Страшные сказки
Великаны-гамадрилы подивились мужицкому уму-разуму, шваркнули ёлкой по водам моря-окияна, и предстал на зыбкой глади фрегат с алыми парусами. Целовальник живенько на фрегат вскочил, фок-мачту за бизань-мачтой приладил и поплыл к вожделенному острову. А там камешек легонько с места сковырнул, зайца за уши прихватил, в карман сунул и отправился восвояси. Справочки с собой в дорогу захватил – мало ли пригодятся от таможни отбрыкиваться – одну о задержке в умственном развитии, а другую, что на урановых рудниках пахал сверхурочно, вот ему государство в награду зайца подарило.
Долго ли коротко ли, а возвращается к лешачьей избе – а там всё по-прежнему: королевна слёзы льёт, волки с голодухи по ночам воют, а сам хозяин бродит по землям русским и на добрых людей страху наводит.
– Суженый ты мой ряженый! – кинулась королевна на шею целовальнику. – Я уж замаялась и ждать-то тебя, думала, что сгинешь и не вернёшься.
– Я и сам так думал. – говорит. – Да вот вернулся.
– Ну, вот теперь воочию вижу, что это взаправду ты вернулся. Теперь всё моё беспокойство, саднящее раны на сердце, как рукой сняло.
Конечно, ещё парочку каверзных вопросов задала – не загулял ли добрый молодец на чужой сторонушке – да целовальник пальчиком ей пригрозил: в нашем деле, дескать, не без этого, но нынеча мной двигают иные помыслы!..
– Это заяц у тебя тама что ли?.. – королевна ему в карман тычет. – А точно ли смерть лешачья в нём?? Я ж тебя за смертью, помнится, посылала.
– Как раз в зайце и смерть. Ты, милочка, теперь так поступай решительным образом. Когда Леший домой возвратится, скажи ему, чтоб спать быстрей лёг, а я тута с зайцем и уткой-щукой делов понаделаю и злодея погублю.
– Так и быть, всё как ты мне рассказал – всё так и сделаю. Совершенно на тебя, дескать, полагаюсь.
Ну и ладушки. Тут дело к ночи идёт, и возвращается Леший домой, а сам крепко недоволен – много добра, непосильным трудом нажитого, в карты проиграл.
– Отцего здись руським духом пахнет? – спрашивает.
А мужик-то наш в шапке-невидимке сидит при печи – вот его и не видно. Но попахивает, конечно, с дороги-то не умылся.
– Да брешешь, супостат. – сама королевна ноздрями по углам попихала. – Вчерась только уборку делала, всё чисто в дому. Идите-ка вы лучше спать.
– И твоя правда, девонька, луце-ка я храпака задам. – зевает Леший, а пасть евонная – что твоя форточка с окна распахнутая. – Ты толецко мою любимую пеценку спой, а я зараз и усну накрепько.
Королевна и принялась петь про баю-баюшки-баю – не ложися на краю, а Леший сам не заметил, как уснул. Но одним глазком поглядывает: что интересного у него в дому делается?.. А целовальник шапку-невидимку резко с головы скинул, ножик из-за голенища вытащил и принялся зайца резать, чтоб утку из него вынуть поскорей. Да либо ножик оказался тупой, либо сноровки должной нет, а дело неспешно ладится.
– Может, шибануть топориком-то поперёк туловища? – королевна под руку нашёптывает, тоже ишь нетерпится нечистой силе рога пообрывать.
– Верно. – говорит. – Тащи сюды топорик.
Королевна только-было за топриком на склад рванула, да не тут-то было.
– Я вам сцас покажу топорик! – Леший со своей кроватки быстро спрыгивает, кубарем катится и в два пальца свистит. – Крысоньки мои любезные, хватайте этих вороговь да гадюкь, что я на груди пригрел – грыците ихь насцмерть!
