Родом из шестидесятых

10

Встретился с другом Валеркой Тамариным. С ним недолго, после университета, я работал корреспондентом заводской газеты "Сталь и шлак". Он длинный, ловко двигающий худым телом, говорил по телефону эвфемизмами, чтобы не поняли рядом.

Я увязался за ним – он ехал к другу Толе Руденко. Полгода держал его транзистор, решил отдать.

Шли по улице Горького. Он говорил о себе, в его манере:

– Нашел работку в АПН. Радиостанция "Родина". Прочитал за одного там коммуниста. Редакция знает, все знают. Сел в комнате-кабине, с окошком. Тишина, аж в ушах звенит. Слышу: "Не трогайте, пожалуйста, бумагу. Ближе к микрофону. Ориентируйтесь на весь мир. Весь мир слушать будет". Потом в окно махнули. Я начал читать дубовый текст, как "в детстве мой отец был пастушком, и ему помогли коммунисты" Пересказал монотонно, но под естественность, выбрался весь красный.

– А что! – словно защищаясь кричал он. – Зарабатываю! Как раньше не зарабатывал. Поздравь, с женой развожусь.

Зашли к Толе Руденко – можно?

Жена Толи в халате чистит картошку. Глянула, и резко:

– Ко мне нельзя, а к Толе – как он скажет!

Валерка протягивает ему транзистор.

– На, возьми!

И повернулся прочь. Тот, натягивая рубашку:

– Да подожди, заходи же!

– Некогда, – не глядел на него Валерка. Тот надел рубашку и стал провожать. Жена крикнула вдогонку:

– И чтоб здесь ноги твоей не было!

Толя ныл:

– Ты что не заходишь? Забыл?

– Да, все отрезал, Нет у меня больше друзей. Хочу один быть.

– Брось! Как живешь? Работаешь?

– Это мое дело. Работаю, не тунеядец.

– Брось ты! Что я тебе, не друг? Пусть ты подлостей наделал, но я не такой, чтобы плюнуть.

– Да? А кто обо мне рассказал жене, что я развратничаю? То-то… Не нужно мне никаких друзей, разделался с прошлым, все.

– Да хоть сейчас пошли спросим… Не так!

– Дура она.

– Да, дура… Но она того… ничего. Ты бы про тещу спросил, как она? Ведь, с ней неладно.

– Не желаю спрашивать. Отрезал, и все. Пусть живут, как хотят. Ну, мы пошли.

– Пока. Узнать бы о теще не грех. Заходи, в случае чего всегда помогу, не думай. Жена моя, это, с тобой не в ладах, все-так подруга твоей. А я по-другому к тебе отношусь.

Пошли одни. Валерка все еще находился в благородном негодовании.

– А ты что встреваешь? Это же такой тип! Расскажешь про себя, а он тут же передаст куда надо. В Харькове дружили. Взял и предал, все рассказал про меня жене – это когда все у нас напряженно было. Нет, не знаю я таких друзей.

Мне было не менее тяжело. Ответил фальшиво, вернее, привитой убежденностью в правильности гуманизма.

– Субъективен ты. И насчет тещи тоже. Надо понимать человеческие слабости. Это же человек, за дочь горло перегрызет. Что ты хотел от нее?

– Это подонка. Животные страсти самки-матери. Я таким не прощаю.

– Ну, пойми. Человек не может быть другим. Обстоятельства такие, откуда ему быть другим?

– Это народники в девятнадцатом веке так думали, с твоей теорией задавит тебя жизнь! Я презираю так называемую массу за низменность. Все исходит из естественного эгоизма, выше которого наше невежество не может подняться.

– Ты узок, – я фыркнул от внутренней фальши. – Презирал ли бы своего сына, если бы тот стал подонком?

– Не прощаю тех, кто задевает. А ты, если наплюют, будешь думать о том, что человек не без слабостей?

– Нет, дам в морду.

– Во, сам себе противоречишь.

Он хотел стать писателем, но сознавал, что в своей неприкаянности существования не может стать никем другим, кроме как бойко строчащим журналюгой.

____

В редакции сидели те же: Костя Графов, Коля Кутьков, Юра Ловчев с Геной Чемодановым, Байрон и Батя.

Костя отчитывал молодого автора:

– Банальность – это примитивно понятые мысли взрослых, причем банальность убеждена в своей исчерпывающей конечности. Поэтому мир на две трети банален.

