Барабанщик

Мимо этого памятника Пашка проходил дважды в день, по дороге в школу и домой. Это был каменный матрос на наклонном постаменте. Он шёл вверх, пригнувшись под напором ветра и вражеских пуль, то ли штурмуя высоту, то ли сохраняя равновесие на палубе попавшего в шторм корабля. Скульптор запечатлел его в тот момент, когда он собирал все свои силы, чтобы выпрямиться и встать во весь рост. Официально он назывался памятник Неизвестному Матросу, а местная шпана прозвала его «домой после получки».

Но, не смотря на то, что сегодня была пятница, домой Пашке идти совсем не хотелось, ведь там его ждали совершенно чужие ему люди. Его мамы давно уже не было, она утонула в Волге, когда он был совсем маленьким, а четыре года назад они переехали сюда, в Молчанск, небольшой городок в пятидесяти километрах от Москвы, где его отцу предложили должность директора текстильного магазина при местном заводе.

Сначала всё было хорошо. Пашкин отец женился на красивой девушке Тамаре, жили они скромно и в чистоте, а потом им дали по распределению двухкомнатную квартиру в добротном двухэтажном каменном доме, построенном ещё при местном помещике Большелапове, для его гостей и заезжих актёрских трупп.

Тогда Пашка уже стал взрослее и почувствовал перемены в поведении Тамары. Проще говоря, аппетиты её возросли. Возвращаясь вечером из кино, она о чём-то тихо говорила с отцом, после чего тот задумчиво курил на кухне, становясь всё более молчаливым. И как-то постепенно обстановка в доме переменилась – появились новые вещи, Тамара стала щеголять в обновках, летом они ездили отдыхать в Крым, а на последний день рождения отец подарил Пашке фотоаппарат ФЭД, ставший предметом зависти всех его одноклассников.

Пашка немного стеснялся этого и, чтобы его не считали директорским сынком, вёл активную жизнь в школе, участвовал в спартакиадах, оставался после занятий с неуспевающими одноклассниками и учился играть на барабане.

В тот день, когда его назначили барабанщиком отряда, Пашка возвращался из школы в приподнятом настроении. Ему не терпелось поделиться с отцом этой новостью, но как только он зашёл во двор, играющие там дети бросились к нему и наперебой принялись говорить о том, что у них дома был обыск, а отца забрала милиция и увезла в тюрьму.

Был скорый суд, где он не отрицал, что виноват в растрате большой суммы денег – отсюда и появилось всё их благополучие. Сначала отец часто писал, а потом его перевели в лагерь далеко на Север, откуда он отправил только одно письмо и надолго замолк. Тамара не слишком переживала и в сентябре уехала на два месяца в санаторий на Кавказ, «лечить нервы» – как она сама говорила.

Тогда Пашка понял, что всё – детство кончилось, помогать ему никто больше не будет и теперь он всё должен делать сам. В школе он сухо объявил одноклассником, что его отец оказался вором, а учителя сами и так всё знали. Пашка ещё больше сосредоточился на учебё и строевой подготовке, а субботними вечерами, когда Тамара с кем-то уходила в кино, утыкался в подушку и плакал. Потом он умывал лицо, надевал на шею ремень барабана и принимался играть.

И этот простенький пионерский барабан, неотличимый от сотни остальных, стал для него новым жизненным инструментом. Ритуальным предметом, пробуждающим его волю и задающий ритм каждого нового дня. Его старая жизнь рухнула, ему хватало сил, чтобы это принять, но потом он с удивлением начал замечать, что и в самом мире вокруг стало что-то не так.

Появились Блики.

И началось это с прибытием брата Тамары – дяди Бори, который приехал, якобы, чтобы за ним присматривать в отсутствии взрослых. Явился дядя Боря не один, с ним был ещё и его невнятный кореш Федька – маленький лысый типчик с нервной усмешкой. Они поселились в комнате отца и Тамары, нигде не работали, однако деньги у них водились. Дядя Боря уверял, что ожидает устройства на городскую почту, когда местная кассирша уйдёт в декретный отпуск, а пока они живут на Федькину пенсию по умственной инвалидности.

Но это было не главное.

