Беатриче Ченчи
В то время, как я придумывал: каким бы средством мне попасть в слуги в дом вате, судьба помогла мне одним странным случаем. Идя как-то по испанской площади, я услышал позади шум и крики: «берегись, берегись!» – Я обернулся и увидел карету, которую несли лошади. Кучер, сброшенный с козел, ударился головой об тумбу и лежал с размозженным черепом; кто бежал, кто смотрел из окна, кто с порога лавки и никто не думал о том, чтобы дать помощь: грубый, безжалостные народ, ему бы только увидеть, как сломают себе шею и люди, я животные, и идти потом взять на них номера в лотерею…[11] Словом, человеческое отродие! Я кинулся и схватил под уздцы одну лошадь; и, хотя она волокла меня за собою порядочное пространство, мне все-таки удалось остановить ее. В эту минуту высунулось из окна кареты спокойное, почтенное лицо пожилого барона, который, расхваливши мою храбрость, просил меня придти в течении дня в палаццо графа Ченчи.
Вот как; я сделал ни более, ни менее, как спас, не зная того, жизнь моему жестокому врагу. Я не жалел о том; а даже был доволен; потому что если б он умер иначе, как от меча из моих рук, я считал бы свою месть украденною.
Граф принял меня, как приличествует дворянину; он распросил меня обо всем и, узнав, что я в Риме без места, предложил мне поступить к нему в дом. Это было именно то, чего и так сильно желал: конечно, поклонник не цалует с таким благоговением мадонну в Лорете, с каким я дотронулся до порога этого дворца, с намерением окружить Ченчи всевозможным горем и отчаянием. Лишенный всякой привязанности, пережив дорогих детей, которых я хотеть умертвить всех разными смертями, с осиротелым сердцем, каким он сделал мое… я хотел сохранить его до тех пор, когда жизнь сделалась бы для него наказанием, смерть отрадой, и он переиспытал бы все предсмертные муки; когда же душа его, огрубев, привыкла бы к несчастию… тогда я намерен был низвергнуть ее кровавым путем в кровавую могилу собственных детей.
Поспешностью в исполнении малейшего приказания, ловкими советами, изобретательностью и находчивостью, я мало по малу заслужил его доверие на столько, на сколько может доверяться человек, который сомневается постоянно во всех и в самом себе. Теперь представьте себе мое удивление, когда я узнал, что не мог бы доставить ему большего удовольствия, как убить его детей! Его зверская ненависть победила мою; и если б даже я и продолжал ненавидеть вас за то, что вы его дети, мог ли бы я мучить вас с большею жестокостью, чем это делает ваш отец? Злобу заменила глубокая жалость ко всем и в особенности к вам, синьора Беатриче; потому что к вам, бедное дитя, я почувствовал нежность, безграничную привязанность, которая напоминает мне добрую душу усопшей и невольно заставляет меня плакать…
Взволнованный воспоминаниями, Марцио готовился преклонить колени перед Беатриче; но она поспешила удержать его.
– Встаньте, Марцио; прах не должен преклоняться пред лицем праха: а мы все прах; – потом она прибавила: Марцио, я прошу вас быть внимательным к тому, что произносят ваши уста; – но это было сказано голосом такой нежной мольбы, что Марцио нисколько не был уязвлен.
– Зачем вы хотите запретить мне стоять на коленях перед вами, благородная синьора? Перед святыми предметами становятся на колени, а несчастие сделало вас святыней; – конечно, ни одно создание на свете не имело такого сходства с скорбящей мадонной, как вы. Не бойтесь, нет, вы не услышите от меня ни одного слова, которое могло бы оскорбить ваш девственный слух; – я хотел было сказать, ни одного слова, которое бы отец не мог сказать своей дочери, но пример Ченчи остановил, на моих губах это сравнение. Как же я мог бы не любить вас, когда вы так напоминаете мне мою бедную покойницу? Но моя возлюбленная умерла и та любовь, которую я питал к ней, погребена вместе с нею. Чувство мое к вам не обожание и не любовь отца или брата; но в нем есть и то и другое вместе. Я знаю, что вы любите и любимы монсиньором Гвидо Гверра, и я высоко ценю этого синьора за то, что он отдал свое сердце такой достойной девушке. Мардио способствовал более, чем вы думаете, вашей законной любви. Сколько раз мог бы открыть вашу тайну злой старик, если б не было меня! В последний раз, я не мог, по внезапности случившагося, предварить монсиньора Гвидо, но я принудил его бежать, потому что он сам не хотел оставить вас, и спас ему жизнь. Я доказал ему, что он себя погубит и вам не в состоянии будет помочь; я обещал ему заботиться о вас и исполнил бы обещание, если б вы не противились мне; поэтому-то я решился оставить ваш дом. Я вошел в него для того, чтоб провесть в исполнение мою месть, и теперь я по неволе должен удалиться, для того чтоб осуществить ее. Вы не хотите, чтоб я избавил вас от гнусного старика, но, так как я не могу пожертвовать вам своею местью, то я по крайней мере хочу избавить вас от горя – видеть его убитым на ваших глазах; с другой стороны я рассудил, что если смерть его случится здесь в доме, подозрение пало бы на вас невинных; поэтому мне лучше всего удалиться; оставаясь здесь, я не приношу пользы вам и только врежу себе. Синьора Беатриче, если б я просил вас сохранить память о человеке, который не питал к вам другого чувства, кроме привязанности и уважения; если б я просил вас не совершенно ненавидеть меня, сочтете вы это за слишком большую смелость?