Королевна тут и замерла как вкопанная, а лешачьи крысы повыползали из всех щелей и принялись ей ноги отгрызать. Чуть ли не целый миллион их из подвала вылез, и все здоровущие такие!.. Привизгивают от удовольствия, хвостиками виляют да губами причмокивают – очень им понравилось сладенькое королевнино мясцо. И кровища по всему дому хлещет кипящим огненным цветом. Смотрит целовальник: а уж пяточки королевнины обгрызены дочиста, надо что-то делать!..
– Нукась, заяц, – говорит строго. – отдавай мне утку!
И разорвал зайца пополам. Тут из заячьих нутрей утка вылетала, чтоб в окошко дёру дать. Но целовальник быстренько её за крылья прихватил и башкой ейной об притолок пристукнул – чтоб шибко летать не умела. Леший, как увидел такое дело, так весь затрясся да запёрхал; совсем не по нраву ему эта каверза пришлась.
– Упыри да вурдалаки, друзяки мои родьненькие! – засвистел в пять с половиной пальцев Леший. – Поможите братуцке!!
И упыри да вурдалаки со всего леса примчались в сей же миг, принялись королевну душить своими лапищами корявыми, да из горла кровушку ейную сосать. А крысы уж и голени королевнины объели – прямо куски мяса вырывают, да между собой дерутся, чтоб кусок послаще достался. Чуть ли не друг дружку поубивать готовы.
– Нукась, утка, которая из зайца, слушай меня! – потребовал целовальник, цепляясь пальцем за уточий ректальный шланг. – Отдавай мне щуку!..
Щука тут и выскользнула прямёхонько из кишок уточных, пастью заклацала, глазами засверкала яростью иродовой. А в брюхе ейном оказалось яйцо лешачье. Переливается такое лиловым цветом, распаляемым зигзагами грозового беснования. И по всем углам избы вдруг мрачные тени закувыркались, криворожие искры закружились.
– Спиногрыз-дружоцек! – засвистел отчаянно Леший. – Приди скорей сюда, помоги братуцке!!
И немедля из подпола вылез страховидный спиногрыз – весь в паутине да в липком чём-то. Изо рта угар клубками валит, из ушей пар клочками трубит. «Чурчхела, пахвала да варёная кукуруза! – орёт диким голосом, да так, что в соседнем дому у соседа в ушах звенит. – Не тоскуем, не кукуем, налетаем и кайфуем!» И прямёхонько на королевнину спину насел сзади и принялся внутрь её вгрызаться – ажно рычит от удовольствия. Только мелкие королевнины косточки отплёвывает по сторонам и от упырей отбрыкивается.
– Нукась, щука, которая из утки, повинуйся мне. – целовальник щуку надвое разрывает и обеими кусками потряхивает. – Отдавай мне яйцо со смертью!..
Яйцо и выкатилось без остатку, да прямо посередь воздуху и зависло. Побледнело душноватой синевой немыслимого колера и затрепыхало, чуя близкую развязку всей истории.
– Русь ты подлая! сила ты могучая! – завопил Леший, уж совсем отчаявшись продолжать дальше свою паскудную жизнь. – Ты всему человечеству нервы вымотала, никому покоя не даёшь!..
Тут уж целовальник вконец осерчал за такие нехорошие слова и хрястнул кулаком по яйцу. Сразу гром грянул, ближайший небосвод треснул, и вся эта самая паскудная жизнь лешачья прекратилась.
– Ецё встретимься, друцочек, ецё поговоримь!.. – сказал Леший на прощание, да сгинул куда-то.
И сам сгинул без следа и всех своих упырей да вурдалаков с крысами и спиногрызом за собой в адские муки утащил. А оттуда не возвращаются.
– Что-то мне совсем противно в этом доме находиться. – говорит целовальник. – У меня, в хозяйстве, завсегда порядок и душевность пребывают, а тут – чёрт его знает что!.. И одёжа-то в кровище замаралась.
– Самой тошно. – принялась королевна с себя замазюканную одежонку скидывать, раны перевязывать, укусы залечивать. Благо у Лешего множество всяких целебных средств оказалось в сундучке. Только лишней жизни не нашлось. Ну и ладно.