Как только Пашка увидел их в первый раз, то поначалу подумал, что у него что-то случилось с глазами – так бывает, когда смотришь на солнце или яркую лампу, а потом отводишь взгляд в сторону и видишь блики. Так вот, этот дядя Боря и его кореш – они бликовали. И можно было сколько угодно моргать или переводить зрение на другие предметы, но пятно тёмного света исходило только от них.

Пашка даже подумал, что начал сходить с ума, но скоро убедился – это не так. Вскоре в городе начали появляться и другие Блики, а эти два человека стали лишь первыми переносчиками той странной и непостижимой заразы. Ей подвергались не только люди, но и неживые объекты. Так, например, стала бликовать часть опустевшего дома, где был арестован главный инженер текстильного завода, после чего вся семья его тоже куда-то исчезла.

Впрочем, аресты уже два года были привычны. Врагов и шпионов развелось вокруг слишком много, они были повсюду. В школе постоянно обсуждали, как же так получилось, что такой приличный человек, как заводской экспедитор оказался вредителем и подсыпал в муку для рабочих металлическую стружку, а директор городского кинотеатра вырезал из плёнки идущего перед фильмом новостного киножурнала каждый тринадцатый кадр и заменял его на другой, лживый и мерзопакостный.

Целыми классами они писали осуждающие письма, в школьной столовой висел плакат «Не болтай!», но теперь Пашка понимал, что главные шпионы – это дядя Боря и его субтильный товарищ. Наблюдая за ними, он сообразил, что эти Блики являются какими-то паразитами, но не заражают собой, как вирусы, то, к чему прикасаются, а действуют выборочно, по им одним известным причинам. А каким именно – ему и предстоит выяснить.

Хотя его папа сидел в тюрьме, в школе Пашку не сторонились, ведь его отец оказался не врагом народа, а обыкновенным вором, и ему даже позволили участвовать в конкурсе отрядов на звание старшего школьного барабанщика, который будет возглавлять строй на праздничной линейке 7 ноября 1940 года. Поэтому Пашка посвящал всё свободное время репетициям, и времени у него оставалось мало – смотр был назначен на понедельник, четвёртого числа.

Так и сегодня, придя домой и поужинав картошкой с котлетой, он надел барабан, взял в руки палочки, закрыл глаза и сосредоточился на его ребристом, округлом корпусе, вообразив его продолжением собственной грудной клетки и представив рождение звука. И резко, как бегун на старте, застучал по упругой поверхности, сначала в полном хаосе, как бьёт в оконное стекло ноябрьский град, а потом выделил из его шума ведущий рисунок, нужный поток, симметричную красную молнию.

И как только он понял, что ему удалось нащупать некую гармонию, что была для него прежде скрыта, поймать её за самый кончик, потянуть на себя и прочувствовать… именно тогда в комнату постучали.

Пашка сбился с ритма, бросил палочки на кровать и открыл дверь.

На пороге стоял дядя Боря. Он был одет в старые штаны и забрызганную ужином белую майку, а на его голой груди, тускло переливаясь тёмно-изумрудным, мерцал Блик. В руках дядя Боря держал кухонное полотенце, которым вытирал нож. Пашке это очень не понравилось.

– Павел, мы ведь с тобой договаривались, что вечером ты не играешь, – начал он.

Говорил дядя Боря очень медленно и спокойно, но при этом казался ему опасным, похожим на питона из Московского зоопарка, куда их возили весной на каникулы. Там эта большая змея тоже выглядела сонной и вялой, но когда смотритель бросил ей мышку, он схватил её настолько молниеносным движением, что мальчики заморгали, а девочки взвизгнули.

– Так ещё восьми даже нет, – Пашка посмотрел за окно, в густую кляксу ноябрьского вечера.

– Но Фёдор из-за этого опять себя плохо чувствует, у него головные боли! Его ведь пытали фашисты в Испании, когда он там воевал! Знаешь, что они с ним вытворяли? Закопали по шею в землю, надели на голову ведро и играли на нём, как на барабане!

Пашка внимательно смотрел в гипнотические глаза этому взрослому, наблюдал, как двигались его жвалы, змеиная шея и понимал, что он врёт. Просто он – хищник, а этот Федька ему прислуживает, как Шакал у Тигра в сказке про Маугли. И не был психбольной Федька ни в какой Испании, не берут на войну таких недоносков.

