За чужую свободу

Крепче сжав руку Ирины, Напраксина двинулась вперед. Видимо, дорога была ей хорошо знакома. Пройдя шагов десять, она открыла дверь направо. Яркий свет ударил в глаза. В комнате никого не было. Княгиня Ирина невольно заметила, что в комнате не было образа. Единственное окно было завешено темной, тяжелой материей. На широких лавках лежали шубы и пальто, мужские и женские.

Напраксина быстро окинула их взглядом и произнесла:

– Сегодня небольшое собрание.

Волнение Ирины было так сильно, что она не могла расстегнуть ворот своей шубки.

Напраксина заметила это и помогла ей.

– Не волнуйтесь, дорогая, – сказала она, – как вы побледнели…

Действительно, лицо Ирины было бледно и тем прекраснее. Ярче горели огромные глаза, резче рисовались гордые дуги черных бровей и краснели полные губы надменного рта.

Напраксина аккуратно в сторонке сложила одежду.

В эту минуту открылась дверь, и на пороге комнаты появилась совсем молоденькая девушка.

Княгиня Ирина с удивлением и искренним восхищением взглянула на пришедшую. Трудно было представить более нежное лицо, более грациозную, еще полудетскую фигуру. Не меньше поражал и костюм ее. Густые белокурые волосы падали на плечи, едва перехваченные широкой голубой лентой. На бледном, чуть розовом лице сияли большие темно – голубые глаза. Длинный белоснежный хитон был слабо подпоясан тоже голубой лентой, и из?под него виднелись белые босые ножки. В руках у девушки была пальмовая ветвь. Она вся в своем белоснежном хитоне, с обливавшей ее детские плечи волной светлых волос, с этой пальмовой ветвью в руках была похожа на ангела.

Остановившись на мгновенье на пороге, она наклонила голову и мелодичным голосом произнесла:

– Христос с вами, дорогие сестры.

– Христос с тобою, – ответила, наклонив голову, Напраксина, видимо, уже знакомая с этим чудесным видением.

– Наши братья и сестры, – тихо продолжало это прелестное видение, – ждут вас в Сионской горнице.

Она низко склонила голову и неслышной поступью вышла из комнаты.

Ирина смотрела ей вслед как завороженная.

– Боже, – сказала она наконец, – кто эта очаровательная девушка?

– Мария из Магдалы, – серьезно ответила Напраксина. – Это одна из жен мироносиц.

– Как, что вы сказали? – спросила ошеломленная Ирина.

– Потом, потом, – нетерпеливо перебила ее Напраксина. – Вы слышали – нас ждут.

С этой минуты какое?то странное состояние, знакомое людям, неожиданно очутившимся в чуждой и непонятной обстановке, овладело Ириной. Реальный мир отодвинулся куда?то далеко, и ей стал сниться наяву сон….

XV

Белая, вся белая комната, ярко освещенная многочисленными пальмовыми свечами. Белые стены, пол, покрытый белыми половиками. Жуткое впечатление производила висевшая на стене большая картина – распятая фигура черного монаха… Капли крови застыли на его распростертых дланях и худых желтых обнаженных ногах, прободенных гвоздями. Черная рельефная картина без рамы на белом фоне стены казалась настоящим человеком. На другой стене висела картина, изображавшая Христа у Каиафы… Христос стоял в белой одежде, и Ирине показалось, что лицо его похоже на лицо отца Никифора. Над головой Христа виднелись лики ангелов, словно в тумане, за его спиной стояла скорбная Богоматерь… В глубине комнаты было возвышение и на нем аналой, на аналое – Библия.

Вдоль стен просторной горницы, на широких скамьях, покрытых белым сукном, сидели мужчины и женщины, безмолвные, неподвижные, как статуи, все с босыми ногами и в длинных белых хитонах. Взволнованная Ирина скользнула взором по этим сосредоточенным лицам и ничего не видела. При ее смятенном настроении она, кажется, не узнала бы и родного отца. Среди этих безмолвных белых фигур темным пятном выделялось ее платье. Она не заметила, когда и где Напраксина успела надеть на себя такой же белый хитон, как у остальных…

Глубокое молчание царило в комнате. Слышался иногда лишь треск нагоревших светилен.

