Воспоминания кавказского офицера

На кладбище я вздохнул свободно; самый трудный шаг был сделан; теперь все зависело от казака. Хотя мне известно было, что абадзехи очень не жалуют посещать кладбища в ночное время, но для пущей безопасности я влез на один из дубов, стоявших на холме, и с высоты его стал наблюдать за приближением моего товарища. Время казалось мне бесконечным. Я слышал все и почти мог различать, что делается в ауле. Вдруг собаки подняли страшный лай по прямому направлению к кладбищу, потом все стихло: значит, казаку удалось уйти. Я спустился на землю и с лихорадочным нетерпением стал ожидать его прихода; казалось, ему никак нельзя было миновать видного места свидания, лежавшего прямо против его жилья, до которого мне надо было пробираться, напротив того, через густой лес, дальнею обходною дорогой. Долго ожидал я понапрасну: казак не являлся. Показалась заря, и с нею поднялась тревога в ауле; первого хватились казака, потом заметили, что и мое место пусто. Я различал голоса тамбиевых людей и знакомых абадзехов, отыскивавших наши следы. Казак, не понимаю, каким образом, не попал на кладбище; без него я мог еще обойтись, но потеря припасов и обуви меня крайне огорчала: мог ли я надеяться спастись без них? Тут не было, впрочем, времени жалеть и рассуждать. Не в аул же возвращаться или дать себя схватить на первом шагу, не испытав даже своих сил и счастья. Не задумываясь долго, я решился отдать себя на произвол судьбы, идти, пока не откажутся ноги, а после того – что Богу угодно. С кладбища я пошел через кукурузное поле, на котором нелегко было найти мои следы, и залег недалеко от аула в низком, но чистом кустарнике, зная, что меня станут скорее всего искать в большом лесу, по прямой дороге к Кубани. Целый день я пролежал в раздумье, как продолжать мое путешествие без обуви, без еды и без оружия, кроме палки, и в страхе, что меня найдут; целый день долетали до меня клики отыскивавшего меня народа; перед вечером все утихло, и я заснул как убитый. Ночной холод разбудил меня; луна поднялась уже высоко; не теряя времени, я пошел скорым шагом на северо-запад, отклоняясь от прямого пути на Кубань, где меня должны были ожидать черкесы. В эту ночь я, наверное, прошел около двадцати верст, пользуясь в лесу битыми дорогами, оставляя их в открытых местах, где я предпочитал идти полем, и огибая попадавшиеся мне аулы. Второй день, как и все прочие дни, я пролежал в густом лесу, позволяя себе идти только ночью. Двое суток я подавался быстро вперед, не чувствуя усталости; на третьи – желудок начал напоминать, что он пуст; я стал его наполнять водою из ручья, из лужи, где попало. Скоро этот способ обманывать голод оказался недостаточным: листья, травы, коренья, которые я пытался есть, были горьки и производили только тошноту. Силы начали уменьшаться; несколько раз в ночь усталость принуждала меня отдыхать. Движение меня согревало, но в одной легкой и к тому же изодранной рубашке ночной холод и ветер заставляли меня дрожать, когда я останавливался. Тогда я садился спиною к дереву, прижав колени к подбородку, и в этом положении начинал дремать, пока мысль, что одно спасение идти вперед, не поднимала меня снова на ноги. Однажды какой-то шум разбудил меня; я раскрыл полусонные глаза и увидал перед собою две светлые точки. В нескольких шагах стоял волк, разглядывавший меня с любопытством, а может быть, и с каким-нибудь другим сокровенным желанием. Чтоб избавиться от его неприятного соседства, я тихонько протянул руку к близко лежавшей палке и так неожиданно взмахнул ею и крикнул на волка, что он убежал от меня без оглядки.