– Хорошо. Сегодня я уже не буду играть, – сказал Пашка, понимая, что не пришло ещё время вступать с ними в открытый конфликт.

– Да и выходные его тоже нельзя беспокоить.

– Какие выходные? – возмутился Пашка, – Вы же ни где не работаете?!

– Мы, Паш, на самом деле заняты очень важным делом, – дядя Боря попытался заговорить как можно более ласковым, но от того ставшим неестественным голосом, – Но ты ещё слишком мал, чтобы об этом знать.

После этого он приложил палец к губам, как женщина на известном плакате и ушёл, прикрыв за собой дверь. А Пашка так и остался стоять перед ней, безуспешно пытаясь вспомнить тот ритмический рисунок, что ускользнул от него, словно первый потревоженный сон.

Из кухни донёсся нервный смех Федьки, от которого ему стало противно. «Они мне всё врут! – думал он, – Да и кто они, чёрт возьми, такие! И могут ли они догадаться, что я про них знаю? В любом случае, надо соблюдать осторожность…» Пашка снял с шеи ремень, положил барабан на стол, и решил что завтра, прямо с утра, пойдёт репетировать в парк.

В субботнем парке был один риск – нарваться на хулиганов. Они могли побить и, даже – самое страшное – порезать барабан, потому что считали себя блатными и законы школы их не пугали. Поэтому Пашка решил пройти не к центральному входу в парк, который до революции был помещичьей усадьбой, а окружным путём, через пустыри.

Он миновал площадь с Неизвестным Матросом и когда памятник остался позади, свернул с главной улицы, обратил внимание на новые Блики. Первый из них мерцал тьмой на спине рыжего кота, который протиснулся под забор, когда Пашка проходил мимо. Ещё один сизый Блик плавал по крыше единственной, стоящей на улице машины директора текстильного завода, из-за чего она из белой становилась тревожно-мутной, как штормящее море. В окнах домов иногда показывались утренние люди, и на одном из лиц Пашка тоже разглядел неестественно сверкающую синеву.

Когда улица кончилась, он миновал пустыри и вышел к дальней, неогороженной части парка, за которой возвышался холм, с до сих пор не засыпанным котлованом. Это была неофициальная могила помещика Большелапова, не имевшая ни креста, ни даже памятного камня.

Дальше, на поляне, располагалось пожарище – от усадьбы помещика сохранилась лишь фасадная каменная стена жилого особняка и приготовленные для строительства нового дома материалы, ставшие холмами почерневшего мусора. Разбогатев во время войны на пошиве солдатской формы, летом семнадцатого года хозяин затеял перестройку и даже пригласил архитектора из столицы, но ничего построить они так и не успели.

Вместо предполагаемого нового дома на холме теперь зияла лишь глубокая яма с остатками фундамента – помещик планировал заложить просторный подвал, чтобы там заниматься своими оккультными опытами – кажется, так называл их молодой учитель истории, совсем немного проработавший у Пашки в школе и в скором времени куда-то исчезнувший.

Ещё он рассказывал о том, что Большелапов в последние годы увлекся тёмными учениями, и крестьяне серьёзно опасались, как бы он чего на них не накликал. Говорили даже, что после победы Октябрьской революции помещик сильно испугался, что у него всё отберут, и попытался провести обряд – вызвать нечто потустороннее, способное ввергнуть мир в ещё больший хаос. Слуги его к тому времени уже разбежались, но кто-то из них успел предупредить деревенских о том, что помещик велел снести в яму какие-то предметы и готовится к сатанинскому ритуалу. Ночью крестьяне зажгли факелы, взяли вилы, поднялись на холм и увидели там нечто такое, после чего сбросили Большелапова в яму и живьём закопали, а дом его разграбили и спалили.

Сейчас сюда никто не приходил, даже пьяницы и хулиганы, но Пашка не испытывал никакого страха на этом пепелище – лучшего места для уединения было не найти. Пашка прошёл мимо парадной стены особняка с остатками крыльца и нашёл удобное место. Надел барабан и взял в руки палочки, немного покрутив их на пальцах, чтобы размять замершие кисти.

Здесь, среди сосен, было совсем холодно, сквозь их верхушки просвечивала плотная ткань облачного неба без надежды на прорыв и появления солнца. Пашка подумал, а может ли само небо начать бликовать, и пришёл к мысли, что это уже, наверное, будет последняя стадия вторжения в его мир этих непостижимых сил и тогда начнётся то, что верующие в Бога старушки называют Концом Света.

