Остров гуннов

Чувствуя, что можно, я взял ее за узкую талию и прижал.

– Что означают эти поползновения? – отодвинув мою руку, спросила она.

Внешняя восхитительная неприступность женщины – из свернутого в ней будущего, она не может допустить решительного шага, чтобы не напороться на не того самца, могущего обрушить жизнь. Не говорю о любви, она опасно ломает все страхи.

На вершине, площадке с одиноко гнущимся от ветра ковылем, открывался бескрайный океан, и сзади весь Остров. Там, в середине его возвышалась гора, потухший когда-то вулкан, образовавший этот остров. Но сейчас он дымился.

Мы долго, молча смотрели в слепящее марево океана.

Эдик, подвывая, читал свои стихи:

Только чайки парят над утесами,

Только ветер, лишь ветер поет.

Что ж туда – уже не вопросами,

А печалью неясной влечет?

Мне опять остро что-то напомнило, но уже не было привычной ностальгии.

– Здесь хочется произнести клятву, – сказал Эдик. – Земля так прекрасна перед бесконечной вселенной, и мы на вершине ее, и я не знаю, как защитить ее. Давайте поклянемся – посвятить себя ее защите.

Лицо Тео надменно застыло.

– Нас погубит слюнтяйство массы. Романтика утопии.

На меня смотрели, как будто я знал ответ. Я не знал, что ответить. Откуда они взяли, что могу быть арбитром? Стать ни на чью сторону? А ведь могут подумать, что осторожничаю.

– У меня впечатление, что здесь нет времени. Вы застыли, считая ваше состояние вечным. Это иллюзия.

Тео сказал:

– Правильно! Нужно определиться. Впереди жертвенная борьба.

Тео всегда уверен в себе, заранее зная истину, словно родился с готовыми убеждениями. У него нет экзистенционального чувства одиночества. Он внук замученного вождя революции, которая разразилась здесь много лет назад. И пепел деда стучал в его сердце.

Я попытался быть откровенным:

– В мире, откуда я пришел, тоже до сих пор не знают, что делать. Мы пытаемся глубже понять, что было и что происходит.

Тео сухо сказал:

– Мы творим историю, а не разбираемся в ней. Победим, если во всеобщем упадке духа появится тот, кому поверят, и пойдут за ним. Вождь! И его партия.

Я чувствовал в нем гордыню исключительности. У него постоянное нетерпение – решить эту чертову задачу пробуждения народа, застрявшую в голове. Это и в моем характере – нетерпение закончить даже не захватившее дело, забывая обо всем.

– Тогда я первый выйду из игры, – фыркнул косоглазый Эдик. – Хотите нового шаньюя?

Лицо Тео с острым носом медально застыло:

– Когда «новые гунны», глянув на непокорных, кивком решают их судьбу: на кол его! тогда нет смысла молча возвышаться над ними. Пока мы будем совершенствоваться, нас передавят.

– Почему? – я вдруг легко обошел железную стену его убеждений. – Горизонтальная оппозиция полезна. Всю жизнь прожить в одиночестве, и вдруг на митинге увидеть свои глаза в чужих… Когда возникает множество чистых глаз – вот что неодолимо.

– Что же, полагаться на естественное развитие? – непоколебимо стоял Тео. – Когда просыпаешься с чувством несправедливости, и где-то по утрам в подъезде обнаруживаются спешащие серые люди, с которыми мы можем с усмешкой поговорить, и тут же забыть. Как тут отвратить от зла?

Мне не нравилась тупая убежденность.

– Нужно брать выше – бороться за спасение земли. И за себя – от нас самих.

На меня смотрели с недоумением. Моя харизма несколько поколебалась.

В окружении Тео роптали, меня просто не поняли.

– Можешь уходить, – сказал Тео. – Если мы тебе не нравимся.

– Наверно, я здесь чужой, – испугался я.

Ильдика страдальчески сморщилась.

– Вы не неоградные, а дворовые пацаны. Вечный раздор оппозиции! Пришелец несет в себе новый мир!

Эдик, глядя в сторону, сказал извиняющимся тоном:

– После революций старые представления уходят в подсознание, и держатся так крепко, что возвращаются снова. Но у многих уже прояснилось в голове: нужно обновление. Хотя трудно быть в постоянном напряжении, к которому их призывают.

– Вот и пробуждай сознание! – сдержанно-страстно сказал Тео. – Пока еще цел.

Ильдика поддержала Эдика:

– Он прав. Всегда есть чем жить, и быть счастливым, если не впадаешь в уныние. Это не конец, чтобы уничтожать друг друга.

Как она чудесно держится! И в этом мире есть просветы, куда входишь, как домой. Я словно знал Ильдику там, изначально.

Меня не поняли, потому что чувствовали нечто вместе с Тео, что невозможно выразить.

Эдик повернулся ко мне.

– Ты должен нас понять. Ведь мы ощущаем себя свободными только на этом утесе.

Наверно, эта легкость свободы и есть настоящая родина, ибо я уже не чувствовал себя покинутым.

6

Мой приятель Савел пригласил меня на региональное вече, то бишь конференцию, которые обычно организуют хитрые производители услуг при государственных органах, налагающие дань на каждого участника в виде организационных взносов. Я вспомнил, что у нас уже давно применялись телеконференции, где в спорах идеи разносились в воздухе по всем углам безграничной земли, и там же в воздухе затухали, разрешаясь в компромиссах. Здесь же обсуждали отдельные проблемы, не в силах сконцентрировать их вместе и открыть главное – тупиковость решений – страсть логики охватить глубину, диктовать сырой жизни, такой неохватной, что ни ума, ни бумаги не напасти.

Тема была интересная: «Как помочь бедным? Благотворительность и подаяние». Я взял у шефа разрешение на командировку, хотелось своими глазами увидеть страну, о которой много узнал от летописцев.