Пятые сутки моего странствования были исполнены самых неприятных похождений и решили под конец мою участь. Голод стал меня мучить не на шутку; с самого выхода из аула я ничего не ел; перед глазами становилось иногда темно; голова кружилась. Ноги, истерзанные колючими травами и кустами, сильно болели и начинали уже пухнуть. В этом положении я набрел нечаянно на бараньи коши, что было гораздо хуже, чем иметь дело с волком. Стая огромных собак налетела на меня с неукротимым бешенством и непременно бы заела, если б это случилось не возле леса. Палка не могла меня оборонить, я ушел в лес и спасся на дерево. Собаки окружили его с громким лаем и держали меня в осаде, пока пастухи их не отозвали, сделав из предосторожности несколько выстрелов по лесу. Когда угомонились собаки и пастухи, я слез с дерева, обошел коши и выбрался на большую битую дорогу, проходившую через лес. На первой версте я встретил огромный завал, потом другой, третий. Радость вспыхнула во мне: я был на хорошей дороге и близко к Сагуаше; завалы были построены против русских войск. Откуда взялись силы, голод пропал, боль в ногах исчезла, я не шел, а бежал, едва чувствуя землю под ногами. Засеки продолжались так далеко в лес, что я не мог терять времени, отыскивая их обход, а перелезал, несмотря на высоту и количество взгроможденных дерев, раздиравших мне тело сухими сучьями. Между прочим, маленький сучок вонзился мне в пятку так глубоко, что я не имел способа от него избавиться; хромая, я пошел дальше. В эту ночь я крайне утомился. Перед утром я вышел на поляну, испещренную, к моей несказанной радости, алыми ягодами спелой клубники, лег в траву и с жадностью начал утолять голод, разгоревшийся со всею силой при виде сочных ягод. Звуки свирели пастуха, гнавшего стадо прямо ко мне, принудили меня оторваться от спасительной клубники и уйти в лес, где я скоро заснул непробудным сном. Когда я проснулся, солнце стояло высоко над моею головой и пекло меня знойным лучом; я сделал усилие подняться и с испугом заметил, что не могу от боли держаться на ногах, красных, опухших и горевших как в огне. Отчаяние овладело мною, но только на мгновение; я вспомнил, что в тридцать втором году гребенской казак, раненый в несчастном деле Волжинского, с перебитою ногой, прополз более тридцати верст и на четвертые сутки, еще живой, добрался до Терека; почему же я не мог сделать то же самое? Около меня темнел густой лес, повсюду царствовала глубокая тишина, нарушаемая только легким журчанием ручья. Кое-как я направился в его сторону, увидал, что он протекает в глубокой лощине, спустился в нее на коленах и сел на берегу с опущенными в воду ногами, надеясь унять воспаление с помощью холодной струи. Пока я сидел над ручьем, взвешивая средства и обстоятельства, от которых зависело мое спасение в настоящую минуту, и машинально следил за течением воды, два абадзеха подъехали ко мне совершенно незаметно. Шум ручья покрывал шаги лошадей на мягкой траве; только когда они меня окликнули, я узнал о соседстве их. Тут не было спасения: они стояли за мною в двух шагах, и один держал на всякий случай ружье наготове. Я не переменял моего положения; между нами завязался следующий разговор.

– Кто ты и что здесь делаешь?

– Кто я, ты видишь, и больше сказать я не намерен; что делаю, не трудно отгадать, – отдыхаю!

Абадзехи пытливо осматривали меня с ног до головы: недостаток обычной одежды, отсутствие всякого оружия, между тем ответы по-черкесски и спокойный вид, с которым я продолжал болтать ногами в воде, ставили их в явное недоумение. Они отъехали в сторону, поговорили и потом опять приблизились.

– Иди с нами! – сказал старший из них повелительным тоном.

– Этого-то я не сделаю, – был мой ответ.

– Как не сделаешь? – крикнул абадзех, показав на ружье.

– А вот почему не сделаю, – и я показал ноги.

Один взгляд на них убедил абадзеха в справедливой причине моего отказа.

– Ну так поедешь, – сказал он, приказав своему товарищу слезть с лошади.

Когда я сел на нее, спешенный абадзех взял в руки повод, и мы углубились в лес. Я попался в руки совершенно чужим людям; они меня не знали, значит, не имели знакомства ни с Тамбиевым, ни с Алим-Гиреем, а может быть, находились с ними даже в неприязни; проявилась слабая надежда на возможность употребить встречу с ними в мою пользу, и я ухватился за нее. Заехав в лес, я остановил абадзехов, сказав, что имею сделать им важное открытие, если они знакомы с кемюргоевским князем, Шерлетуком. Айтека Кануков был уже тогда убит. На их утвердительный ответ я спросил, имеют ли они желание через него получить значительную сумму денег, например, три тысячи целковых.

Лица моих абадзехов прояснились.

– Как же это возможно?

– Очень легко, если вы не трусы. Никто не видал, как вы меня нашли в лесу (я назвал себя), провезите меня к себе тайком, спрячьте и отвезите два слова к Шерлетуку, который не замедлит кончить дело к нашему общему удовольствию. Он никогда вас не выдаст, кабардинцы ничего не узнают, а вы получите деньги, которых они напрасно добиваются другой год. Не теряйте случая, который Бог вам послал, сделаться богатыми людьми.

