Агитбригада

– Да нет, товарищи, у нас же не цирк, – снисходительно усмехнулся я, – приходите сегодня на представление и сами все увидите.

– Так бабуины не будет? – разочарованно спросила рябая.

– Зато у нас будет товарищ Зубатов, – торжественно сказал я, хотел добавить про жопу, но не стал, зато добавил другое, – это куда уж лучше, чем все эти ваши бабуины. Приходите на него посмотреть.

Бабы одобрительно загомонили и обещали прийти.

– Я вот что хотел спросить, – сказал я, когда эмоции от предстоящего зрелища немного улеглись, – у вас продуктов прикупить можно? А то наша подвода с едой только завтра придёт. Они там реквизит же ещё везут. А есть сегодня надо.

Я показал монетки. Если при моих словах, крестьянки воодушевились, то при виде жалких монет, от их добродушия не осталось и следа. Все враз заторопились по своим делам.

– Ну пойдём, я что-нибудь тебе дам, – вздохнула баба Фрося, когда мы остались одни. Старичок был не в счет, так как был глуховат, да и давно уже не в себе.

Мы пошли по улице, и баба Фрося воровато оглянувшись, спросила тревожным свистящим шепотом:

– Ну что там? Когда к Сомовым пойдёте?

– Завтра, – таким же шепотом сообщил я, – сегодня нельзя – подготовка к представлению у нас.

Мы дошли до зелёного забора, ворота были щедро разрисованы маками, правда чуть кривоватыми, но тем не менее. Почему-то я думал, что такая вот бабка должна жить в одинокой покосившейся избушке. Огромный дом, почти терем, меня, честно говоря, удивил. Во двор меня, правда, не позвали – баба Фрося велела подождать ее здесь, у калитки. Видимо, мой социальный статус подкачал. Ну да ладно.

Монеты она забрала с собой. Через минут пятнадцать, которые томительно тянулись и тянулись, она вышла обратно:

– На, держи, – строго поджав тонкие губы, она сунула мне торбу со снедью и проворчала. – На такие деньги разве что прошлогоднего снега купить можно, но я по старой дружбе собрала, что смогла.

Я поблагодарил и, не заглядывая в торбу, отправился обратно.

Зато дома я чертыхнулся – баба Фрося дала полкаравая хлеба, правда сильно сухого, точнее он давно превратился в монолитный камень и слегка отдавал плесенью. Ещё в торбе были две варёных репки, безвкусных даже с виду, творог в платочке и кусочек пожелтевшего старого сала, дубовая шкурка которого злобно ощетинилась кристаллами соли.

– Мда, – сказал я, – не густо.

– Нормальная еда, – примирительно прокомментировал Енох.

– Слушай ты! Радиоизотоп хренов! – вызверился я, – между прочим, это из-за тебя, скотина, я вместо наваристого бульона из петуха должен грызть заплесневелый хлеб! Уйди с глаз моих и больше никогда не разговаривай со мной!

Енох возмущенно померцал, но, видя, что я демонстративно его игнорирую, исчез.

– Барсик, иди сюда! – позвал я, – кис-кис сюда, дурень.

Кот осторожно выглянул из-за печки и уставился на меня желтоватыми глазами-крыжовниками.

– Жрать хочешь? – спросил я и насыпал прямо на пол немного творогу.

Барсик юрко скользнул к еде, подошел, понюхал, сердито чихнул и уставился на меня с осуждающим видом, мол, а где жратва.

– Ну извиняй, брат, чем богаты, как говорится, – вздохнул я, – вот не надо было этого вредителя слушать и петуха выпускать. Сейчас бы мы с тобой навернули полезного бульончика.

Я закинул «еду» к остальным продуктам и уныло пошел во двор: агитбригада готовилась к выступлению и мне нужно было помогать.

***

Во дворе нервно суетилась Клара, то ей декорация разонравилась, то транспарант помялся, то костюм доярки найти не могут. Я предложил помощь, но ей явно было не до меня. Иногда, глядя на неё накануне представления, мне казалось, что вся вот эта нервотрёпка – для неё своего рода некий ритуал, традиция.

Скотина петух сидел неподалёку и насмешливо смотрел на меня.

Война была объявлена без объявления войны.

– Генка, помоги! – Жоржик, кряхтя, тащил большой раскрашенный щит.

Я уцепился за противоположный край и помог дотащить до повозки с реквизитом. Идти до места, которое сельсовет выделил нам для представления было недалеко, но декораций и реквизита накопилось столь много, что мы решили взять одну телегу.

Затем мы грузили канаты. Их ещё предстояло растянуть над импровизированной сценой, и Люся на них будет танцевать с горящими факелами.

– Ты бы потеплей оделся, – глянул на меня Жоржик, пока мы пару минут выделили на передышку, – мы же до ночи там будем. Что-то ветер поднимается. Смотри, Генка, замёрзнешь, простудишься. Лечить тебя тут некому.

– Схожу тогда оденусь, – согласился я.

– Сильно не спеши, я сейчас эту подводу туда к сцене отвезу, а потом мы с тобой остальное догрузим.

– А там разгружать разве помочь не надо? – спросил я.

– Да нет, там Гришка и Виктор, так что помогут. Ты утеплись лучше.

– Сделаю! – обрадовался я, и пока выдались пару свободных минут и меня не пригрузили делать ещё что-то, со всех ног ломанулся домой.

В доме было темно как в той синей части тела бабуина, о которой так беспокоилась рябая бабёнка. Я зажег лучину и взял полупиджак.

От него несло петушиным дерьмом и застарелым потом. В общем, с одеждой нужно было что-то решать, и то срочно. Я невесело усмехнулся, вспомнив заплесневелый хлеб. Тут жрать нечего, а я о фраке беспокоюсь.

– Генка, – заискивающим тоном обозвался Енох.

– Вот! – я показал призраку загаженный пиджак, – и как я в этом сейчас на представление пойду? А там, между прочим, холодно. И вот скажи мне, Енох, что лучше – замёрзнуть и заболеть или быть в тепле, но вонять петушиным дерьмом?

– Ты сердишься, человек, – сообщил мне Енох.

– Не то слово, – подтвердил я. – Причем настолько сержусь, что сегодня же попрошу Гудкова разрешить мне ночевать в фургоне. А сюда больше ни ногой, раз такие вредители здесь!

– Я же объяснил… – начал было Енох.

– Да мне пофиг, что ты там кому объяснил! – отрезал я, – из-за тебя я сегодня остался голодным, выспаться ты мне своими разговорами не дал. Зачем мне такое соседство? Нет, пойду в фургон. А ты сиди здесь еще триста лет, в темноте и сырости.

– Генка… – заволновался Енох. – Я же извинился.

– А что мне твои извинения? – фыркнул я, – я от них сытым стану? Новый пиджак появится?

– Как я могу загладить свою вину? – совсем поник Енох и даже мерцать почти перестал.

– А что ты можешь делать?