Вскочил целовальник с королевной на коня и поскакали они домой. Пришпандорил плёточкой хорошенько, чтоб конь поторапливался – дома-то и солома едома. Очень скоро они втроём куда надо прибыли – в облике искреннем и незамысловатом, словно бы наши прародители до грехопадения. Народ окрестный подивился их истории, но сомневаться не стал. Ибо в таких делах сомневаться – только горе на себя накликивать, ибо издавна в наших краях знают про лешачьи паскудства и прочие бесовские неурядицы.
И принялся целовальник с королевной жить-поживать. Снова водочкой приторговывает, закусочкой. Музыкантами обзавёлся для ублажения эстетических вкусов. Кордебалета две штуки прикупил у заезжего француза. Вроде бы всё хорошо в жизни наладилось.
Бабе Яге подарочек прислал. Может, и не шибко дорогой, да ведь важен не подарок, а внимание.
Но вот однажды выходит он из кабака и видит, что у крыльца стоит седой-преседой старик. По сути говоря, старикашка.
– Откуда ты, дедушка, взялся у меня тута? – спрашивает. – Раньше тебя такого тута не было.
– Раньше не было, а теперь есть. – вдруг говорит старик, земно кланяясь. – Спасибо тебе, дитятко, ведь ты сюда на мне приехал.
– Как на тебе?
– А так. Похищен я был маленьким ребёночком в лесу этим подлюкой Лешим, оборотил он меня в коня, и всю жизнь я у него пробыл. Брёвна таскал по измороси, да овёс жрал. А вот пришёл ты, погубил Лешака, меня оседлал и сюда прискакал.
– Так чего ж ты сразу не сказал, что ты человек, а не конь? – спросил целовальник, а сам дивится такой ситуации, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
– Раньше не мог. – говорит старикашка. – Раньше я стеснялся такого чистосердечного признания. А теперича мне всё равно вдруг стало. Теперича мне всё равно помирать. Так лучше я старичком помру на законном основании, нежели каким-то лешачьим конём. Спасибо тебе, дитятко.
– Да пожалуйста. Ты помирать-то здесь вознамерился или поближе к родным местам двинешься?
– Поближе к родным. – говорит. – Там ведь и берёзка должна расти, которую я ещё малюткой посадил. Хочется глянуть.
– Ну, глянь.
Ещё раз подивился целовальник этой нешуточной истории, накормил-напоил старика, да и отпустил помирать с Богом. Дал в дорогу котомку с хлебом и напутствовал добрым словом. Все мы люди на земле, и все помогать друг другу должны кто чем может.
Королевна-то опосля этому целовальнику детишек нарожала много-много, все они потом в ейном королевстве принцами стали, а она не захотела своего возлюбленного покидать, так и прожила с ним бок о бок до скончания дней своих. Ну и он тоже, конечно, помер. А что с тем стариком сталось – я не знаю.
ЖЕНА ИЗ МОГИЛЫ
(ПРО ТО, КАК РАЗНАЯ НЕЧИСТЬ СПОСОБНА ХОРОШЕГО ЧЕЛОВЕКА ДО ЦУГУНДЕРА ДОВЕСТИ)
Досюль играл один молодец с девицей три года без малого, колечки ей на именины дарил и целоваться лез, да замуж так и не взял. «Я, – говорит. – экспансивно не постигаю этих ваших официальных штучек, я человек простой и необязательный.» И выдали эту девицу за другого молодца. Она жила с мужем три года, выла по ночам в платочек, сжатый в кулак, да делать нечего. Потом сделалась нездорова, стала у ней глотка больна. Потом её похоронили – поскольку она померла.
Все похоронные строгости справили по правилам, мужа от гроба еле оттащили, а детей у покойницы не было. Потом за столом погоревали малость и разошлись по домам – вроде в этом деле ничего интересного не намечалось. Вроде всё как обычно.