И было все так мирно, так тихо, так подернуто неведомой тайной, что душа Ирины как будто оторвалась на миг от действительной жизни и замерла в ожидании страшных и блаженных откровений.

Текли минуты, и вот словно издалека, издалека (так, по крайней мере, казалось Ирине) послышалось тихое пение. Все встали.

Звуки росли, приближались, уже слышались отдельные фразы.

«Поклонитеся пустыне, – доносится трогательный напев. – Поклонитеся Христу».

Двери широко распахнулись. Ирина замерла, загоревшимися глазами глядя на представившееся ей видение…

Отец Никифор, в таком же белоснежном хитоне, с бледным, восторженным лицом, босой, шел, окруженный, словно ангелами, молодыми девушками или женщинами, с горящими свечами в руках, поющими нежными чистыми голосами. Среди этих женщин была и та, которую Напраксина назвала Марией из Магдалы. Эти чистые, словно и в самом деле ангельские голоса, эти невинные прекрасные лица, белоснежные хитоны, свечи и пальмовые ветви – все переносило в иной мир новых ощущений, благоговения и молитв.

Как хотелось Ирине присоединить и свой голос к этим чистым голосам! Чувство восторженного умиления охватило ее.

«О да, права была Напраксина, если где можно найти забвение, так это здесь».

Пение смолкло.

«Старец» Никифор, словно никого не видя, устремив перед собою горящие глаза, вошел на возвышение; живописной группой расположились за ним его ангелоподобные последовательницы.

Наступила мгновенная тишина.

Ирина бросила вокруг себя взгляд, и лицо ее вспыхнуло. На одно мгновение ей стало стыдно, словно подслушали ее тайну, когда среди присутствующих она увидела знакомые лица. Она узнала сосредоточенное лицо Батариновой, легкомысленную красавицу Пронскую, теперь серьезную, неулыбающуюся, восторженно глядевшую на странного человека в белом хитоне, стоявшего на возвышении; к своему великому изумлению, узнала она и конногвардейца Батурина, известного всему Петрограду гуляку и повесу, и Мишу Донцова, юного корнета, одного из ее обожателей, и Барышникову, красавицу – фрейлину, любимицу обоих дворов, и старую фрейлину, святошу Басаргину… Она узнала их, но они или не узнали ее, что было почти невероятно, или делали вид, что не узнают. Вообще она заметила, что все присутствовавшие ничем не обнаруживали своего знакомства друг с другом и держались как чужие…

Проповедник положил руку на Библию и обвел всех строгим взглядом.

– Горе вам, телицы Васанские, – начал он глубоким, проникновенным голосом. – Грядет час, и отнимет Господь у вас пояса блистающие, и амулеты звенящие, и золотые цепочки на запястьях ваших… Горе тебе, Иерусалиме! Путие твоя рыдают, отъяся от тебе вся лепота твоя… Видех бо языки, вшедшие во святыню твою, им же не подобало входити в церковь вою. Матерем рекоша: где пшеница и вино… Кто спасет тя, Иерусалиме… Слушайте, слушайте слово мое, телицы Васанские. Речет Господь устами моими. Так говорит Бог, – продолжал отец Никифор. – Было великое Божие наказание. Будет еще горшее, дондеже не опомнитесь. Умрите! Умрите! – с силой закричал он. – И воскресните вновь. Умрите вашей душой, полной соблазна и грязи, и восстановите храм Духа Божия. Умрите в похоти своей, отойди жена от мужа и муж от жены и сочетавайтесь со Христом. Жив Христос во плоти. Жив Дух Божий. Был распят един и умре плоть его, но дух Божий вселися в Нового Христа, и не умрет Христос во плоти вовеки…

И хор тихо запел:

Поклонитеся пустыне,
Поклонитеся Христу…
Бог тогда Христа рождает,
Когда Христос умирает…

Отец Никифор поднял высоко над головой руки и сошел с возвышения…

Его окружил хор.

Бог тогда Христа рождает,
Когда Христос умирает, —

напевал пророк, слегка раскачиваясь в такт песни.

Бог тогда Христа рождает,
Когда Христос умирает… —

вторил ему хор.