Планета детей Солнца

Марат выпалил:

– А вот мы живем интуицией!

Толя посмотрел на него с удивлением.

– Какое это счастье – жить в иллюзии и не просыпаться. Я так не могу. У Марата народ вообще не знает злобы мира и смерти, живет в бессмертии.

Он всегда был насмешлив к Марату, а тот не понимал насмешки и любил Толю. Я защитил Марата:

– Оставь его, может быть, он и прав. Все убеждения относительны. Маратик по-своему талантлив. У него добрая и благожелательная душа.

Марат широко улыбнулся. Моя подруга оборвала:

– Хватит вам трепаться, консультанты. Разве можете кому-то помочь?

Тетя Марина вдруг запела:

– Далеко-долго течет река Волга…

В ее девичьем голосе была какая-то личная отрада чьих-то полновесно прожитых годов, но отчего же так грустно? И нет того, что исцелило бы.

Старики подхватили:

– А мне семнадцать лет…

Нам с моей подругой и Толей, среднему поколению, эта песня была воспоминанием о давней простоте и ясности жизни. Марат слушал с блаженством на широком лице. А молодые смотрели с насмешливым любопытством.

Толя с завистью сказал:

– Какая у вас крепкая родня!

У него, как он считает, нет будущего, не о ком заботиться, кроме жены, и ей не о ком – умер их ребенок. Но он все еще чувствует в себе некую силу, что дает жить.

Моя подруга устало говорила Толе:

– Ты думаешь, у нас нет одиночества? Еще какое!

И почувствовала фальшь в голосе.

Тот недоумевал:

– У вас же огромная семья! Вы бессмертны!

– Счастье не бывает долгим.

Моя подруга таинственным образом сошлась с женой Толи – они оказались родственными натурами, их тянуло объединиться в несчастьях.

* * *

Я живу с подругой, ставшей родной с незапамятных времен, опекающей меня недовольной нежностью. Ее ухоженная белая кожа лба с тонкими морщинками вызывает во мне боль.

Совсем не видел, красива она или нет, но ощущал рядом ее родное тело женщины, ее радость услужения мне или раздражение от моей нечуткости к ней.

Подруга вздыхала:

– Ты меня не любишь.

– И ты меня. Мы просто прикипели друг к другу.

Природа заставляет делать выбор, а самцу хочется оставаться в предвыборном состоянии, отсюда и его желание увиливать в сторону. Конечно, мне виделась в спальном тумане идеальная податливая девушка. Как у женатого Данте. Но поскольку такой в реальной жизни не было, то я выбрал подходящую мне. Но она чувствовала, что между нами была та, идеальная.

С ней я теряю навыки самообслуживания, не знаю, какие таблетки впихивает в меня она. И дразню ее.

– Чтобы понять личную жизнь, с женой или любовницей, надо расстаться и увидеть все со стороны, и чем дальше, тем будет понятнее.

Она смотрит на меня с выступившими слезами.

– Тебе мало, что ношусь с тобой, как с ребенком?

Уже два года нет вестей от сына Федора. Наша страна опутана санкциями и блокадой, и он не может приехать из «Большой земли», где учится в университете.

Как-то на даче зашел в старый сарай, сооруженный еще моими предками. Оглядел инструменты, газонокосилку, висящие старые велосипеды… И мелькнула безнадежная мысль: ничего этого уже не надо. Меня не будет, сын может никогда не вернуться, да и зачем ему это барахло? Так зачем все это?

И приходит мысль о предстоящем одиночестве и смерти. Утром, замедленно, с вернувшимся ощущением беды из-за оставшегося на закрытой «Большой земле» сына, после бессонницы делаю зарядку, увеличиваю до предела упражнения, отгоняя тяжелый недосып в членах, и они постепенно оживают. Зарядка служит переходом в другое состояние, когда можно не отвлекаться на физическую слабость. Потом смотрю в зеркало на глубокие морщины у носа, седеющие волосы (лысины не видел и потому не считал себя лысым), но казался себе по-прежнему молодым, не больше тридцати лет.

Как мы очутились в этой стране, которая когда-то не была чужой и враждебной, а теперь неизвестно, что с нами будет?

Собираюсь на работу, подруга, в постоянном нервном беспокойстве, наносит теплые шлепки губ на мое лицо. Мы с подругой еще более расстроены от неизбежного расставания на весь день, молча понимаем друг друга, как только могут понимать десятилетиями притершиеся и ожидающие скорого расставания навсегда.

Я перестал ездить в командировки, в моем айфоне почти нет адресов, потому что те друзья, что были раньше, стали чужими, изменив нашим общим идеалам, или поседели, стали стариками, тоже выбросили адреса, потому что работа сузилась, и все радужные проекты молодости перестали волновать.

Но по размышлению понимаю, что не одинок: моя работа с небольшим кругом соратников, постоянное общение через каналы подруги с родственниками и широким кругом ее знакомств. А литература и занятия поэзией, открывающие огромную радугу прошлого, настоящего и будущего!

У себя наверху перебирал на самодельных полках старые, прошлого века, журналы и вырезки из газет с их какими-то упрощенными текстами, пахнущими старым хламом, и вдруг поймал сдвиг времени. Что-то совсем свежее и новое ворвалось в сегодняшний день, гораздо более тревожное, может быть, трагическое.

Моя подруга не думала ни о чем подобном, не слушала моих философских откровений, ибо в них нет меня, кого она чувствует. Не любит, когда говорю на философские темы. Я жаждал Собеседника! Но она нутром женщины, продолжательницы жизни и рода, инстинктивно знала все заранее о том, что я пытался мучительно выдавить из себя, взойти на Лестницу. И потому мои пустые вникания вглубь только раздражали ее.

* * *

Все разошлись. Мы с Толей вышли в сад, сели на скамейку. По сторонам за забором сквозь листву яблонь – огни притихших соседних дач. Я стал разглядывать мерцающую тьму реальности, увидел нашу жизнь отстраненно. В моей родне много несчастных, неужели они в чем-то виноваты и сами не подозревают, что надо приложить и свои силы, чтобы победить несчастья? Оттого, что у них нет дальней цели. Что такое – нет возможности раскрыть свои таланты в этой стране? Власть не дает? Вроде нет, все зависит от нас, от нашего упорства или лени. Нет, не дает вот эта мерцающая реальность, тьма, вечно стоящая между людьми, замкнутыми в своих оболочках. А в чем выход? В ином устройстве нашей жизни?

Я думал об Эсфири Аароновне. Она, учительница средней школы, не могла преподавать ученикам то, что предлагала пропаганда, и открыто говорила ученикам, что думала, за что отсидела в лагере и была сослана сюда. Отдала школе всю оставшуюся жизнь одиночки. Когда входила в класс, все замолкали, и почему-то всегда было тихо. Боялись даже плохо учиться. Моя подруга, дочь погибшего в лагере, по окончании этой школы сказала ей:

– Я дочь врага народа.

Та глянула на нее, погладила голову.

– Милочка моя, дети за отцов не отвечают. Иди и никому не говори. Я тебе дам хорошую рекомендацию.