Моя мысль очень понравилась абадзехам: три тысячи целковых была для них такая сумма, о которой они никогда не смели помышлять; кабардинцев они в своей земле не очень боялись; чего же задумываться? Пеший абадзех надел мне свою шапку с башлыком, перекинул через плечо винтовку, накрыл буркою, а сам пошел в другую сторону, когда мы окольными дорогами поехали в аул, принадлежавший его господину. Все было отлично рассчитано, для того чтобы меня не узнали. Не встретив никого чужого, мы приехали в дом, где меня поместили в чистой комнатке, на мягкой постели, не допуская ко мне никого, кроме дочери хозяина, ухаживавшей за мною, как за своим братом. Узнав, что я пятеро суток ничего не ел, сварили курицу и похлебкою от нее кормили сначала по ложке, каждые четверть часа, и только на другой день дали попробовать мяса. Моя рубашка требовала радикальной починки; но прежде всего надо было промыть царапины на теле и полечить ноги, для чего их обложили холодными компрессами. После этого я написал Шерлетуку разведенным порохом на листке, вырванном из Корана, в каком положении я нахожусь, и просил его немедленно принять все меры к моему освобождению, поручившись подателю письма в трех тысячах целковых, если он меня проводит в Кемюргой. На Шерлетука, находившегося в нашей полной зависимости, можно было совершенно надеяться, и я не имел сомнения в том, что он не упустит случая оказать правительству услугу, которой я от него требовал. В тот же вечер, когда пришел слуга, отдавший мне лошадь, хозяин поскакал в Кемюргой, обещая вернуться с ответом не позже суток. Можно себе вообразить, как крепко я спал обе ночи и в каких приятных мечтах провел целый день, ожидая ежеминутно увидать перед собою если не самого Шерлетука, то, по крайней мере, десяток кемюргоевских узденей, присланных проводить меня на Кубань. Дело было сбыточное, потому что от аула, в котором я находился, до Сагуаши не могло быть более пятнадцати верст, а за Сагуашею начиналась Кемюргоевская земля. На другое утро, перед самым рассветом, послышались шаги лошадей и людской говор. Сгорая нетерпением, я бросился навстречу предполагаемым освободителям; двери растворились, и я увидал перед собою слишком знакомые лица: абадзеха пчельника, Бечира и Магомета, Тамбиевых слуг. Полусонный, несколько мгновений я не хотел верить своим глазам, так неожиданно мне пришелся этот бессовестный обман. Совершенно я освоился с истиною только тогда, когда посланные в один голос объявили, что пора домой.

Позже мне объяснили ход этого происшествия. Абадзех, встретивший меня в лесу, действительно был готов ехать к Шерлетуку и воспользоваться за мое освобождение обещанными деньгами, да поехал сперва к родственникам посоветоваться о столь важном деле, а те напугали его мщением Аслан-Гирея, Джансеида и в особенности Алим-Гирея, покровителя Тамбиева, так что он вместо Кемюргоя отправился к Дауру дать знать, что я не пропал и нахожусь у него в доме.

Не стану говорить о чувствах, с которыми я возвращался на старое место моего плена; горечь их унималась одною твердою решимостью посредством того или другого способа добиться свободы, не ожидая чужой помощи и не жалея потерять жизнь. Отдыхая на берегу какого-то ручья, я заметил твердый шероховатый камень и на всякий случай спрятал его за пазуху. Люди Тамбиева привезли мне черкеску и толстые суконные шаровары; иначе я не нашел бы даже куда спрятать мою находку.

Тамбиев встретил меня без брани и оскорблений, когда я молча вошел в кунахскую Алим-Гирея и сел на приготовленную для меня подушку.

– Здорово, брат, – сказал он, язвительно улыбаясь, – давно твоя не видал, что пошел о дрова; ружье нет, сешхуа нет, там догуш (волк) али миша (медведь) твоя кушай. Здесь лучше, я любить твоя ровно брат!

– Спасибо за твою братскую любовь. Охотнее отдам свое тело волкам, чем стану здесь сидеть. Ужели ты думаешь, Аслан-бек, что обманутый вами, я в свою очередь не буду стараться обмануть вас? Теперь дело открытое: раз ушел, уйду и второй раз; стану уходить, пока не дойду, пропаду в дороге или вы же убьете меня! Соглашайся скорее на выкуп, который вам предлагали, иначе останешься без всего. Не надейся меня удержать; скоро я опять распрощусь с тобой.

Тамбиев рассмеялся.

– Хорошо, хорошо! Твоя не хочет садись, хочет пропал; моя твоя любить, будет твоя крепко держи железом.

Вечером того же дня я опять сидел прикованный в своей прежней избе; возле меня выл и рыдал по-прежнему Абдул-Гани, с цепью и огромным замком на шее.

Казак спасся. Миновав кладбище, не знаю почему, он бежал прямо в лес и, пользуясь моими припасами, в шесть дней дошел до Сагуаши. Поймав карчу, он разделся, привязал на нее платье, сам сел верхом и стал переправляться. Посредине реки из-под него унесло дерево с платьем. Он выплыл на другой берег и совершенно нагой путешествовал трое суток по Закубанской равнине. Кемюргоевские пастухи, встретившие его в этом виде, бежали сперва, но потом, убедившись, что они имеют перед собою человека, а не шайтана, прикрыли его кое-чем, накормили и привели на Кубань.