– Я буду помнить, что вы хотите убить моего отца: – когда вы будете далеко, я буду думать, что вы могли защищать меня и покинули. Ради Бога! оставьте жизнь графу; его лета уже преклонны… не отправляйте его на суд Божий, подождите, чтоб он сам позвать его.
– Ваш голос могуществен, но он не может победить того, который гложет мое сердце. Это невозможно! И разве вы не видите перста Божия в том, что мой замысел, удовлетворяя моему мщению за женщину, которую я так любил, спасает в тоже время и вас, несчастное дитя?..
– Перст Божий, Марцио, не пишет своих решений кровью… Христос осуждает закон, который заставляет платить око за око и зуб за зуб, и хочет, чтоб мы любили тех, которые делают нам зло. Марцио, предоставьте Богу судить; то, что для Бога будет правосудием, для вас преступление.
– Как можно ему оставить жизнь? воскликнул Марцио ударив себя по голове, как будто он вспомнил, что-то: – ведь он дышет злодейством? Знаете ли, что если б я остался лишнюю минуту, один несчастный умер бы с голоду.
– Как с голоду?
– Ах, я мерзавец! Разговаривая с вами, можно позабыть о рае… Бедный Олимпий!.. покуда я тут толкую, ты считаешь минуты судорогами твоих проголодавшихся внутренностей.
Говоря это, он поспешно взял Фонарь, связку ключей и корзинку с едой, и почти бегом отправился в другую сторону пещеры. Беатриче, с трудом передвигая свое больное тело, шла вслед за ним, желая узнать ужасную тайну, которая скрывалась в словах Марцио.
Глава XV
Просьба
Беатриче следовала за Марцио, который, дойдя до тюрьмы Олимпия, стал звать его по имени; не слыша ответа, он с беспокойством начал кричать:
– Олимпий! Олимпий!
Слабый голос ответил:
– Убирайся вон, злой изменник… избавь меня от твоих искушений… Я, как могу, помирюсь с Богом, чтоб умереть спокойно…
Марцио отпер дверь. Голод и темнота довели заключенного до такого изнеможения, что слабый свет фонаря болезненно подействовал на него и заставил его пошатнуться. Марцио поддержал его и дал ему выпит несколько глотков крепительного ликеру, который он захватил с собой. После нескольких минут спокойствия, голод и жажда загорелись еще с большею силою в Олимпие; он, как зверь, бросился на корзинку, и если б не слабость, до которой он был доведен, Марцио не мог бы удержать его. Он стал увещевать его быть благоразумнее, говорил, что иначе, избежавши голодной смерти, он убьет себя невоздержностью.
Пораженная Беатриче робко смотрела на разбойника, которого вид был ужасен: его длинные волосы висели на висках, как пиявки, напившиеся кровью; цвет лица из бронзового сделался пепельным; губы черные; глаза зеленые, как стекло.
Подкрепившись умеренным количеством пищи и питья, Олимпий начал говорить, но одолевшая его икота прерывала на каждом слове.
