Судебные речи

Но брат покойного был попечителем подсудимой, когда она подписывала условие, значит, существование условия не могло быть скрыто. Условие это – _ не договор о займе, с потерей которого взыскатель лишается средств доказать долг, условие это – передача имущества в собственность, а подобные условия, раз они совершены, не теряют силы с утратой акта. Потеря купчей не ведет к потери права собственности, и копия, выданная нотариусом, пополняет пробел утраты.

Но я уклонился в сторону. Вернемся еще к периоду брачной жизни. Я забыл напомнить вам о факте, победоносно доказывающем, что для подсудимой ее муж был самым дорогим человеком.

Мать ее, женщина, как мы уже знаем, грубоватая и неразвитая, была сварлива. Те жалобы, которые иногда слышал от покойного его брат, касались – помните его свидетельство – отношения к теще. Она любила попрекнуть зятя куском хлеба.

И вот, выведенный из терпения, Максименко уходит в гостиницу из дому.

Что же жена? Остается с матерью, отделавшись от бедняка-мужа? Нет, она уходит к нему в гостиницу делить с ним его судьбу. Это горячее, открытое предпочтение мужа матери смирило последнюю, и она сама пошла просить зятя вернуться в дом.

Но у обвинителя есть еще один факт, которому придается выдающееся значение в оценке нравственной стороны подсудимой. Выдвинуто показание Левитского, первого набросившего на подсудимую черную тень. Левитский показывал здесь, что подсудимая обманывала мужа и вела на его глазах грязную интригу с полицейским офицером Панфиловым.

Свидетель этот необыкновенно счастлив в деле накопления опорочивающих подсудимую фактов. Знакомит, видите ли вы, Панфилова с Максименко он сам, желая добыть первому куму, крестную мать для имеющего родиться у Панфилова ребенка. Максименко крестит. Панфилов делается другом дома и, не замеченный пока еще никем в дурных намерениях по отношению к своей куме, в один из первых визитов, когда был дома и Максименко, в присутствии мужа и свидетеля позволил себе выходку крайне неприличную, – поднял ногой подол платья подсудимой, но поднял так, что все это было видно свидетелю и ничего не видно мужу, так, Что тот ничего и не заметил.

Не замечает никто ничего особенного в отношениях Панфилова, а стоило раз свидетелю отворить дверь в свою квартиру, и он опять натыкается на соблазнительную сцену: подсудимая в чужом доме, в доме свидетеля, сидит с обнаженной грудью, а рядом с ней злополучный любовник Панфилов.

Вслед за этим тот же Панфилов приходит к свидетелю и без всякой надобности предъявляет ему золотые кольца, в которых свидетель узнает кольца подсудимой, очевидно, подаренные ею любовнику.

Никто не сказал здесь, чтобы покойный Максименко унижался до нанесения побоев жене своей. Брат Антонин не допускает этого. Он никогда от брата не слыхал жалоб на неверность жены. Левитскому везет и в этом отношении: ему расточает жалобы покойный на жену, при нем идет потасовка – муж учит жену уму-разуму.

Правда, не все то, что рассказывал здесь Левитский, рассказано им и на предварительном следствии. Но никто, кроме него, не давал такого оригинального объяснения причин противоречия. Обыкновенно свидетель или Забыл, что говорено прежде, если прежнее, по напоминании, ему кажется вероятнее позднего показания; или свидетель настаивает на позднем показании, утверждая, что следователь его не понял, и он подписал неверно воспроизведенное показание. Но у Левитского – все особенное; он писал показание собственноручно, и, видите ли, оно, по его словам, оттого и неверно, что он сам писал его.

Приняв во внимание, что он – свояк потерпевшему, а главное, что он уже очень счастлив в умении появляться на место свидетельствуемых событий, я не могу его признать столь же достоверным, сколь он счастлив. Уж эти счастливые свидетели! Отворят двери, – видят сцену неверности жены; уронят перчатку и нагнутся поднять ее – и в то же время в щелку замка заметят повод к разводу со стороны мужа. В консисторских производствах эти счастливцы давно известны и составляют больное место бракоразводного процесса. Не думаю, чтобы они упрочились на суде состязательном.

Устранив это показание, мы о всей панфиловской истории имеем от Антонина Максименко только одно, конечно, верное сведение. Брат ему ничего подобного сказанному Левитским не передавал, а жаловался на Панфилова, что он ведет себя неприлично (Панфилов пил), и спрашивал Антонина, может ли он выгнать его из дому, если не хочет принимать.