Аслан-Коз не замедлила навестить меня и, несмотря на присутствие ногайца, принялась лечить мои больные ноги, прикладывая к ним сметану, как одно из лучших противувоспалительных средств. В первую минуту она не знала, более ли ей радоваться моему возвращению или жалеть о постигшей меня горькой неудаче. Незнакомая с притворством, она умела меня утешать только взглядами, полными участия, да приговаривая: “Так было написано, покорись воле Аллаха!”

Глава VIII

Около двух недель я не мог порядочно стоять на ногах; чтобы совершенно поправиться, мне пришлось самому вырезать себе из пятки занозу. Эта операция, сделанная обыкновенным ножом, обошлась не без боли; да и рана долго потом не заживала. Мои ноги еще не поправились, как я уже стал придумывать способы снова уйти. Оковы меня затрудняли менее всего; против них я берег два никому неведомые средства, камень да деревянный ключ к винтовому замку, которым их запирали, обмотав около бревна. Ключ я приготовил и зарыл в земле около моей постели еще зимой. Татарин не знал об этих вещах и не должен был знать о моем намерении, прежде чем я успею завладеть его безотчетным послушанием, поставив его в совершенную зависимость от себя. Опыт научил меня быть осторожным; если бы провиант и чувяки оставались в моих руках, казак не миновал бы места свидания, и я был бы на свободе. Без Абдул-Гани я не мог уйти, потому что он выдал бы меня; следственно, имея товарища по неволе, я должен был только стараться извлечь возможную пользу из его силы и зверской храбрости, не принесших ему никакого прока когда он уходил один, по причине его ненаходчивости и глупого упрямства. Не убеждениями, а только фактами мог я подчинить его своей воле. Для дальнего путешествия нужны были силы, которых не могла дать скудная пища, доставляемая нам от Тамбиева. Аслан-Коз, сестра ее Кучухуж и Мария, русская пленница, не упускали случая, когда за нами не наблюдали, приносить мне что-нибудь съестное. Я все делил с Абдул-Гани и этим способом проложил себе путь к его сердцу; он стал смотреть на меня нежными глазами и сделался преданным поклонником Аслан-Коз. Тамбиев каждый день приходил на короткое время, большею частью перед сумерками, осмотреть, все ли исправно, поторговаться с Абдул-Гани о выкупе, спросить меня, все ли я имею намерение снова уйти, и получить постоянный ответ, что непременно уйду. Чем более я об этом говорил, тем менее он верил; что и понуждало меня каждый раз повторять ему одно и то же. После того мой товарищ начинал молиться, выть, плакать и весь вечер проводил в возгласах: “Я Аллах! я раби Аллах!”, в чем я ему нисколько не мешал; наконец приходили трое караульных, спавшие каждую ночь в нашей избе перед самыми дверьми. Днем мы оставались не только одни в своем затворе, но даже из аула все черкесы уходили в поле на работу, уверенные в прочности наших оков; да, кроме того, в ауле было много женщин, готовых поднять тревогу, если бы мы вздумали освободиться. Прекрасная летняя погода, свежая зелень полей и лесов да свобода движения, которых мы были лишены в нашем затворе, казались нам благами выше всякой цены, когда сквозь щель стен удавалось нам захватить глазом окраину леса или гор. Дверь нашей избы была так закрыта навесом, что солнце в нее не проникало, а тем менее можно было видеть, что делается на дворе. Абдул-Гани приходил в бешенство. Я дал его отчаянию дойти до высшей степени, и, когда он заговорил, что пора зарезаться, я заметил только, что, по моему мнению, умнее уйти домой, чем резаться. Абдул-Гани не хотел верить своим ушам, услыхав, что я думаю об уходе, несмотря на тяжелые оковы; упрекал меня даже, что я издеваюсь над его отчаянием, забывая свое собственное несчастье. Тогда я объявил ему, что знаю средство против оков и ручаюсь освободить его, если он даст святое обещание повиноваться мне как раб своему господину, пока мы не перейдем за Кубань. Там я обещал подарить ему еще сто целковых, если он будет умен и послушен. Абдул-Гани, не ожидавший подобного счастья, присягнул в чем я хотел. Тогда я вынул камень и начал свою работу.