– Отступник!.. пес изменник!.. подлец!.. уморить с голоду!.. безбожный старик!.. ты хотел заставить меня молчать… понимаю тебя… я пять человек убил для тебя – четырех ножом, а пятого, столяра, сжег… бедный парень!.. сгорел, как крот, залитый смолою… Ох! ох!.. Requiem aetemam dona еи, Domine. А жена его, Анджиолина? – ангел по имени и по делам… Пожар в доме столяра, похищение донны Лукреции – все сделано по его приказанию; я употребил свои руки, но ведь он направил их… Проклятая рука! я отрезал бы тебя, если б рот не требовал пива! Скотина может в поле пастись, мы нет; сколько преступлений из-за хлеба!.. Лисица сделала западню волку, чтоб послать его плясать на виселице… Теперь я вижу ясно: измена в измене… двойная штука… молодец, ей-Богу!.. Раненый, преследуемый полицейскими собаками, я скрылся сюда… Тогда граф сказал себе: ему хочется спрятаться, так спрячем его на три аршина в землю… лучше ничего быть не может… браво! Потом граф еще подумал: если он попадет на пытку, он может все раскрыть; когда умрет, веревка не заставит его говорить… Марцио, дай напиться!.. Ну, услужливый же человек, граф Ченчи!.. Клянусь Богородицей, да… Дон Франческо, если это гостеприимство, которое вы готовите вашим друзьям и слугам… оно не уменьшит ваших доходов… ей-богу нет… пить!
– Олимпий, не надсаживайся, молчи, ешь покойно… отдыхай… собирайся с силами… я скоро приду за тобой.
– Нет, уж я больше не дам себя запереть! теперь я жажду воздуха, у меня на груди точно собор св. Петра…
– Успокойся, Олимпий; ты видишь, что я до сих пор не изменил тебе.
– Разве прошлая минута ручается за будущую? Когда-то между двенадцатью апостолами нашелся один Иуда; теперь из двенадцати человек одиннадцать изменники, а двенадцатый уж немного попорченный… Уж если мне умирать… так дай мне выпить еще стакан воды, и идем… но умирать так, как должны умирать героя и римские разбойники – под открытым небом…
– Мерзавец ты! Разве ты видишь тут вывеску измены? сказал Марцио, открывая себе лоб: – я обещал спасти тебя, и спасу. Разве ты не видишь, что ты шатаешься, как пьяный, и у тебя колени подгибаются? У тебя вино бросилось в голову. Теперь нас открыли бы и обоих убили.
– А это что за женщина с тобой? Да это уж не дочь ли его? Как она пришла сюда с тобой? рассматривал Олимпий, протирая себе глаза.
– Да, это точно синьора Беатриче; но, будь уверен, что она здесь не для того, чтоб вредить тебе.
– Уж нечего делать, надо верить… скверное это слово!.. Марцио, так как я всегда видел, что для Ченчи и подобных ему людей, большею частию клятвы и обещания все равно, что прошлогодние муравьи, то я полагаю, что между нами дело будет иначе, потому что между тобой и мной столько же разницы, как между мной и тобой – одна мера; И мы оба мужики. Марцио, я хотел бы связать тебя обещанием награды; но моя душа теперь в залоге у дьявола, а за тело у тебя будут ссоры с мастером Александром. Нет ли у тебя какого приятеля, который страдает воспалением в горле…
И он рукой показал на шею.
Марцио пожал плечами, как будто хотел сказать: это я и сам умею хорошо делать. Беатриче попробовала заговорить тоже:
– Марцио спасет вас, не сомневайтесь; а я прошу у вас, как милости, сделать для меня одну вещь, в которой весь выигрыш будет на вашей стороне. Вы должны обещать мне, что, выйдя из этой опасности, вы перемените жизнь.
– Ох, Господи! разве переменить жизнь это то же, что переменить рубашку? Я не учился ничему другому, как владеть оружием; а железо сделано для того, чтобы ранить…
– Бог создал железо не для того, чтобы ранить на смерть сердца братьев, а для того, чтобы возделывать землю, которая есть источник жизни. Перемени свое оружие на заступ, и на тебя прольется благодать Божия…
Беатриче сказала это спокойно, без малейшей резкости, кротким голосом, так что Олимпий, имевший обыкновение преклоняться перед советами других почти также, как колокольня от весеннего ветра, почувствовал какое-то ощущение в желудке, которое он не знал, чему приписать: слышанным ли словам, или вытерпенному голоду. Он подумал об этом с минуту и, видя, что ему не удается развязать узелок, остановился на том предположении, которое ему казалось более верным, – это должно быть голод!