Итак, до 1888 года, вопреки мнению обвинения, жизнь супругов Максименко не только не хуже жизни обычного, средней руки и среднего счастья семейства, но дает нам достаточный запас данных утверждать, что взаимная привязанность у них все крепла, что не было никаких причин для размолвки, что не было ни резких уклонений от супружеского долга у жены, не было никаких черт в характере мужа, обещавших в будущем строгого деспотичного домовладыку.

А вы забыли, скажут мне, что в одном из писем подсудимой, вами здесь принятом как доказательство, есть указание на то, что супруг стеснял жену, не позволяя ей распорядиться покупкой башмаков и платья, так что она выпрашивает у него позволение купить себе то и другое, указывая, что иначе ей не в чем ходить.

Такое указание в письме есть. Оно писано перед праздником Пасхи, когда муж замешкался приездом домой. В связи с теми показаниями, какие давали здесь родные подсудимой о том, что она ни в чем недостатка не терпела, что касса торгового дома не была замкнута для вдовы и ее дочери, что Максименко не запрещал выдавать доходы своей жене и не заявлял на них своего права, а равно в связи с показаниями родни покойного, что он не был ни тираном, ни алчным, а скорее тяготился тещей и был уступчив, я считаю себя вправе истолковать это место в письме согласно с общим тоном жизни супругов.

Жена ждет мужа к празднику, и муж говорит ей, чтобы подождала его покупать праздничные обновы, – ведь так приятно вместе встречать праздник и готовиться к нему вместе, начиная с покупки обнов. И вот жена ждет. Но праздник близко, а обнов еще нет. Боится молодая женщина остаться без новенького платья и, быть может, без новых дорогих башмаков, которые так красят маленькую ножку, и просит мужа либо приезжать скорее, либо дозволить ей уж самой заняться своими нарядами. Всякое иное толкование письма шло бы вразрез с прочими данными процесса. Тирания мужа, доходившая до того, что его богатая жена сидит разутая и раздетая, требовала бы проявления наружу его характера в более существенных фактах их экономических отношений. А мы уже знаем от свидетелей, даже вызванных обвинением, совсем другое. Остается этих свидетелей вычеркнуть. Но тогда что же у обвинения останется?

Теперь мы переходим ближе к трагическому месту процесса. Появляется Резников. Краски сгущаются. Факты делаются уже чрезвычайно важными, потому что их приходится относить к призванным дать ответ обвинению подсудимым. Противоположные объяснения здесь уже имеют другой характер: ослабляя подозрение против одного, они усиливают его против другого. Но если где-либо мои соображения, высказанные в интересах подсудимой, будут вредны для другого и, вопреки моему желанию, будут неверны, заступник, за второго подсудимого, да и вы сами исправите их.

Смею надеяться, однако, что, вступив в область самых опасных фактов и улик, я успел доказать вам, что до этого момента прошедшее Александры Максименко не навлекает на себя подозрения, что в этом прошлом нет поводов к ненависти, к страданию, к страстному желанию, хотя бы ценой преступления; выйти на волю, что прошлое рисует нам ее мужа таким человеком, около которого живется легко, по крайней мере сносно.

Отсюда: обвинение обязано в этом периоде, к которому мы подходим, найти мотивы к убийству Максименко; эти мотивы, если оно хочет обвинять обоих, распределить между ними; здесь найти улики, подкрепляющие мотивы, и затем доказать; что мотивы эти общие, что цели – одни и что им соответствуют общие и согласные действия подсудимых.

Мне же представляется, что этих условий основательного, требуемого законом обвинения в деле нет.

Появляется в доме молодой четы Резников. Вы его сами видите. Это человек, которому нет еще и двадцати лет, шустрый и юркий. По-видимому, в нем течет та кровь, с которой у нас сложилось предположение о ловкости, услужливости, умении сделаться необходимым в доме, где ему отворили двери. Введен он в дом самим покойным/Благодарный по природе, чем-то обязанный в годы нужды отцу Резникова, Николай Максименко отплатил отцу тем, что пристроил сына в контору своего пароходства, а затем познакомил его и со своей женой. Через сына Резникова с подсудимой подружилась вся семья, которая стала бывать у Максименко. В минуту смерти жертвы рассматриваемого преступления в доме его, кроме родни, мы видим именно Резниковых.

Резников для дома средней руки – интересный знакомый. Он занимателен, он заметно культурнее той среды, какая обыкновенно бывала у Дубровиных. Это не образованный человек, не развитой в лучшем смысле слова, но он вкусил по крайней мере, внешних благ цивилизации. Я называю этих людей людьми уличной культуры, то есть нахватавшимися тех сведений и усвоившими те приемы и условия культуры, которые, как общеупотребительные слова иностранного модного языка, чаще других раздаваясь в разговоре, делаются достоянием и тех, кто не знает вовсе этого языка.