Вот она и жила в могилке шесть недель, каким-то неизъяснимым образом. Даже здоровьем поправилась и вылезла ночью наверх, чтоб глянуть, как да чего. Видит, что мир вокруг трепещет разными нарядами и кропотливой сущностью. И пошла к своему мужу.
А муж её из окошка увидел и не пустил в дом, говорит:
– Зачем же мне с тобой, покойницей, жить в супружеском согласии, если я пужлив чрезвычайно?.. Ступай-ка прочь.
Пришла она к родным отцу и матери, постучалась. А отец с матерью не поторопились её к себе запускать, в ночное время.
– Кто это там? – говорят. – Мы никого не звали.
– Да это дочка ваша, – говорит. – которая давеча померла. Вот, пришла в гости.
А эти спросонок не понимают ничего. Как же может дочка в гости проситься, ежели её гробик гвоздиками заколочен, а могилка аккуратно закопана?..
– Кто это? – спрашивают. – Не балуйте по ночам, девушка, а то милицию вызовем.
Пришла она сама к милиции, а та и вовсе в своём учреждении заперлась и видеть никого не желает.
– Чем поклянёшься, – говорит. – что ты та самая покойница, которую мы шесть недель назад хоронили?
– Зуб даю! – говорит.
– А здоровьем матери поклянёшься? – спрашивает.
– Чьей матери?
– Да твоей матери, той самой, к которой ты давеча в дверь постучала, а она не отперла.
– Ну, – говорит. – клянусь здоровьем своей матери.
– Даже если мы попросим поклясться, что у твоей матери голову отрежут, если ты поклянёшься и соврёшь, то ты и тогда поклянёшься?..
– Это, – говорит. – вы побаловаться со мной решили, а мне не до смеху.
Тут кто-то из милицейских мужичков чихнул, и сразу понятно стало, что покойница про себя правду сказала – завсегда милицейские товарищи чихают, когда люди правду говорят. Но одно дело, когда люди по ночам куролесят, а тут покойница. Страшное дело, надо сказать, когда граждане, опочившие в бозе, в милицию сами приходят. Затаились мужички за дверьми учреждения, дышать боятся.
И тут девица-покойница опомнилась. Прислушалась к зову сердца. «Пойду-ка я, – думает. – к старопрежнему молодцу, что колечки мне на именины дарил. Вот ежели он меня раньше любил крепко, то пускай теперь к себе домой приглашает поиграть.» И пришла она к этому самому молодцу, села против окошка, пригорюнилась.
А тот тоже сидит у себя, в избе, у окна, припозднился. Пишет какую-то свою писульку по необходимости, и вроде как ничего постороннего не замечает. Вроде как сильно занят делом.
Она и говорит:
– Хватит белиберду строчить, бумагу портить, давай-ка с мёртвой девкой в игры веселиться!!!
И прямо в окно к нему лезет.
– Э нет, девонька, так у нас с тобой игры не заладятся. – схватил молодец со стола ножичек и принялся им в покойницу тыкать со всей мочи, чтоб она в окно не лезла. А та лезет. И ножичком не протыкивается.
Он тогда работника разбудил, который в сенях на полатях спал, и рассказал, что тут творится немыслимое. И они похватали топоры и пошли покойницу убивать насовсем. Надо сказать, что очень сильно они этим убийственным делом занимались, очень старательно. Да только всё мимо промахивались. Работник, как догадался, что покойницу топором не прошибёшь, так зачурался во всю и побежал куда-то прятаться. Испугался. что покойница его съест. Мертвецы-то известные обжоры – завсегда на кладбищах подъедают всё, что плохо лежит.
А она говорит молодцу старопрежнему:
– Мой милый да любезный, сам теперь видишь, что со мной не справиться. Вот возьми меня и женись на мне, а я тебя не съем.
– Ну, поклянись, что не врёшь. – тот даже ружьё где-то добыл и на покойницу нацелил.