Он начал разминку с простых отрядных маршей, а когда отогрел пальцы, то заиграл более сложные вариации на их тему. Он импровизировал, из его рта пошёл пар, тут же исчезая, словно испугавшись гула туго натянутого барабанного диска.

Теперь, разогнавшись, Пашка пытался настигнуть своё вчерашнее вдохновение, и в этом ему помогала превосходная акустика опустевшего леса. Правда он чуть не сбился, когда увидел, как тёмно-бордовый, цвета засохшей крови Блик, пульсируя, поднимается вверх по сосне.

Но Пашка уже чувствовал связь со своим барабаном, в приступе отваги он подошёл к дереву ближе и задал ещё более быстрый, пулемётный ритм, глядя, как потревоженное его игрой, состоящее из тёмного света существо, проворно забирается вверх по стволу.

– Ага, не нравится! – разошёлся Пашка и, чеканя шаг, двинулся вперёд, представляя себя предводителем строя солдат, идущих на прорыв вражеских укреплений.

В лесу приходилось постоянно замечать и переступать корни, при этом оставаться сосредоточенным на игре, но так даже лучше для тренировки – легче потом будет маршировать на плацу. Пашка вышел из сосняка и принялся взбираться на холм, где мечтал возвести усадьбу чудак-помещик, но чем ближе он поднимался к его вершине, тем явственнее осознавал: «А может, крестьянам тогда и было, чего опасаться?»

Потому что новый, грязно-оранжевый Блик стекал прямо с холма – Пашка видел, как он вильнул в сторону, потревоженный барабанной дробью. И когда мальчик достиг вершины, сомнений у него больше не оставалось.

Неизвестно, на каком именно этапе своих действий встретил смерть безумный помещик, но Блики выходили теперь именно из этого котлована, из похожей на воронку ямы, ставшей могилой для Большелапова. Были ли они как-то связаны с ним или просто сами по себе нашли через двадцать три года потревоженную ткань мироздания, Пашка не знал. Но он смотрел с холма на невзрачный городок и чувствовал, что застывший в ноябрьском холоде Молчанск полон тихого страха, а это любимое лакомство Бликов, которых, кроме него, здесь никто почему-то не видит.

И возвращаясь домой, он заметил ещё одну странную вещь – блики боялись Памятника. Это было единственным местом, к которому они не приближались. Пашка специально это проверил, покружив по окрестностям и вернувшись обратно к пьедесталу. Что было особенного в этом Матросе, а точнее в его каменном воплощении? И если Пашка и мог видеть Блики, то здесь он не чувствовал ничего необычного.

Людей на улице становилось всё больше. Они неспешно прогуливались по своим субботним делам, но радости их лица не выражали. Пашка поздоровался со стариком школьным сторожем и хотел, было, пройти дальше, но тот неожиданно остановил его.

– Что-то не так? – спросил он.

– С чего вы взяли? – удивился Пашка.

–Ты был на кургане, – ответил Сторож, – И нашёл место, откуда идёт вторжение.

Не смотря на ноябрьский холод, кровь прилила к лицу Пашки. Он понял, что сейчас покраснел и, тем самым, выдал себя с потрохами. Отпираться было бессмысленно, но его немного успокаивало то, что старик не носил в себе Блика.

– Я тоже их вижу, – продолжал Сторож, – Но, в отличие от тебя, не могу ничего сделать. А эта твоя штука, – он указал на барабан, – Немного их беспокоит…

– Вы знаете, кто они?

– Нет. Но я знаю кое-что другое. И пора тебе это рассказать. Пошли.

Не задавая лишних вопросов, Пашка проследовал за Сторожем во двор обветшалого двухэтажного дома, где, судя по всему, он и жил. Они присели на единственную лавку, что располагалось точно на середине квадрата натянутых бельевых верёвок, где сейчас висели мокрые простыни. Благодаря этому их мало кто мог заметить, а тем более, услышать их разговор.

– Ты только присядь, – сказал Сторож после того, как Пашка замер перед ним, словно по стойке смирно, – То, что я знаю, может сильно тебя озадачить.