Вернувшись в темницу Беатриче, Марцио произнес:
– Ваш отец – это целый рудник злодейств: чем больше из него достаешь руды, тем больше её остается. Я не легко пугаюсь, но когда гляжу на этот бездонный колодезь, по мне пробегает дрожь, и я ничего не понимаю. Так вы не хотите согласиться на его смерть? тем лучше. Сохраните себя чистой, белой розой, хотя, по моему, если б она окрасилась кровью злодея, она не потеряла бы цены ни перед людьми, ни перед Богом. Не унывайте однако; дни вашей неволи будут не так длинны, как вы могли бы ожидать.
– Да уничтожит Бог ваше предсказание, потому что я знаю, на каком условии вы мне обещаете свободу. Ах, Марцио! если б вы точно любили меня, как говорите, если б в самом деле мои страдания тронули ваше сердце, вы бы не захотели сделать меня самой несчастной женщиной в мире, злоумышляя против жизни моего отца…
– Скажите лучше – вашего палача…
– Моего отца… потому что он мне даровал жизнь; благодаря ему, я дышу и чувствую…
– Он дал вам жизнь для того, чтоб отравить ее и отнять потом.
– Пусть будет так; но если он забывает обязанности, разве я тоже должна забыть обязанности дочери?
– Нет; и так каждому своя роль: мне принадлежит роль мстителя… Оставьте, повторяю вам, синьора, вы напрасно хлопочете; вы скорей могли бы перенесть своими собственными руками обелиск папы Сикста из Рима, чем заставить меня бросить мое намерение.
– Я не могу располагать вами, а собою могу.
– И я не мешаю вам…
– Смотрите, я намерена предварить графа для того, чтоб он принял меры.
– Предваряйте его. Я не буду лисицей, которая исподтишка бросается на курицу: – прежде, чем напасть на него, я буду рычать, чтоб он знал, что лев приближается.
– А если он вас убьет?
– Мне рассказывали, что в древние времена, когда судили двух человек, то в судилище ставили один только гроб, и один из двух противников должен был занять его. Если Провидение судит дела людские, неужели по вашему мнению я должен лечь и гроб? Мне осталось короткое время быть в доме вашем: – не имеете ли вы чего поручить мне, синьора Беатриче? Я сам по себе ничего не значу: я медная монета; однакож и копейка, данная от души нищему, вызывает одну из тех молитв, которые ведут прямой дорогой в рай.
– И знайте еще, что я всеми своими силами буду мешать вам.
– Вы?
– Даже муравей спас жизнь голубю, укусивши в ногу охотника. – И теперь, когда я вам сказала все это, вы не сердитесь и меня, Марцио?
– Нисколько. Разве я не высказался вам еще прежде? Каждый человек должен прясть ту нитку, которую судьба дала ему в руки. Может быть, кто знает? Если б вы были другою, я нашел бы вас более рассудительною, но любил бы меньше.
– Так вот что, Марцио, как последней услуги прошу у тебя: оставь мне фонарь и принеси, что нужно для письма. – Я хочу испробовать сперва все средства к спасению, скорей для того, чтоб не упрекать себя, чем в надежде на успех: я напишу просьбу его святейшеству и буду умолять его именем Иисуса Христа защитить меня, как он это сделал для Олимпии. Бегство с Гвидо, которого я так желала, растерявшись от горя, я теперь отвергаю: оно наделало бы скандала; свет, не зная причин, которые подвинули меня на это, приписал бы мою решимость обыкновенной любви девушки, у которой рассудок побежден страстью. Кроме того, это повредило бы намерениям Гвидо, который, кажется, желает сохранить к себе расположение папы; с меня этого довольно, чтоб уважить его волю. Последний путь к спасению заключается в том, чтобы Гвидо постарался доставить мою просьбу святому отцу и получил от него немедленное решение. Для того, чтобы заставить Гвидо не откладывать, скажите ему сами то, от чего я бы умерла от стыда скорей, чем открыла не только кому другому, но даже моей матери. – Нет… нет… я несчастная! не говорите ему ничего… дайте мне слово Марцио, что вы ему не скажете ничего.