Восемнадцать дней я тер звено цепи, пока успел его распилить. Работа производилась только днем, когда все уходили из аула и нас караулила одна черная собака, на которую Тамбиев полагал свои главные надежды, не зная, что между нами существует тайная дружба. Она служила уже не ему, а мне, давая знать ворчанием, когда кто-нибудь подходил. Кроме того, татарин смотрел в щели, пока я трудился над цепью, и по моему приказанию привычным воем и восклицаниями заглушал журчание камня о железо. Каждый вечер Тамбиев или один из караульных осматривали оковы, пропуская при огне каждое звено сквозь пальцы. Блеск стертого железа мог мне изменить: я нашел способ устранить это неудобство. Выпросив у Аслан-Коз немного воску, будто бы для больного зуба, я залепливал им, перемешав с железными опилками, так искусно стертое звено, что никто не успел открыть обмана. Когда кольцо, имевшее прежде толщину пальца, в одном месте сделалось тоньше листа бумаги, я принялся за замок. Абдул-Гани спилил тем же камнем заклепки, ножницами, добытыми мною для стрижки бороды, проткнул шпеньки, заменил их деревянными засовками и залепил потом воском с опилками. Все шло так удачно, что я в этот раз нисколько не сомневался спастись. Вдвоем, помогая один другому, нам не трудно было дойти до Кубани. Татарин пользовался силою, которой я не имел, а я мог служить ему соображением, без которого два побега его были неудачны; одно обстоятельство только заставляло меня иногда задумываться: подобно мне, он не умел плавать, между нами и Кубанью протекала глубокая Сагуаша. Между тем Аслан-бек, тайком от меня, строил на краю аула какой-то дом, долго я не мог узнать, для какой цели. Аслан-Коз и Марья, единственные существа в ауле, от которых я мог получать кое-какие известия, сообщили мне, что дом строится собственно для меня, с такими предосторожностями, что из него никак нельзя будет уйти. В чем состоит дело, они не могли объяснить, потому что Тамбиев, возымевший подозрение против этих двух женщин в тайном потворстве моим видам, не допускал их до постройки, и они знали о его новых затеях только по слухам, которых сами хорошо не понимали. Одно я видел ясно, что меня разлучат с татарином, и решился бежать как можно скорее, не ожидая даже пока Тамбиев куда-нибудь уедет. Когда все было подготовлено, я снова поверил свою тайну Аслан-Коз и просил мне помочь, чем можно. В этот раз она без противоречия одобрила мое намерение и помогла, чем была в силах, отдав мне пару своих собственных чувяк да небольшой бараний сыр, тайком захваченный ею у тетки. Более припасов она не могла добыть; по наущению Тамбиева, очень ее не любившего, нашлось в ауле много глаз, присматривавших за всем, что она делала и куда ходила. Ножа я не мог допроситься.

В ночь, назначенную для бегства, караульные, осмотрев оковы и не заметив никакой порчи, легли на своем обыкновенном месте; к нашему счастью, они спали крепко, весь день проработав в поле. Дверь, находившаяся два фута над землею, запиралась деревянным заклинованным запором. В избе царствовала непроницаемая темнота, потому что летом разводили огонь на очаге только для света, пока караульные убирались и оглядывали, все ли в порядке. Для того чтобы выбраться на свободу, мне приходилось действовать ощупью, беспрестанно опасаясь разбудить черкесов, допилить цепь, снять замок с татарина, через трех спящих пробраться к двери, вынуть клин и запор, растворить ее без скрипу, выпроводить сперва моего товарища и потом самому вылезть. Сказать нетрудно, да нелегко было сделать, тем более, что я ничего не мог предоставить на волю неуклюжего и тупоумного Абдул-Гани. Едва ум его постиг действительную возможность избавиться от оков и выйти на свободу, как мстительная и кровожадная натура уже стала в нем разыгрываться. Первая мысль его была – украсть кинжал у одного из спящих рабов Тамбиева и убить всех троих, для того чтобы свободнее выйти, да сверх того сделать убыток нашему мучителю. Получив от меня решительный отказ, он долго не мог успокоиться, приговаривая: “А как бы хорошо это было: мы ушли, выкуп пропал, да и все холопы пропали, оставили бы мы Аслан-Беку хорошую память”.