Пашка примостился рядом со стариком и аккуратно положил на лавку барабан. Окруженные сохнущим бельём, они словно находились одни в белой комнате.

– Я знал твою маму. И я здесь, чтобы присматривать за тобой.

Пашка был готов ко многому, но совсем не к тому, что услышал. При слове «мама» он вдохнул ноябрьский воздух, да так и не смог его выдохнуть. Он вспомнил свет. Свет и тепло были везде. Там, где они тогда жили. Он держал маму за руку, и они стояли на берегу такой широкой реки, что другой берег был едва виден. Маленький Пашка поднимал голову вверх, чтобы посмотреть на её лицо и улыбку, но видел лишь яркое солнце и жмурил глаза. Так он и не запомнил её, а теперь видел только на фотографиях.

Пашка выдохнул и воздух, пройдя через его тело, стал так горяч, что стал облаком пара; оно медленно поднялось вверх и исчезло.

– Твоя мама была ведуньей, очень сильной. И она не утонула, она ушла, но очень далеко.

Пашка молчал.

– Ваш род идёт по женской линии и все девочки в нём были ведуньями, а мальчики становились великими воинами. И тебе тоже это предстоит. Те узоры Большого Ковра, что я различаю, говорят о том, что впереди у нас Большая Война.

– С финнами?

– Нет. Сначала с немцами, а потом, когда она закончится, начнётся другая, мирная война. Она будет идти восемьдесят лет. И если ты не дашь себя убить, то будешь жить так долго, что сам это увидишь… Я ведь тоже гораздо старше, чем тебе кажется.

– А кто вы такой? – Пашка посмотрел на худое лицо Сторожа и только сейчас заметил, что от его глаз расходятся лучики морщинок, как у человека, который много улыбался.

И находясь рядом со стариком, он ощущал только спокойствие, почти такое же, как и на берегу огромной реки.

– Я друг твоей мамы. И она просила, чтобы я не упускал тебя из виду, но я не воин и не шаман, я просто вижу некоторые части Большого Ковра и умею читать по нему.

– Так вы видите будущее? – спросил Пашка, но в его голосе совсем не было удивления, он лишь хотел уточнить, правильно ли он понимает этого необычного старика, который в повседневной жизни держался настолько незаметно, что им никогда никто не интересовался.

– Не уверен. Нити плетутся здесь и сейчас, они идут от каждого человека и все вместе складываются в Узор, который и становиться настоящим.

– А моя нить? Как она?

– Ты сам знаешь, что для тебя сейчас главное – стать первым, победить в конкурсе. Тогда ты заслужишь право играть на большом школьном барабане и думаю, что звук у него будет гораздо лучше, чем у твоей погремушки… Так что не теряй времени. А я буду рядом.

Они немного помолчали, окружённые неподвижными холодными тканями, словно в белой и тихой комнате и ещё одна главная небесная простыня была натянута сверху, закрывая от людей солнце.

– Я пойду? – спросил Пашка.

Сторож кивнул

– До свидания. И спасибо вам.

– Не за что, я ничего для тебя не сделал.

– Но я теперь я знаю, что мама не умерла… А она меня видит?

– Она знает о тебе, ведь ты – её сын.

– И я её не подведу!

Пашка вскочил с лавки, взял барабан, и, пройдя через занавес из ледяных простыней, очутился в мире, где ему совсем скоро предстояло дать первый бой.

Все выходные Пашка репетировал на самых безлюдных окраинах городка. Вечером в воскресение он увидел, как Блики заняли все четыре фонаря на одной из небольших улиц и электрический свет, проходя сквозь них, становился горьким и липким, как осенняя паутина. Пашка задумался о том, какие же сны увидят сегодня ночью обитатели этих домов и чаще ли они стали думать теперь о смерти. Дядя Боря, казалось, был рад, что мальчик перестал греметь дома, но каждый раз при встрече пробегал по нему внимательным взглядом, словно пытался вычислить, какие перемены в нём происходят. А может, и замышлял чего, но из-за его змеиных повадок понять это было невозможно. Его кореш-инвалид Федька вёл себя тихо, только нервно хихикал, подолгу запершись в туалете. Но чем они оба занимались, Пашку сейчас не интересовало. Он сосредоточился только на собственном деле и, проснувшись утром в понедельник, понял, что готов к отрядному конкурсу.