– Матерью клянусь. – говорит.
– Чьей матерью? – спрашивает.
– Давай, – говорит. – сперва своей матерью поклянусь, а потом, если захочешь, и твоей поклянусь.
Вот и ладно.
Он тогда её приобнял, чмокнул в щёчку, а она ему сказала:
– Ты меня гораздо не прижимай, мои косточки належались, не крепки ещё косточки. Потом как-нибудь наприжимаемся.
Он тогда работника прочь прогнал, а девицу взял в сою избу, замкнул в сенях на горнице и держал восемь недель, никому не показывая. И наигрались они за это время волю – само собой.
Потом пошли они в церковь, чтоб законным образом жениться, и чтоб всем добрым людям на глаза показываться без возражений. По округе-то разные слухи пошли, разные сплетни принялись ферментировать. У некоторых несознательных бабёнок языки этакую беспутную дребедень понесли, что у иного добропорядочного гражданина волосы дыбом вставали. Иные граждане, обозлившись на несознанку, вилы схватили и пообещали, что девицу забьют насмерть. Чтоб совсем ничего такого не было.
И милиция помалкивает. Только объявление у себя на дверях вывесила, дескать, пропала собака, а нашедшему обещано вознаграждение. Так чего её искать – собаку-то эту?.. Вон она у помойки шляется, хвостом вертит.
Вот этот молодец с девицей и пришли к самой церкви, оделись в подвенечные наряды. Смотрят: а всё вроде тут также, как раньше, а что-то вроде и не так. На самой паперти церковной не нищий калика перехожий руку тянет, а поп местный грязными патлами по ветру развевает и рваной рясой пыль столбом завивает.
– Батюшка, – спрашивают молодожёны наши. – что такое с тобой сталось?
– Подайте, – говорит. – мне копеечку на пропитание. Да такую, которая на рупь золотом похожая. Подайте, – говорит. – мне яблочка наливного, медку сладенького да икорки стерляжьей!..
А вот про то, что христом-богом надо просить – про то вслух не говорит. И глазёнками зыркает самым жадным образом. Вроде даже зубами поклацывает. А вокруг колоколенки вороны чернящего света кружатся-вертятся с харкающим карканьем, галдят какую-то свою дрянь несусветную. Крылами крест на маковке затемняют. А когда эти жених с невестой пригляделись, то увидели, что вовсе на маковке не православный крест выступает, а странная загогулина в виде двух копытов и двух рогов с торчащим сверху хвостом.
– Это что ж такое за безобразие? – спрашивает девица у попа, а тот разъяснить ничего не может.
И вот двери в церковь с гулким стуком отворились, знобящего сквозняка на волю выпустили и – с диковатым резким хохотом – молодожёнов вовнутрь пропустили. Те видят: тут и маменька с папенькой девицыны стоят, и муж ейный бывший на коленках у алтаря о чём-то бубнит, и всякие соседи с соседками по углам торчат безмолвно, только тихо покачиваются да головами кивают ехидным мановением. А по стенам, вместо икон, чьи-то косточки развешены, и будто бы по ним махонькие жадные пауки ползают и зубы натачивают.
– Это что ж такое за безобразие? – покойница-то у своего возлюбленного спрашивает, а смотрит хорошенько: тот весь язвами зарисовался с ног до головы и гной из глаз взялся источать!.. Нет, не такого молодца она себе в мужья желала!..
И догадалась тут наша покойница, что всё не так происходит, как она сперва подумала про себя. Догадалась, что все люди вокруг неё мертвы, а она одна и есть самая живая, настоящая. Сообразила, что теперь эти мертвецы хотят её душу погубить и тоже в свой мертвячий хоровод загрести. Догадалась, что бесы над ейным сознанием беспричинно измывались до сих пор.
– Ну, – говорит. – а в эти игры я играть не расположена!..