Одевшись, я сидел в темноте и прислушивался, сдерживая дыхание, спят ли караульщики как следует. Ногаец, толкая, давал мне знать, что пора, а я теми же знаками унимал его нетерпение; говорить было невозможно. Выждав, сколько было нужно, я принялся с осторожностью за дело, допилил цепь, снял замок и избавил себя и Абдул-Гани от оков без малейшего звука. Усадив его добрым толчком на своем месте, я приблизился к караульщикам; ощупав, как они лежат, поставил ноги между ними, уперся одною рукой в стену, а другою стал тихонько вынимать запор. В самом неловком положении, согнувшись дугою над спящими черкесами, я трудился не менее четверти часа, пока успел вынуть клин, вытащить длинный запор и растворить двери с размаху, для того чтоб они не скрипнули. Потом я вернулся за ногайцем, подвел его к спящим, уставил его ноги между ними своими собственными руками и высадил его за двери. Прежде еще я ему дал наставление идти между домами тихим шагом, для того чтобы не поднять собак; но едва Абдул-Гани вдохнул свободного воздуха, как все мои наставления были забыты. Он бросился очертя голову в совершенно другую сторону, чем следовало, а за ним увязалась, с лаем и визгом, целая стая собак. После этого одна скорость могла спасти нас от караульных. Не имея времени долго разбирать, я выскочил за двери, кажется, задел одного из них, выбранившего за то своего товарища, полагая, что тот его толкнул, и догнал Абдул-Гани у плетня, обгораживавшего аул, через который ему не давали перелезть собаки, кусавшие его за ноги. Моя приятельница, черная собака, не отставала от меня, прыгая и мотая хвостом; видя, что нас атакуют прочие собаки, она бросилась на них с оскаленными зубами и отогнала в одно мгновение. За плетнем я остановил татарина, заставив его обыкновенным шагом спуститься в овраг, пройти версты две по ложу ручья, для того чтобы скрыть наши следы, и потом повернуть не на север, а на запад, что нас совершенно удаляло от направления, по которому черкесы должны были гнаться за нами. Черная собака не уходила, сколько я ни гнал ее домой. Татарин уже поднял камень, чтоб убить ее: это была его господствующая мысль; но я остановил его руку и сам решился палкою заставить ее уйти в аул, потому что через нее нас легко могли открыть. Пролежав в лесу часть ночи и весь день, я рассчитывал пропустить погоню вперед и идти потом на северо-запад к низовью Сагуаши, где, думал, нас не станут искать. Весь день мы опять слышали голоса отыскивавших нас черкесов, но очень далеко, и в той стороне, где я предполагал.

Вооружившись кольями из первого плетня, две ночи мы шли, не останавливаясь, по предположенному направлению, соблюдая только обыкновенные предосторожности, не идти все по одной дороге, обходить аулы и, где можно, для уничтожения следа пробираться по воде. В этот раз я был одет лучше прежнего, имел на себе суконные шаровары, черкеску и, по милости Аслан-Коз, совершенно новые чувяки. С таким дюжим товарищем, каков был Абдул-Гани, мне нечего было бояться лесу, оврагов или бродов чрез самые быстрые речки; где я один должен был бы искать дальнего обхода, там, благодаря его силе, мы пробивались напрямик. Наше странствование имело также свои трудные, неприятные и опасные минуты. Не раз Абдул-Гани, забыв свои обещания, отказывался слушать меня насчет выбора дороги или места для дневки, начинал спорить, упрямиться и приходил в повиновение только после угрозы, что я с ним расстанусь и он потеряет обещанные сто целковых. На третьи сутки не стало сыру. В то же время подошва у моих чувяк обтерлась до того, что я сильно стал бояться за целость ног; в этом случае Абдул-Гани помог мне: каждый вечер он срывал зубами кору с молодого липняка и обвертывал мне ноги лыкою, что их совершенно предохраняло от камней и от колючки. На четвертые сутки какой-то абадзех расположился пасти свою одинокую корову в двадцати шагах от чащи, в которую мы залегли дневать. С утра до позднего вечера он не покидал своего места; мы хорошо видели, как он плел корзину, отдыхал и с наслаждением ел имевшиеся у него в запасе куски просяной каши и отличной баранины. Для нас, голодных, соблазн был велик, но не только мы не смели надеяться заставить его поделиться с нами, а даже опасались шевельнуться, для того чтоб он нас не заметил. У него были ружье, пистолет и прочее оружие, а у нас только палки. Когда он растянулся отдыхать, Абдул-Гани не выдержал и опять стал меня упрашивать не упускать такого удобного случая завладеть оружием и запасами абадзеха, а его самого убить, чтобы не поднимал тревоги. Мне стоило много труда удержать его от этого дела, потому что мысль убить и ограбить спящего человека, хотя бы он был абадзех, наш враг, наводила на меня омерзение; я имел намерение только в открытой обороне, если понадобится, не пожалеть жизни противника. В подобном случае ничего нельзя было сделать палкою против ружья, надо было подпустить неприятеля как можно ближе и стараться нечаянно, силою или ловкостью, завладеть его собственным оружием; напрасно я внушал Абдул-Гани это правило; последствия доказали, что он не мог расстаться с своими прежними бессмысленными привычками. После одного ночного перехода, отправившись в лес для дневки, мы набрели нечаянно на логовище медведя; встревоженный зверь заревел, а мы ответили ему таким страшным криком, что он со всех ног бросился от нас бежать. Докончив сыр, мы питались уже вторые сутки ржаными колосьями.

