Как я мог не согласиться с чем-то настолько очевидным?

Но затем произошла любопытная вещь: «теория лакировки» испарилась, причем умерла не в результате тяжелой продолжительной болезни, а скончалась скоропостижно, после обширного инфаркта. Я не совсем понимаю, как и почему это произошло. Может быть, все дело было в «проблеме 2000 г.», но к концу XX в. необходимость сражаться с «неверными» последователями Дарвина быстро сошла на нет. Открывались новые данные – сначала тоненькой струйкой, а потом полноводным потоком. Во все времена новая информация обладала этой чудесной способностью: хоронить теории. Я помню, как в 2001 г. случайно наткнулся на статью, озаглавленную «Эмоциональный пес и его рациональный хвост» (The Emotional Dog and Its Rational Tail). Автор статьи, американский психолог Джонатан Хайдт, утверждал, что решения в вопросах нравственности человек принимает интуитивно. На сознательном уровне он о них почти не думает. Хайдт предлагал испытуемым условные рассказы о странном поведении людей (к примеру, об одноразовой близости между братом и сестрой); испытуемые сразу же высказывали осуждение. Затем ученый опровергал все мыслимые рациональные причины, которыми можно было бы объяснить такое осуждение. Так, можно было бы сказать, что инцест способен привести к рождению ущербных детей, но в истории Хайдта брат с сестрой воспользовались надежными противозачаточными средствами, и подобная проблема возникнуть не могла. В большинстве своем испытуемые быстро приходили в состояние «морального ошеломления»: они упрямо твердили, что поведение героев рассказа было неправильным, но не могли объяснить почему.

Вывод Хайдта заключался в том, что решения нравственного характера принимаются «нутром». Решают эмоции, а уже потом человеческий разум старается как можно лучше обосновать принятое решение. Примат логики был подвергнут сомнению, и тут же всплыло подзабытое «нравственное чувство» Юма. Антропологи обнаруживали существование чувства справедливости у людей по всему миру; экономисты находили людей более альтруистичными и склонными к сотрудничеству, чем позволяла теория Homo economicus (человека экономического); эксперименты с детьми и приматами обнаружили у них альтруизм при отсутствии всяких стимулов, утверждалось, что шестимесячные дети уже знают разницу между «хорошо» и «плохо»; нейробиологи обнаружили, что в человеческий мозг «встроена» способность чувствовать боль других людей. К 2011 г. круг замкнулся, и человека официально объявили существом «сверхкооперирующимся» (supercooperators)[27 - Имеется в виду книга Мартина Новака и Роджера Хайфилда SuperCooperators: Altruism, Evolution, and Why We Need Each Other to Succeed.].

Каждый новый шаг в этом направлении забивал еще один гвоздь в гроб «теория лакировки», и в конце концов общественное мнение развернулось на 180 градусов. В настоящее время считается общепризнанным, что все в человеке – и тело, и сознание – приспособлено к совместной жизни и к заботе друг о друге и что человек от природы склонен оценивать других по нравственным критериям. Вместо того чтобы рассматривать нравственность как тонкий налет лоска, теперь утверждают, что она исходит изнутри, что это часть нашей биологии, и такая точка зрения подтверждается многочисленными параллелями, которые можно отыскать у других животных. За несколько десятилетий мы прошли путь от призывов учить детей быть хорошими, потому что наш вид будто бы не обладает вообще никакими естественными склонностями в этом направлении, до всеобщего убеждения в том, что все мы рождаемся добрыми и что хорошие парни – лидеры эволюционного развития.

Какое-то время «теория лакировки» определяла взгляды биологов на человеческую природу. Она утверждала, что подлинной доброты либо не существует вовсе, либо является эволюционной ошибкой. Мораль – тонкий налет лоска, едва прикрывающий нашу подлинную природу, которая полностью эгоистична. В последнее десятилетие, однако, «теория лакировки» пала под давлением множества неопровержимых доказательств о присущих и человеку, и другим животным эмпатии, глубинного альтруизма и готовности к сотрудничеству

Насколько радикально изменилось отношение к этой проблеме, становится ясно всякий раз, когда я показываю аудитории известное заявление Гизелина, которое отправило меня в унитаз: «отмойте альтруиста и увидите ханжу». Я уже несколько десятков лет зачитываю это высказывание на своих лекциях, но только начиная с 2005 г. аудитория стала встречать его откровенными ахами и хохотом как что-то настолько возмутительное, настолько противоречащее всему, что они о себе знают, что невозможно поверить, что когда-то такое принимали всерьез. Неужели у автора этой фразы никогда в жизни не было друга? Любящей жены? Или собаки, на худой конец? Какую тоскливую жизнь он, должно быть, прожил! Мне же при виде такой шокированной и массовой реакции остается только гадать: то ли моя аудитория изменилась под воздействием новых данных, то ли все как раз наоборот. Может быть, изменилась эпоха, «дух времени», а наука просто пытается ему соответствовать?