И принялась все свечки с подсвечников на пол скидывать да об стены швырять. Церковь-то наша издавна деревянной строилась, а потому загорелась быстро. Вспыхнула зараз. Девица едва успела на свет выскочить и убедиться в том, что никогда она не помирала, а злые бесы над ней по-всякому измывались. Как только церковь-то сгорела, так сразу вой по всей земле поволокся на пять лет, а после чего солнце тучи поразогнало, освятило грешную землю и живых людей откуда-то из своих запасов на волю повыпускало. Много всяких разных хороших людей в наши края прибыло: на ком хочешь – на том скорее и женись!.. Все живы-здоровы.
Тут девица и отыскала себе возлюбленного паренька, на себе женила. Зажили они мирком да ладком. Только по ночам под тускло-лунный свет девку выть подымало с постели, да она терпела. Не выла.
МАЛЫЙ ДА УДАЛЫЙ
(ПРО ТО, КАК БАБА С МУЖИКОМ РЕБЯТЁНКА РОЖАЛИ)
Жили были мужик да баба. Жили не скучно, только детей у них не было, а детей иметь очень хотелось. Вот баба и пошла к колдуну, а колдун дал ей два корешка и изрёк: съешь эти корешки ровно в полночь, запей водицей из речного омута, и тогда станешь беременна. Баба взяла корешки и отправилась восвояси.
Вот когда полночь настала, она корешки быстренько съела, водой из омута запила и стала ждать, чего будет. «Лишь бы, – думает. – не родилось у меня дитятко подпорченное.» В наших уездных местностях так повелось с недавних пор, что ребятишки какие-то подпорченные рожаются. Неудовлетворительные, в смысле умственных способностей. Ни к какому полезному делу в хозяйстве не приспособленные. День-деньской сидят на крылечке, ногами дрыгают да проклинают судьбу-злодейку.
– Этаких-то дармоедов нам даром не надо. – баба говорит. – А вот, как нарожу хорошенького пацанёнка, так грамоте его обучу, костюм городской выправлю и отправлю на службу в администрацию сельсовета.
Ну, и прошло затем несколько дней, ничего с бабой не случилось, и она уж вздумала пойти к колдуну, чтоб взбучки дать.
А тут мужику понадобилось ехать в город, и баба осталась в доме одна. Наступил вечер. Легла баба на печь, зевнула в урочный час, дабы шибче сон на неё навалился со всех концов. А сна и нет почему-то. Час прошёл, другой, а нет сна.
«Что такое?» – думает. И на другой бок перевернулась, подушку кулаком умяла, зевнула эдак, что кости внутрях затряслись, а заснуть не может.
– Это, – говорит. – вестимо оттого, что я солёненького на ужин объелась. Сама знаю, что солёное кушать на ночь вредно, да ничего с собой поделать не могу. Мне бы, – говорит. – в подобных вопросах надо научиться держать себя в руках. Блюсти режим и всё такое.
И вот, прямо с завтрашнего дня, наказала себе учиться сдержанности, а пока решила поднапрячься духом и уснуть. Валерьянки там какой-то выпила. Возможно, тоже практически колдовской. Но не заснула, а заколобродила на грани апоплексического помешательства.
И вот, прямо в полночь, родился у ней ребёнок. Тихенький такой мальчонка родился, слегка глазиком косоватый – но уж тут бабе выбирать не приходится, бери чего дают. Она быстренько спеленала его и положила к себе на колени. Баюкает.
– Киска, брысь да киска, брысь! – поёт. – На дорожку не ложись! Наш Ванюшенька пойдёт – через киску упадёт!..
Ребёнок попервоначалу-то внимательно слушал, что ему баба поёт, а потом завозился в пелёнках, глазиком задёргал – видно, на шалопутную киску плохую думку завёл. «Да ладно, – думает баба. – у нас всё равно кошек нет. Потискать-то толком и некого.» Тут другая беда приключилась: кормить дитятко чем-то надо, а у бабы в грудях пусто. И молоко ещё с утра закончилось.
– Ну, – говорит. – ты спи пока маленький, а я буду думу думать, как тебя накормить и напоить.