– Я исполню ваше желание. Синьора Беатриче, выслушайте меня: за себя я ничего не боюсь, потому что уже приготовился уйти отсюда, и потому еще, что ваш отец не так хитер, чтоб я не перехитрил его. Он меня подозревает, а его подозрения переходят в острие кинжала: он сам сказал это. Притворное доверие выказано мне сегодня утром для того только, чтоб обмануть меня, – во всяком случае я не боюсь. Вы же слабые, бессильные, безобидные, должны бояться гораздо больше моего: я хочу сделать вам подарок, я который может вам пригодиться в крайнем случае; польза этого снаряда зависит от нас самих… Вот вам нож…
– Благодарю; когда у меня не останется другого исхода, с ним смерть будет вернее… и страдания меньше…
– Теперь я принесу вам все для писанья; вы сейчас же принимайтесь за дело. Я буду делать вид, что чищу пистолеты в саду: неравно бы я увидел, что дон-Франческо спускается к пещерке для того, чтоб застать вас в расплох, я выстрелю из пистолета, как будто нечаянно; тогда вы потушите фонарь и спрячьте все, чтоб старик ничего не увидел…
– Хорошо. Прощайте…
Когда Марцио вернулся в комнату Франческо Ченчи, он застал его все еще в постели, и тот уверял его, что чувствует сильнейшую боль. Не без удивления увидел Марцио у его изголовья двух доминиканских монахов, которых лица показались ему не совсем ангельскими; да должно быть и сами они знали, что не имеют особенно святого лика, потому что держали свои капюшоны надвинутыми на глаза. Граф приказал Марцио спрятать ключа я удалиться. Когда он вышел, граф смеясь сказал им:
– Святые отцы, хорошо ли вы его заметили? Завтра он поедет в Рокка Петрелло; выждите его в месте, которое найдете более удобным, и отправьте мне его в ад или рай (куда заблагоразсудите – до этого мне нет дела) с двумя пулями во лбу… но заметьте, что и четыре пули не портят дела; потом отслужите две панихиды за упокой его души. Покуда возьмите милостыню. – Говоря это, он дал им денег.
– Эчеленца, почивайте спокойно на ваших подушках; мы услужим вам, как вы того сами желаете, ответил один из монахов.
– Избранные души! Вот что еще: во избежание ошибки, заметьте этот красный плащь; вы увидите его или на нем, или спереди седла.
– О это лишнее, потому что я хорошо знаю его.
– В самом деле? Каким образом?
– Эчеленца, я расскажу вам в другой раз, потому что, когда только я в Риме, то мне все кажется, будто я хожу по горящей сере… у меня башмаки горят.
– Марцио, проводите преподобных отцов… Молите Бога за меня, святые отцы.
– Мир вам.
– Аминь.
Марцио провожал монахов, которых вид был до того страшен, что мог заставить содрогнуться само распятие Христово. Он попробовал было заглянуть под их капюшоны, но ему не удалось хорошенько рассмотреть лиц. В то время, как они были уже на пороге, один из них, обернувшись затем, чтобы произвести обыкновенное прощальное приветствие мир вам, – уронил на пол большой нож. Марцио поспешил поднять его и, отдавая с покорным видом достойному монаху, сказал:
– Преподобный отец, вы уронили ваши четки.
– Сын мой, Господь не запрещает Вам защищать свою жизнь от нападения злодеев; и святые делали то же самое.
– Разумеется!.. Чтобы быть святыми, нет никакой надобности быть мучениками. Напротив, отец мой, я не только не нахожу это дурным, но даже назидательным до того, что прошу, с умилением, ваше преподобие, выслушать мою исповедь в одном грехе, который бременит мою душу.
– На этом месте? Сейчас?
– Разве каждая минута не может спасти христианина? Разве Христос отвечал тем, которые обращались к нему: приходите завтра? Батюшка, не оставьте меня без утешения; вы увидите, что это дело нескольких минут; взойдите в эту комнату; мы кончим разом.
Говоря это он силой взял его за руки и повел за собой. Монах не сопротивлялся, и предупредив товарища, чтоб тот подождал его, вошел вместе с Марцио в комнату.
– Грим, ведь я узнал тебя, сказал Марцио с решимостью, подняв капюшон монаха.
– А я тебя, Марцио… До какого унижения ты дошел! Кто бы мог думать, что ты способен сделаться лакеем…
– А твое ремесло? – Какие дела привели тебя сюда?
– Я скажу тебе; но каким образом ты лакеем в доме Ченчи?
– Для того, чтоб убить графа Ченчи, убийцу Анеты Ринарелло, витанской девушки.
– А я для того, чтоб убить завтра некоего Марцио, который, кажется, должен быть тебе с родни.
– Меня?
– Ты отгадал! Но ведь я всегда говорил, что в тебе больше семян, чем в арбузе.
– И ты это сделаешь?
– Я получил уж деньги; а ты знаешь правило честных разбойников.