Но, как бы то ни было, в моем туалете теперь пахнет розами. Наконец-то можно отцепиться от стенки, расслабиться и спокойно поплавать.

Работа над ошибками

Тем не менее все это может оказаться колоссальной ошибкой. Доброта, явленная в неподходящее время в неподходящем месте, может оказаться неадаптивной. Посмотрите, к примеру, как Дейзи заботилась об Амосе или как люди ухаживают за безнадежно больными. Какой в этом смысл? Многие берут на себя заботу о постаревшем супруге, как делала моя мама в последние годы жизни отца. Ей было очень тяжело – физически мама была намного миниатюрнее отца, а он почти не мог ходить. Или представьте себе, каково бывает заботиться о супруге, страдающем болезнью Альцгеймера, – ведь такой человек нуждается в постоянном присмотре, его нельзя оставить ни на минуту; он не ценит ваших усилий и всякий раз удивляется, когда вы входите в комнату, а еще постоянно жалуется, что вы его бросили. И единственной наградой за ваши усилия станут нервное напряжение и усталость. Ни в одном из этих случаев у человека нет никаких шансов на вознаграждение, в то время как эволюционная теория настаивает на том, что альтруизм должен приносить пользу либо кровным родственникам, либо тем, кто готов и может оказать впоследствии ответную услугу. Умирающий супруг никак не вписывается в эту схему.

Поскольку Дейзи, моя мать и миллионы других людей, берущих на себя такую заботу, не укладываются в эволюционную догму, в свое время было много разговоров об «осечке генов», которая будто бы заставляет нас быть лучше, чем полезно для нас самих, тем самым принося себе вред. Но не позволяйте подобной риторике себя обмануть. В генетике нет концепции дающих осечку генов, потому что гены – это всего лишь кусочки ДНК, которые сами по себе ничего не знают и не имеют никаких намерений. Они производят то действие, которое мы наблюдаем, без всякой определенной цели, а потому неспособны совершить ошибку. Скорее восхитительной случайностью можно было бы назвать безудержный альтруизм, но мало кто из специалистов готов этой случайности радоваться. Они настроены довольно мрачно, ведь факты, к сожалению, портят замечательную теорию об эгоистическом происхождении альтруизма. Эволюционисты жалуются, что «почти все в современной жизни – ошибка с точки зрения генов», но никогда не говорят, что это в значительной степени нарушает правдоподобие их теорий[7 - Роберт Бойд и Питер Ричерсон называют это «гипотезой большой ошибки».].

«По ошибке» мы посылаем деньги в дальние края, пострадавшие от цунами или землетрясения. «По ошибке» анонимно сдаем кровь. «По ошибке» работаем на благотворительной кухне или расчищаем снег перед домом старушки, «по ошибке» вкладываем силы и средства в приемного ребенка. Последнее – вообще беспрецедентная многолетняя «ошибка» тысяч семей, даже не подозревающих, что дети, не унаследовавшие их гены, не имеют никакой ценности. Причем то же самое люди нередко делают по отношению к домашним животным, окружая любимцев необычайной заботой, хотя те-то уж точно не способны оказать ответную услугу. Еще одна распространенная «ошибка» – предупредить незнакомца об опасности, напомнить о забытом в ресторане плаще, подвезти застрявшего на дороге водителя. Жизнь человеческая полна «ошибок», больших и малых. То же можно сказать и о жизни других приматов.