В шестую ночь мы вышли из сплошных лесов, покрывавших Абадзехскую землю; при лунном свете открылись нам широкие холмистые поля, ограниченные вдалеке темною полосой леса, обозначавшего течение Сагуаши. Сколько мы ни спешили пройти открытое пространство, а утренняя заря застигла нас еще на этом берегу. Река протекала двумя широкими рукавами с свойственною ей кипучею быстротой. Оба мы не умели плавать, что нас понудило условиться, пока можно касаться грунта, идти вместе, а в случае глубины спасаться отдельно, для того чтобы напрасно не топить один другого. Не зная местности, нам приходилось отыскивать брода по следам, которых напрасно искали наши глаза; нигде ни малейшей приметы человеческой жизни, будто никогда, никто не проникал в это пустынное место. Между тем нельзя было медлить ни мгновения, день занимался, и нас могли увидать издалека. Не мешкая, мы разделись, привязали платье за спину и, взявшись крепко под руку, вошли в воду. Первый рукав Сагуаши был не очень глубок; вода доходила только до груди, но зато неслась с такою быстротой, что неимоверных усилий стоило держаться на ногах, и палки, на которые мы упирались, рвало из рук. Только воловья сила татарина позволяла мне устоять против течения; с его помощью я благополучно перебрался на отмель, за которою лежало главное русло реки. Более плавное течение обнаруживало в нем глубину, которой мы не знали каким способом преодолеть. Но тут не было времени думать: за нами лежала неволя; впереди манила надежда близкой свободы; мы схватились под руку и вошли в реку. На третьем шагу вода хлынула через голову. Помня условие, я вырвал руку и бросился плыть, как знал. Абдул-Гани нырнул на дно, потом показался на поверхности, схватил меня судорожно за руку и заставил невольно перевернуться на спину. К счастью, он не захлебнулся. Работая ногами и одною рукой, я делал сверхъестественные усилия, для того чтобы удержаться на воде. Абдул-Гани, уцепившись крепко за руку, тянул меня на дно; по временам, вынырнув, вскрикивал: “лай илай!” и погружался, не докончив молитвы. Между тем нас несло по течению, река становилась все шире, казалось, не было конца водяному пространству; машинально, без мысли, без надежды на спасение я бил ногами губительную струю. Вдруг меня чем-то ослепило, и в то же время я почувствовал сильный толчок в голову; инстинктивно бросив руку в ту сторону, откуда толкнуло, я ухватился за твердый предмет. Это был древесный сук. Абдул-Гани, вынырнувши, не упустил уцепиться за него обеими руками. Нас остановило большое дерево, колыхавшееся на поверхности воды; корнями оно держалось еще за матерую землю, что и позволило нам пробраться по нем на другой берег. Почувствовав землю под ногами, Абдул-Гани возгласил: “лай илай иль Аллах, Магомеден ашгеден рейсулула” и, не дожидаясь меня, не слушая крика: “тохта! тохта!” ( погоди), бросился бежать с быстротою стрелы, пущенной из лука. Напрасно я гнался за ним, стараясь его остановить. Наконец силы ему изменили; он упал на землю почти без дыхания, и тогда только я его настиг. Два глубоких следа остались после нас на траве и на мокром песку; упреками в том, что он опять сделал глупость, их нельзя было изгладить; поэтому я позаботился только скорее увлечь его в невысокий, но чрезвычайно густой лес, находившийся недалеко от переправы. Выбрав скрытное место, мы развесили по деревьям наше мокрое платье для просушки; сами в том виде, как создала нас природа, остались ожидать солнца, долженствовавшего обогреть нас после продолжительного купания. К несчастью, наше ожидание не сбылось. Вместо солнца небо покрылось тучами; с гор подул свежий ветер, и скоро полился проливной дождик, под которым мы просидели далеко за полдень, одним оттиранием приводя в движение остывавшую кровь. Наше положение было, право, незавидно, и не знаю, перенес ли бы я его в другую минуту, неподдерживаемый одушевлявшею меня тогда надеждою вырваться на свободу. С первым солнечным лучом, пригревшим наши окоченевшие тела, мы встрепенулись и, забыв недавно прошедшее мучение, принялись думать, как бы вернее достигнуть конца нашего предприятия. Абдул-Гани не ожидал, что наше платье высохнет до вечера; идти в нем ночью по открытой степи, если оно будет еще сыро, он считал невозможным, говоря, что при самом небольшом ветре мы лишимся сил двигать ноги и непременно умрем. Его мысль была надеть платье и пойти лесом, пока не село солнце, для того чтобы скорее просушить его на себе. Я отказывался идти днем, но потом имел слабость согласиться на предложение Абдул-Гани, уверявшего меня, кроме того, что он знает место, где мы находимся, что на нем бывал не раз и поведет меня такими тропинками, на которых нет возможности встретить живого человека; а что касается до погони, так нас после шести дней, наверное, перестали искать или ищут в совершенно другой стороне. Последнее предположение татарина я сам считал весьма вероятным, потому что мы, заключая по местности, прошли к низовью Сагуаши, далеко западнее нашего прямого пути на Кубань, около которого черкесы должны были нас караулить. Это нас погубило.