– В таком случае ты согласишься, что я тебя должен убить прежде.
– Нет надобности; есть средства все устроить. Мы были старыми товарищами в шайке синьора Марко, где мы всегда видели достойные примеры добродетели; собака не ест собачьего мяса: иногда бывало из досады и сделаешь друг другу несколько лишних петличек кинжалом, да это не портит дружбы; но зато из-за куста – никогда. Все же, когда получил плату за убийство, надо исполнить договор; иначе наше ремесло, как ты сам знаешь, лишится доверия и останется без дела. Я обязался честным словом ждать завтра на дороге в Рокко-Петрелла человека, который будет иметь на себе или на лошади красный плащ, и убить его. Я его жду, он не проезжает; мое обязательство исполнено, и я могу с спокойною совестью вернуться в лес. Доволен ты?
– Э! так-то не дурно. А кто твой товарищ?
– Это сын мельника Трофима. Видишь, как он вырос; да к сделал-то все мигом: застал свою возлюбленною с молодцом из Риети и тут случилось ему убить их обоих, – просто ребячество: – теперь вот шесть месяцев, как он в лесу и уже много обещает. Ну, отпусти же меня и держи ухо востро, потому что старик ведь собака хорошей породы.
– Постараемся, отец Грим, хотя бы только для того, чтоб не уронить репутацию шайки. Но слушай, мне пришла в голову Фантазия: если бы мне пришлось употребить тебя (за плату, разумеется) вместе с твоим мальчиком, подающим блестящие надежды, где мне найти вас?
– В трактире Аква Ферата, где берут мулов для Рио-Фредо, ты найдешь глухо-немого мальчика, который исправляет должность конюха; если ты скажешь ему вежливо и тихо, как только можешь: su Monte Bove deserta и la via (на Монте Бове пустынная дорога), может случиться, что он услышит тебя и даже ответит. Во всяком случае он даст мне знать, чего ты ждешь от меня. А покуда ego ti absolvo (отпускаю тебе грехи твои).
Старые товарищи расстались большими друзьями, чем прежде. Марцио вернулся в комнату графа, который, отдавши ему кое-какие приказания, исполненные им с обычным рвением, так начал говорит с ним:
– Марцио, если я кого ненавижу, это происходит оттого, что меня ненавидят; и переносить такую жизнь не легкая вещь; кроме тебя, все злоумышляют против меня, все жаждут моей смерти. Я стою один против всех; но у меня нет, как у Горация, моста за спиною. Мои дети больше всех ненавидят меня, побуждаемые двумя причинами, всесильными у людей – желанием мести и корыстолюбием. Одна вещь бесит меня, это то, что мои силы слабеют и что я теряю бодрость тела. Не к чему скрывать: года начинают тяготеть надо мною, и я не хочу подвергаться тому, что случалось со львом, который должен был выносить пинки даже от осла. Благоразумие требует оставить театр прежде, чем огни потушены; поэтому я решился удалиться в Рока Петрелла, мой замок на границе королевства. Знаешь ты туда дорогу?
– Кажется, знаю. Это по дороге в Тиволи; да притом пословица говорит: язык до Рима доведет.
– Хорошо. Так завтра ты отправишься туда верхом с письмами к нашему управляющему; ты, как способный и привычный человек, будешь смотреть за работами, которые я заказываю для того, чтоб привести в порядок замок; вели приделать новые замки к дверям, покуда приготовь мне несколько комнат и постарайся уничтожить следы пожара…
– Пожара! Разве в замке был пожар?
– Да; одно время он был слабо охраняем, и разбойники раззорили и зажгли его. В то время синьор Марко Шиарра скрывался в соседних лесах, и где только проходила его шайка, то там уж скажу тебе, не видать было травы.
– Но я никогда не слышал, чтоб шайка синьора Марка жгла и раззоряла.
– Я тогда попал в историю с одним из его людей за вздор, который и не стоил всех этих хлопот. Мне как-то приглянулась одна мужичка, какая-то пастушка что ли? Поверишь ли, Марцио? осмелилась сопротивляться мне и пугать меня мщением своего мужа?
За это, конечно, она и поплатилась жизнью. Муж или любовник, принял шутку за серьезное, и с помощью товарищей выкинул такую штуку: поджег мой замок.
– Конечно, он был совершенно не прав. Чорт его побери, этого олуха, который не понимал, какую честь ему делает граф, пачкаясь с его мужичкой.