Возьмите Финеаса, отца Амоса. Не то чтобы сам Амос знал, что Финеас был его отцом. В обществе шимпанзе не существует постоянных связей между самцами и самками, так что в принципе отцом любого малыша может быть любой самец стаи. В молодости Финеас был альфа-самцом, но ближе к 40 годам стал относиться к лидерству спокойнее. Он обожал играть с подростками, заниматься грумингом с самками и следить за порядком. Едва заслышав шум ссоры, Финеас спешил на место событий и принимал угрожающую позу – да так, что вся шерсть у него вставала дыбом, – чтобы прекратить скандал. Он готов был стоять между спорщиками до тех пор, пока не прекращались вопли и визг. Такая «контролирующая функция» хорошо известна и у диких шимпанзе. Примечательно, что самцы в этой роли никогда не принимают чьей бы то ни было стороны: они защищают более слабого участника ссоры, даже если вторая сторона – их лучший приятель. Я часто удивлялся подобной беспристрастности, ведь она идет вразрез со многими другими обычаями шимпанзе. Однако роль контролера заставляет самца отказаться от своих социальных пристрастий и тем самым реально работает на благо сообщества.

Нам с Джессикой Флэк удалось показать, как полезно для группы такое поведение. Для этого мы временно удалили из вольера тех самцов, которые обычно исполняли в ссорах роль арбитров. В результате обезьянье сообщество буквально расползлось по швам. Заметно вырос уровень агрессии, а примирения, напротив, стали реже. Но стоило вернуть самцов в группу, и порядок сразу восстановился. Однако остается вопрос: почему они это делают? Какую пользу для себя извлекают? Основная идея здесь в том, что высокоранговые самцы, вступаясь за слабых и неудачливых, зарабатывают себе этим уважение и популярность в сообществе. Но если для молодых самцов такая стратегия годится, то для Финеаса – вряд ли. К концу жизни этот спокойный старый самец очевидно ослабел и, судя по всему, отказался от всяких амбиций. Тем не менее он усердно отслеживал случаи раздора и вражды в группе. Его стремление к всеобщему согласию, безусловно, шло на пользу всем, кроме, может быть, его самого. Неужели и шимпанзе великодушнее, чем полагалось бы по геноцентрической теории?

Для шимпанзе помощь сородичам, не связанным с ними кровным родством, достаточно обычное дело. В качестве примера можно привести Уошо – первого в мире шимпанзе, обученного американскому языку жестов. Услышав однажды крик едва знакомой ему самки и увидев, как она упала в воду, Уошо преодолел две электрические изгороди, добрался до нее и вытащил на безопасное место. Другой случай произошел в Фонголи (Сенегал) с дикой самкой по имени Тиа, у которой браконьеры унесли маленького детеныша. К счастью, ученые сумели отнять малыша и решили вернуть его в группу. Джилл Пруэтц описывает, как подросток Майк, не состоящий с Тиа в родстве и слишком молодой, чтобы быть отцом малыша, взял младенца с того места, где его оставили исследователи, и отнес прямо к матери. Очевидно, он знал, чей это малыш, и к тому же заметил, вероятно, как трудно Тиа двигаться после того, как ее порвали собаки браконьеров. В течение двух дней Майк носил малыша во время всех групповых переходов, а Тиа потихоньку хромала следом.

Среди приматов встречаются даже самые «затратные вложения» – усыновления не родных по крови детей. Причем делают это не только самки, от которых, в принципе, можно было бы ожидать подобных поступков. В недавно опубликованном докладе Кристофа Боша из Кот д’Ивуара перечислены по крайней мере 10 случаев за 30 лет, когда самцы шимпанзе, живущие в дикой природе, усыновляли подростков, потерявших своих матерей. В 2012 г. компания Disneynature выпустила научно-популярный фильм «Шимпанзе», в котором Фредди, альфа-самец группы, берет под свое крыло подростка Оскара. Фильм основан на реальных событиях из жизни приматов. Когда мать Оскара внезапно умерла, съемочная группа фильма случайно оказалась в нужном месте в нужное время и продолжила съемки, хотя перспективы маленького Оскара казались более чем сомнительными. Фредди действовал так же, как действуют в подобных ситуациях другие самцы-усыновители: он делился с малышом пищей, позволял тому спать в своем ночном гнезде, защищал от опасностей и старательно искал, когда тот терялся. Некоторые самцы заботятся о приемных детях больше года, а один самец делал это больше пяти лет (шимпанзе достигают зрелости не раньше 12-летнего возраста). Если не считать грудного вскармливания, эти приемные отцы брали на себя все те обязанности, которые выполняют матери по отношению к своим детям, и резко увеличивали тем самым шансы сирот на выживание. Судя по результатам ДНК-анализа, приемные отцы не всегда связаны с воспитанниками кровным родством. Оскару повезло.