Одевшись не без труда, мы пошли сушить на себе платье. Сначала Абдул-Гани вел меня по глухому лесу, позволявшему действительно идти днем, не опасаясь встречи; но потом он вышел на большой луг, окаймленный купами деревьев, окруженных частым кустарником, и покрытый высокою травой, по которой несколько битых тропинок вели к арбяной дороге. Это последнее обстоятельство чрезвычайно мне не понравилось; я остановился, чтобы сказать моему товарищу, что не намерен идти по месту, испещренному дорогами, а вернусь в лес и залягу в нем до ночи, предоставляя ему делать что хочет, если располагает иначе. В эту самую минуту я услыхал в кустах перед нами разговор, и до моего слуха долетел знакомый голос Алим-Гирея. Мы наткнулись на ожидавшую нас засаду; следы на берегу Сагуаши нам изменили. Не теряя присутствия духа, я понял, что нас еще не заметили, иначе не стали бы громко говорить, указал татарину на кусты, приложил палец к губам и скорым шагом пошел обратно по тропинке. Во ста шагах стоял высокий дуб, окруженный частым кустарником; я добрался до него, не оставляя следа, и лег в кусты. Абдул-Гани между тем как угорелый бросился бежать по траве совершенно в другую сторону, но заметив, что я нашел хорошее место, чтоб укрыться, повернул ко мне и также лег в кустах. Между нами было шагов пятьдесят расстояния. Я видел глубокий след, оставленный им на траве, понимал, что он пропащий человек, но надеялся, что меня не найдут. Место, где я лежал, накрывшись черкескою одного цвета с землею и с сухими листьями, было выбрано так удобно, что даже черкесской сметливости и черкесскому глазу трудно было меня увидать. Около часу лежал я в этом положении, колеблясь между страхом и надеждою; все зависело от того, поедут ли черкесы, наскучив караулить, в нашу сторону, и, когда по следу, чего нельзя было миновать, наедут на Абдул-Гани, скажет ли он, где я скрываюсь. Сбылось, чего я боялся. Перед захождением солнца я увидал Алим-Гирея с каким-то другим абадзехом, медленно следовавших вдоль роковой тропинки, по которой мы вышли из лесу. След Абдул-Гани не скрылся от их привычного глаза; они пристально его рассмотрели, вынули ружья из чехлов и, пустив лошадей рысью, наехали прямо на него. Мне все было видно. Ногаец, чувствуя себя открытым, вскочил и с поднятою палкою, как разъяренный зверь, бросился на абадзехов. Вид ружей, направленных ему в грудь, остановил порыв этой бешеной храбрости. В мгновение ока его бросили на землю и связали. Алим-Гирей стоял над ним, уперев в него дуло ружья.

– Где русский? Отвечай!

– Не знаю! Мы поссорились два дни тому назад и пошли разными дорогами.

– Врешь! На берегу Сагуаши два следа: поутру вы не разлучались еще. Говори или убью! – Алим-Гирей взвел курок.

Абдул-Гани молча указал на дерево, возле которого я залег.

Товарищ Алим-Гирея приблизился к нему, обошел кусты и вернулся к Абдул-Гани, не заметив меня в пяти шагах. Я смел еще надеяться, авось не найдут.

Снова принялись грозить ногайцу; он вторично указал в мою сторону. Абадзех опять принялся искать. Видя, что нет спасения, я дал ему подойти и поднялся мгновенно, помышляя с ним сцепиться. Мы были человек на человека. Алим-Гирей не мог остановить татарина, порывавшегося освободиться. Но мой противник сделал прыжок в сторону, выхватил шашку и, описывая ею круги над моею головой, кричал, чтоб я сдавался. Я шел к нему, имея правую руку за пазухою, по особому расчету: мне хотелось сдаться на условиях. Алим-Гирей, заметя, что я прячу руку, кричал своему товарищу остерегаться, потому что у меня должен быть нож.

По мере того как я подходил, абадзех отступал и, приноравливаясь ударить меня по голове, кричал, чтоб я сдавался и прежде всего бросил нож.

Алим-Гирей, видя, что происходит, крикнул абадзеху кончать дело, рубить меня только не по голове, а по ногам, чтоб я упал.

Перспектива открывалась для меня самая неутешительная, с прорубленными ногами остаться навсегда калекою: я остановился.

– Алим-Гирей, – закричал я, – хотите вы меня живого или мертвого?

– Сдайся добром и ты будешь жив.

– Хорошо, Алим-Гирей, я сдамся, только не простому человеку, а тебе, старому дворянину, Дауру, если ты мне дашь святое слово, что мне не будет сделано оскорбления и меня не станут вязать; иначе Бог рассудит! Клянись за себя и за Аслан-бека!

Алим-Гирей поклялся Кораном да могилою отца и матери.

Тогда я подошел к нему.

– Брось же ножик.

Я вынул из-за пазухи пустую руку: на, возьми его!