Он, повторяю, принят в дом, он сумел понравиться и жене и даже ее неуживчивой матери…

Как далеко зашли его успехи относительно подсудимой, следствие не дало неопровержимых доказательств ни в пользу предположений прокурора, ни в пользу основательного опровержения его мнения.

Предположение, выходящее из показания Португалова о болезни Резникова и одновременной болезни подсудимой Максименко, набрасывает тень на последнюю; но оно находит себе противопоказание в истории с бочонком, когда молодая женщина могла надорваться и получить здесь названную болезнь. Правда, эту болезнь Португалов назвал заразной; но ошибки вообще в диагнозе возможны, а в таких болях, как женские немочи известного сорта, ошибки далеко не редкость.

Но я готов допустить и здесь уступку прокурору. Я готов думать, что Резников увлек Максименко, увлек до падения. Но тогда, раз увлечение имело место, раз женщина пожертвовала долгом, не стесняясь именем жены, – тогда удовлетворенная страсть, резких проявлений которой следствие не констатировало, равно как не удостоверило, чтобы покерный муж серьезно тревожился этим увлечением и противополагал ему сильные препятствия, – тогда, говорю, не раздраженная препятствиями страсть не давала, сама по себе, достаточного повода для такой развязки, какую предполагает обвинение.

В руках обвинения есть довод, направленный против Резникова. Для него интересно было быть возлюбленным богатой хозяйки. Но положение слуги-друга опасно. Узнает и прогонит муж, да и сама хозяйка, охладев, не задумается расстаться с предметом своей слабости. Нет, уж если судьба помогла сделаться любовником, то отчего не попытаться упрочить место, сделавшись хозяином своей хозяйки, благо случай дает возможность скрыть следы преступления исходом болезни, начинающей, к несчастью, проходить.

Но этот довод, раз на него обращено внимание, разделяет, а не соединяет подсудимых. Что интересно одному, то прямо не входит в расчеты другого…

Не могу не отметить еще одного обстоятельства, – что к периоду предполагаемого романа относятся свидетельские показания» письма супругов, доказывающие, что никакой резкой размолвки между ними не было, что жизнь их не была невозможной и что к этому времени. относятся показания врача Португалова о резких отзывах о покойном Максименко со стороны одного Резникова.

Для единства цели, для зарождения одной и той же преступной мысли, для союза двух злобно настроенных воль надо доказать наличность непреодолимых иным путем препятствий на дороге этих двух лиц, надо доказать, что страсть, неудовлетворенная страсть, или обоюдно разделяемая ненависть к покойному одушевляла обоих предполагаемых преступников и объединяла их в одно демоническое лицо, – но этого-то и не доказано.

Чтобы восполнить это требование, обвинению приходится жертвовать цельностью плана своих соображений, приходится, вместо задуманного характера «развращенной натуры», перегримировать подсудимую в строгую женщину, которая пала, но желает подняться до порядочной, для чего и задумано ею преступление: отравление первого мужа, чтобы открыть дорогу для второго.

Второе препятствие на обвинительном пути – условие, по которому жена уступила все свои права в торговом деле мужу, условие, в силу которого не перестает верить наследник покойного, Антонин Максименко, здесь отбрасывается таким образом: оно – спорно, и, кроме того, его похитили в момент смерти, рассчитывая на то, что таким образом все права покойного утратились.

Но, как я уже говорил, условие о передаче прав собственности на вещь, раз оно совершено гласно, время, место и содержание сделки известны заинтересованным лицам, не уничтожается с потерей акта: это не долговой документ, где с потерей его уничтожается доказательство сделки и на «ей основанного права.

Это условие отрезало дорогу ей от ее имущества. И если бы ее тяготило супружество и тяготила, между прочим, и материальная зависимость от мужа, то она попыталась бы какими-нибудь средствами, лаской и просьбами во время болезни уговорить мужа быть таким же заботливым о ней, как была заботлива она о нем, когда боялась смерти от родов. Но, мы знаем, что никакой подобной просьбы не было, ибо, делая все, что от нее зависит, для здоровья мужа, она не ожидала не только намеченной, но даже и естественной смерти от болезни.

В ином положении к этой улике стоит Резников. Условие о передаче прав было заключено женой с мужем без особой огласки: ни мать, ни дядя не знали о ней – его не оглашали. Знали участники да то лицо, которому перейдет наследство после смерти покойного, – его брат. Значит, жена укрыть его не могла. Но существование его не известно было Резникову. Будь жена с ним в союзе преступления, совершай они вместе задуманное зло, расчетливые инстинкты Резникова оставили бы след в мерах к обеспечению утраченного имущества.