Но не будем спешить с заявлениями о том, что шимпанзе тоже «ошибаются». Давайте лучше откажемся от такого описательно-оценочного языка и от утверждения, что все мы рождаемся, чтобы служить своим генам. Почему бы просто не признать, что происхождение какого-то качества не всегда связано с его нынешним использованием? В процессе эволюции древесные лягушки выработали присоски, чтобы удерживаться на листьях, но могут использовать их и для выживания в унитазе. Передние конечности приматов развивались для того, чтобы их обладатели могли лучше хвататься за ветки, но сегодня я играю ими на пианино, а маленькие обезьянки прочно цепляются ими за шерсть матери. Многие особенности появились в процессе эволюции по вполне определенной причине, однако со временем нашли себе и другие применения. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь называл движение пальцев на клавиатуре рояля ошибкой – так почему же к альтруизму такое отношение? Кто-то может возразить, что за альтруизм приходится расплачиваться, а игра на пианино ничего не стоит, поэтому «ошибочная» терминология допустима. Однако можем ли мы быть уверены в том, что широко распространенная эмпатия и привязанность на всю жизнь не оправдывают себя в долгосрочной перспективе? Никто не доказал мне, что подобное поведение приносит нам вред; я подозреваю, что скорее наоборот. Фридрих Ницше[28 - Фридрих Ницше (1844–1900) – немецкий филолог, философ, усомнившийся в традиционных формах философствования, религии и морали; его взгляды оказали радикальное воздействие на все последующее развитие гуманитарных дисциплин.], подаривший нам знаменитое «Бог умер», интересовался источниками нравственности. Он говорил, что механизм появления чего бы то ни было (не важно, орган ли это, учреждение или религиозный обряд) нельзя путать с выполняемыми этим «чем-то» задачами: «Все существующее, появившись каким-то образом, непрерывно интерпретируется заново, трансформируется и направляется к новой цели».

Такая мысль, освобождающая от сложившихся предрассудков, учит нас никогда не противопоставлять происхождение и возможные применения чего-либо. Компьютеры создавались первоначально как инструменты для вычислений, но это не мешает нам сегодня играть в компьютерные игры. Секс – средство продолжения рода, однако всякий волен (в соответствии со своим желанием) заниматься им ради удовольствия. Не существует закона, по которому определенная способность обязана каждый раз непременно служить именно той цели, ради которой появилась. Это применимо и к эмпатии, и к альтруизму, поэтому нам следует просто заменить слово «ошибка» на «потенциал». Ничто не мешает мне сочувствовать севшему на мель киту и участвовать в операции по его спасению, хотя человеческая эмпатия, безусловно, при возникновении не была ориентирована на китов. Я просто в полной мере применяю врожденную способность к эмпатии.

Ницше был прав: история каждой вещи имеет мало отношения к вещи здесь и сейчас. Я преклоняюсь перед тем, как глубоко Прайс, Гамильтон, Триверс и другие ученые исследовали эволюционную историю альтруизма, но не вижу причины превращать их открытия в догму и решать на их основании, как человек должен себя вести.

Гедонистическая доброта

Наука утверждает: мы дышим, чтобы снабжать тело кислородом. Ничего об этом не зная, однако, я делал бы в точности то же самое, подобно миллионам других людей до меня и миллиардам животных. Знание о существовании вещества с химической формулой O2 не является стимулом к дыханию. Точно так же, когда биологи рассуждают о выгодах альтруизма, это вовсе не означает, что действующим лицам обязательно об этом знать. Большинство животных не умеет думать опережающим образом и рассуждать на уровне: «Если я сделаю это для него, то он, может быть, завтра возвратит мне должок». Не владея предвидением, они просто следуют великодушному порыву. Так же и люди. Если оставить в стороне бизнес или, к примеру, услугу незнакомому человеку, то люди редко подсчитывают заранее затраты и выгоды своего поведения, особенно если речь идет о друзьях или родных. Более того, если человек все же просчитывает свои затраты и размер ожидаемого вознаграждения, то это плохой признак: для консультантов по вопросам семьи это сигнал, что брак переживает сложные времена.