…Смотр горнистов и барабанщиков начинался в актовом зале после четвёртого урока. Школа была недавно отстроена, и просторный зал со сценой вмещал в себя все отряды. Здесь были и заводские дети и крестьянские, а так же немногочисленные представители местной интеллигенции. Однако таких детей стало уже значительно меньше – каждый месяц кого-то из их родителей арестовывали, и вся семья исчезала; о них больше не вспоминали. Но вот школьников, носивших на своём теле Блики, явно прибавилось, а из первого ряда, словно дьявольский маяк, влекущий суда на гибель, сиял тёмным фиолетом Блик долговязого Директора школы, что покоился на его бритой наголо голове, возвышаясь над остальным залом.

Сначала между собой соревновались отрядные горнисты. Один из них был особенно хорош – статный светловолосый юноша из выпускного класса, ловивший на себе взгляды старшеклассниц – они буквально затрепетали, когда он извлёк из своего инструмента первую пронзительную мелодию. Он и получил право выступать вслед за флаговым, несущим на парадах школьное знамя – особой интриги здесь не было. А вот в своём конкурсе Пашка выделил двух особенно сильных соперников.

Первый был виртуозом – мальчиком в очках из музыкальной семьи оркестрантов, что играют здесь на праздниках и похоронах. Но для барабана он был слишком изящен, ему больше подходили скрипка и пианино. Второй, наголо стриженный младшеклассник, явно из заводских, обладал прекрасной ритмической памятью, а так же силой удара, но был начисто лишён импровизации. Глядя на их выступления, Пашка подмечал все их достоинства, чтобы самому сделать если не на их уровне, так по-другому, да и все недостатки, чтобы постараться их избежать.

А когда он сам вышел на сцену, то, кроме волнения, испытал ещё одно, новое и чудесное чувство. Теперь он знал, что Мама знает, где он сейчас. И она верит и желает, чтобы он победил.

Игра его была хороша. Казалось, что он вложил в неё все эмоции от событий последних месяцев. Они шли от тревоги и отчаянья к преодолению и, вслед за ним – к торжеству. Когда он завершил серию последних ударов и замер по стойке «смирно», с поднятыми вверх палочками, то услышал оглушительную тишину. Никто в зале не шевелился, только блики тревожно мигали. Пашка даже успел заметить, как несколько из них стекли на пол, а их бывшие носители странно моргают. «У меня получается!» – подумал Пашка и взглянул на Директора, но тот сидел на своём месте с закрытыми глазами, видимо, борясь с приступом мигрени, а его Блик менял форму и двигался, но не спадал с его головы.

Потом грянули аплодисменты. Пашку поздравляли, дети и учителя пожимали ему руку, а дальше произошло самое важное, во что он ещё окончательно не мог поверить. Старший вожатый Игорь вместе с председателем совета отрядов – статной старшеклассницей Верой и ещё десятком лучших пионеров и комсомольцев провели его в пионерскую комнату, где Игорь открыл застеклённый шкаф и достал оттуда святыню – Большой красный Барабан Гражданской войны.

– Самый достойный всегда несёт его впереди всех отрядов, – торжественно произнёс он, – Возьми и привыкай к нему.

Пашка отдал пионерский салют и бережно принял Барабан из рук Игоря, сразу ощутив его размеры и тяжесть. Корпус несколько раз подвергался ремонту и был заново покрашен, а вот старая, крепко натянутая кожа сохранилась без повреждений, за два суровых года в неё не попала ни одна пуля. Время, солнце и непогода отполировали её до какого-то почти зеркального состояния, поэтому, надев барабан на шею, Пашке даже удалось разглядеть в ней своё отражение. Он выровнял дыхание, взял в руки грубые потемневшие палочки и опустил их, пробуя звук.

Большой Барабан гулко отозвался, пробуждаясь от полугодового сна – на нём ведь не играли с самого первого мая. Пашка сразу почувствовал, насколько широкими акустическими возможностями он обладает, и попытался сразу разложить весь его звукоряд, как октавы у пианино.

Ещё он представлял его живым существом, большим и сильным, но лишённым привычных очертаний. Чтобы познакомится, он сначала погладил его, а потом рванул с места и побежал с ним наперегонки, вступив в захватывающую для них обоих игру – бег с препятствиями.