– Мамаша! – тут ей чей-то голос слышится. – Я не знаю, о чём ты там думать собралась, а я есть хочу!.. Не дашь мне есть, так я тебя съем.
Баба перепугалась голоса, смотрит по сторонам: а в избе никого нет. Сперва подумала, что мужик ейный из города вернулся тихой сапой и теперь подшучивает. Но вроде нет такого тайного места в избе, чтоб мужику спрятаться. Изба-то, как говориться, метр на полтора. И в высоту два с лишком. А голос злобный совсем рядом с бабой слышится.
– Съем тебя да съем тебя! – говорит.
«Что такое?» – думает бабка. И видит: ребёнок, которого она давеча родила, прямо на неё пялится пристально, словно заживо сожрать хочет. Рожу-то до того скривил, что иному злыдню такую скривить ещё надо постараться. И вроде клыки из ребёночьего ротика выпростались и принялись посверкивать не к добру.
Испугалась баба, положила ребёнка в люльку, а сама стала другую колыбельную петь. Без кисок, без волчков, кусающих за бочок, без всяких дремотных двусмысленностей. Долго очень пела, устала, приглядывается: а вроде бы всё в избе тихо да сумеречно, лишь свечной огарок привычным треском шипит.
– Ну, – говорит. – видно, померещилась мне эта история с ребёнком, не может он невероятное окаянство в свои молодые лета учинить.
И легла спать.
Легла, значит, как ни в чём не бывало, одеялом накрылась с головой – вроде нашла в своём дому приличное убежище. Вдруг слышит, что ребёночек из люльки вылезает, об пол грохается со звоном необычайного свойства – как будто мячик резиновый – и ползёт по избе прямо к бабе в кровать. Ползёт да приговаривает: я тебя съем, баба! я тебя съем!.. А сам вроде розовенький такой и пухленький, но слегка смердящим запахом отдаёт.
Баба тут с кровати соскочила, ребёнка за шиворот схватила и в чулан бросила, словно ветошь негодную.
– Вот тут, – говорит. – и покоись теперь безвылазно, и жри, что найдёшь, а от меня отстань.
И дверь на запор заперла. И брёвнышком подпёрла. Слышит через минуту: зачавкал чем-то мальчонка в чулане, заурчал неуклюже. Точь-в-точь как из мамки молоко сосёт иное милое дитя. «Ну, – думает баба. – утро вечера мудреней; ежели завтра проснусь – то приму существенные меры по этому случаю, а пока некогда.» И вновь принялась засыпать.
В чулане сразу и чавканье прекратилось – вроде как успокоился ребятёнок, насытился чем-то. Вроде как тоже на сон его потянуло. Притомился.
Но чуть только первый озорной лучик дремоты принялся с бабой во сне хорохориться, как слышит она: брёвнышко отпадает, дверь из чулана отворяется и шажочки спотыкающиеся по избе пошлёпали. «Что такое?» – думает. Глаза открывает, а там видит, что ейный ребёнок вырос на целую дюжину и косыми глазищами своими по всей избе елозит.
– Ох, и съем я тебя, баба! – говорит. – Ох, и съем! Есть хочу!..
Баба, как ошпаренная, с кровати соскочила, дитёнка схватила, в горшок с крышкой запихнула да в печку закинула. Угольки подожгла.
– Это мы, – говорит. – ещё посмотрим, кто кого съест.
А не тут-то было. Ребёнок за два счёта весь горшок расковырял и всю печку расковырял; вылезает из-под печной трухи и лапами когтистыми помахивает: я тебя съем! я тебя съем!.. Баба выкатила из подпола бочку, в которой по осени огурцы солила, а сейчас в ней огурцов не было. Ребёнка ухватила за культяпку ноги (видать, когда он из-под печки вылезал, тогда ногу себе и покалечил), в бочку засадила и принялась водой из вёдер заливать, чтоб он захлебнулся и утонул.