Где лучше?

– Ну, что? Кончили? – спросил он, обращаясь к Егору Шилову.

– Будет. А все-таки, Сидор Данилыч, плоховато, больно плоховато становится год от году.

– Это уж так. Теперь вот железная дорога много портит вашему делу, ну, опять и народу ноне много. Ныне я посмотрел на железной дороге, так народу, братец ты мой, из Питера страсть што едет. Это – полон вокзал; билетов даже недостало. Так половина и не уехала. И это еще ничего, а то человек двадцать и билеты взяли, да в вагоны не попали – некуда.

– В другой раз уедут.

– Ну, нет. Я было им посоветовал просить обратно деньги – не дают. Я взял два билета и пошел к начальнику станции, стал просить деньги – не дают. Зачем, говорит, опоздали? Мы, говорит, и билетов выдаем столько, сколько в вагонах может приблизительно поместиться народу, поэтому мы, говорит, и кассу ране запираем. Так-то. А прежде не то было. Худое, должно быть, житье в Расее.

– И не говори.

– А! Потемкину! Што, друг сердешный? – проговорил Сидор Данилыч весело, подойдя к оставшемуся мастеровому.

Мастеровой снял фуражку и принял прежнее положение.

– Али старуха опять?

– Чево и говорить!

Сидор Данилыч старался добиться от Потемкина слова, но тот упорно молчал, глядя в пол. Сидор Данилыч пошел.

– Сидор Данилыч… Голубчик…

– Что, верно, недопито?

– Все пропито. Дай косушечку, голубчик.

– Ну, нет.

– Сидор Данилыч… Эх! – Потемкин встал. – Али ты меня не знаешь?.. Семь лет я к тебе хожу.

– Знаю, Потемкин, знаю… Только, брат, ты забаловался много.

– Вчера же я тебе отдал трешник.

– А обещал сколько?.. Нет, брат, шалишь! Ты у меня обманом-то на одной неделе на три цалковых забрал.

– Сидор Данилыч!

– Будь спокоен, не дам. Иди, куда хошь… Ах, Потемкин! человек-то ты хороший, по шестидесяти рублей заработываешь…

– При людях-то хоть бы не страмил… Ей-богу, ходить к тебе перестану.

Сидор Данилыч ушел, а Потемкин сел к печке и задумался.

У наших рабочих был только что подан полуштоф. Видя болезненную фигуру петербургского мастерового, пренебрежение к нему хозяина харчевни и его мольбы об водке и думая, что он будет рад выпить даром стаканчик, Егор Шилов сказал ему:

– Эй ты, как тебя?

– Потемкин.

– Иди сюда.

– Мне и здесь хорошо.

– Мы угостим тебя.

– Убирайтесь вы к черту!

– Нет, друг, выпей… Мы от души.

– Што у вас много денег, што ли? Удивить меня хотите?

– Ну, полно, выпей.

– Не стану… Я еще не нищий и не хочу, чтобы меня укоряли тем, что я водку христа ради пью.

– Ты, верно, только сам угощать любишь! ишь, какой барин! – сказал Панфил Прохорыч.

– Я с теми пью, кого знаю.

– А мы, по-твоему, што такое? – пристал Егор Шилов.

– Глуп, братец, ты, и больше ничего, Неужли я не знаю по обличью, что вы судорабочие.

– Отчего же ты не пьешь?

– Не хочу. Компания ваша мне не по сердцу; о чем я, столяр, стану толковать с судорабочим? Нешто мне интересно, што у вас там творится! также и вам со мной скушно будет, если я насчет своего ремесла стану говорить. Да я вот еще о своем занятии и говорить сегодня не намерен и сижу потому, что мне здесь очинно хорошо. И если бы хозяин дал косушку, еще было бы лучше, потому я скоро бы заснул… Я сегодня молчать хочу – и буду молчать.

И Потемкин, нахлобучив на лоб фуражку, обнял руками трубку и уперся на печь.

Наши рабочие очень захмелели к вечеру и поэтому уж не могли идти гулять. Пелагея Прохоровна хотя и не пила водки, но у нее разболелась голова от табачного дыма и начинало болеть горло. Она звала брата искать постоялый двор, но он не хотел отстать от компании. Поэтому она ушла на барку, выдав брату по его настойчивой просьбе два рубля. В барке она устроила себе гнездо, под досками, но не могла долго уснуть. Ночью явился Панфил с Егором Шиловым и еще другим судорабочим, Фролом Яковлевым.

Утром у Пелагеи Прохоровны заболело горло.

– Што это, как у меня горло заболело? Прежде болело, да не так.

– Пройдет. Вот сегодня найдем квартиру, завтра в бане выпаришься – и пройдет, – говорил Егор Шилов.

– И у меня тоже горло болит, – сказал Панфил, как бы желая показать товарищам, что на болезнь нечего обращать внимания.

Наконец пошли нанимать квартиру с Егором Шиловым, который оставался в Петербурге и хотел поступить куда-нибудь на фабрику или возить зимой снег и разные нечистоты. Он слыхал, что этим занятием крестьяне много в зиму зашибают денег. Егор Шилов был знаком с Петербургской и Выборгской стороной; было у него несколько приятелей из мастеровых, и поэтому он знал, где больше живут рабочие разных фабрик и заводов, а попавши на квартиру к рабочим, он скорее рассчитывал поступить на место.

Было воскресное утро, и поэтому народу на набережной было мало; кабаки заперты, и около них нет ни одного человека, только в воротах дровяных складов и в местах, примыкавших к фабрикам и заводам, толпился рабочий люд. Несколько заводов, несмотря на праздник, были в действии, и там тоже рабочего люда без дела не виделось.

– Пелагее Прохоровне! – услышала Мокроносова голос Петрова.

Пелагея Прохоровна остановилась. Из одной кучки, человек в двадцать, стоявших наискосок от ворот дровяного двора, отошел навстречу Пелагее Прохоровне Игнатий Прокофьич. На нем надето было пальто на вате, крытое черным драпом, на ногах триковые брюки и на шее ситцевый розовый платок; на голове была новенькая фуражка, на ногах простые сапоги. Он курил папироску. Во всем этом наряде Пелагея Прохоровна не скоро узнала Петрова.