Отметив различие целей подсудимых до наступления злополучного дня смерти и начала последней болезни покойного, я перехожу к последнему моменту дела.

Максименко заболевает тифом в городе Калаче, где с ним его жена. Она там уже несколько месяцев и ни по ком не скучает, никуда из Калача не едет. В Калач она уехала вскоре после мужа, как это, кажется, бесповоротно установлено здесь, вопреки неясным показаниям сторожа и Дмитриевой, разошедшихся с прислугой и родней, которым эти события домашней жизни лучше известны.

Если бы жена тяготилась мужем, если бы смерть была желанной мечтой ее, то к чему было ей тревожиться о состоянии его здоровья и везти его в Ростов, где медицинский персонал надежен и многочислен и где каждая минута жизни больного будет проходить на глазах родни и его и ее?

Но она, едва заболел муж, как и следует жене, посылает за врачом в ближайший город Царицын, где медики опытнее медиков Калача, по совету врачебному везет больного в Ростов, везет, не боясь быть с заразным больным в одной каюте, спеша с ним, чтобы скорей воспользоваться надежной медицинской помощью, не на своих тихоходах, а на первом пассажирском пароходе.

В Ростове она немедленно посылает за Португаловым и по совету близких проверяет его лечение консультацией врача Лешкевича.

В то время, как раздраженный Португалов, бросая взор назад, но взор уже отуманенный обидой, осуждает ее холодность к больному и безучастность, врач Лешкевич, спокойный наблюдатель происходившего, говорит, что ничего бросающегося в глаза не было, и жена вела себя, как жена. А родные и посетители больного говорят, что она ухаживала за ним, как и следует.

Я допускаю, что и Португалов имел данные к своему слову. Но он забывает, что больной был болен тифом, болезнью заразной по общему мнению. Отчего же не допустить, что боязнь иногда заставляла жену отходить от постели больного, чтобы подышать свежим воздухом?

Вопрос жены к врачу: «Умрет мой муж?» – так не пришедший по душе Португалову… – вопрос естественный. Важен тон, которым он оказан. Простая, по стилистике не обработанная речь простой женщины в вопросе с подобной расстановкой могла включить самую тревожную мысль об исходе болезни.

Итак, предшествующие дню смерти обстоятельства не дают разгадки вопроса, кто убил покойного. Приходится обратиться ко дню преступления и к последующим дням, когда содеянное зло должно было вызывать известное поведение и образ действий виновников.

Во весь день смерти Максименко, когда мать подсудимой, не любившая зятя, своим счастливым «алиби» отклонила от себя подозрение, когда так тщательно доказано членами семьи Резникова, что и он значительную часть дня пробыл дома, хотя не опровергнуто, что, однако, он несколько раз приходил к больному и был с ним во время припадков болезни, – жена не отходила от больного и не устраивала себе преднамеренных доказательств физической невозможности для нее быть виновницей смерти мужа. Она не отрицает, что носила ему последний стакан, когда, вернувшись от Дмитриевых, он попросил дать себе чаю. Этот стакан для обвинителя – самая сильная улика.

Но не говоря уже о том, что, по данным экспертизы, количество мышьяка, обнаруженного в трупе, требовало большого количества выпитой жидкости, а, по данным обвинения, жена вынесла едва отпитый стакан сейчас же и назад, не говоря о том, что свидетели, сидевшие за самоваром, – Марья Васильевна и Большакова, утверждают, что стакан был вынесен совсем не отпитый или чуть отпитый, – я обращаю ваше внимание на то, что стакан был вынесен и поставлен на тот же стол, перед теми же людьми, причем подсудимая сама вскоре ушла назад к больному, а стакан уже прислугой был вылит в полоскательную чашку.

Я прошу вас сообразить: стала бы отравительница, поднеся отраву мужу, ставить стакан с тем же отравленным чаем на стол, где его могли нечаянно выпить, благо чай был внакладку, и нечаянная отрава выдала бы преступницу?

Спокойствие, с которым жена носила чай и возвратилась, указывает, что в чае или посуде отравы не было или подсудимая не знала о ней, а отрава была дана чьей-либо посторонней рукой, быть может, побывавшей тут же в доме или и в эту минуту тут находившейся.

Вечером больной почувствовал боли. У постели был Резников. Чужих никого. Дмитриевы ничего не знают. Португалов, сочтя больного выздоровевшим, к ним не придет. Чего бы лучше, если жена знает, что ею дано мужу, а Резников – ее сообщишь, молчать н не вызывать врача; но жена требует врача, и Резников не может отклонить ее от желания, а должен ехать за Португаловым.