Поэт Коля Кутьков соглашался:

– Даже у Блока только десять стихов хороших.

Заспорили о литературном мастерстве.

Байрон восторгался Данте:

– Олеша писал о Данте: пожар фантазии! Удивительные эпитеты! В аду мост обвалился во время того землетрясения, которое произошло, когда туда спускался Христос. Какая мощь подлинности!

Костя Графов кричал:

– Вот, читал Сименона, его "Тюрьму". У него убеждение, что персонажа надо выбить из седла. Как? Заставить его увидеть все в истинном свете, почувствовать, какую призрачную жизнь он ведет. Сименон заставил сестру убить сестру. И все герои уже стали действовать самостоятельно, без усилий автора.

«Тюрьма» и стала краеугольным камнем его дальнейших писаний – крутых народных сериалов, "выбивающих из седла" население у экранов телевизоров.

– Сименон считал: не надо выдумывать технику. Она приходит сама, если есть что сказать. "Раньше писали хроники, а теперь нужно найти событие, которое все переворачивает в жизни героев, и вокруг надо строить рассказ".

Коля авторитетно говорил:

– У Гоголя Катерина с младенцем плывет по реке серебряной ночью, и пугается… Тут можно вывалить целиком все поверья, все обычаи, всю нравственную жизнь народа.

Гена Чемоданов вскидывал очки на лоб.

– Гарин-Михайловский рассказывал Горькому сюжет: двое в ночи идут, и друг друга боятся. Мол, темная глубина человека. И – так и не стал писать. "Не моя тема. Это Чехову надо писать". Вот как чувствовал свою тему. А у нас многие – берутся писать на любую тему.

Есть же на свете люди, ради ценности книги готовые отдать все!

Валерка Тамарин высказывал заветное:

– Я изучаю методы работы и стиль писателей от "а" до "я", начиная с писем. "Талант – труд", и надо засесть. Нашел сходство с Ю. Олешей: он героев с себя переписывал. Чехов – и тот о себе. У него положительный герой в его смысле – это он сам, только удалил себя как писателя. Психология всех его уродов – во многом изображение его психологии. По капле вдавливал из себя раба.

Все посмотрели на него с недоумением.

–Чехов писал «по воспоминаниям», – робко возразил я. – Тут действует «накопление чувств». Личная близь – слепа. Хаотична, негармонична, в ней лишь рождается то, о чем надо писать.

– Это ты брось! Без нервов и кишок автора – чушь!

Он оскорблено замкнулся в себе.

Батя торжествующе провозгласил:

– Литература вообще не нужна! Лев Толстой сказал: со временем перестанут писать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-то вымышленного Ивана Ивановича или Михаила Петровича. Писатели будут не сочинять, а рассказывать то значительное и интересное, что ими случалось наблюдать в жизни.

Юра ворковал афоризмами.

– Сейчас истину можно выразить только языком мата.

Посмотрели мою рецензию-фельетон на некую повесть о положительном ревизоре. Гена сказал:

– Смешно, и попал в самую точку. Когда автор специально задумывает положительного героя – это идеология. Гоголь на этом погорел.

– В смысле стиля – хорошо, но хуже в другом, – сказал Костя. – Не нашел основной мысли, такое впечатление. Надо еще подумать, что-то прибавить, или отсечь.

Я кивал, но думал: совсем не в этом дело. Не мог выразить основную мысль, потому что это значит вывернуть душу, таимое в себе кровное, за что могут упрятать, как многих исчезнувших авторов. Вернее, не смел искать истину до конца. И потому иногда записывал в дневнике – подмечал, чтобы когда-то потом понять, что все это значит.

Костю же не останавливала такая тревога, видимо, ее у него не было, и потому получалось писать безопасные проходные вещи.

Пришли в кабачок, где Есенин бил морду Маяковскому, что описано у А. Толстого в "Хождении по мукам".

Там, согнувшись у столика под сводами, выпили по стаканчику старки.

Показалось мало, по предложению Юры зашли в Дом журналиста. Мимо столиков прошел высокий красивый Твардовский. Я прочитал его «За далью даль» и был в полном восторге. Сейчас, по прошествии многих лет, изменивших страну, поражаюсь его оптимизму, утопической вере, что за далью Сибири открывается новая даль, которая стала экологической бедой. А тогда в сознании наших писателей было неискоренимо чувство полета. Да так было и безопаснее.

Взяли, как приличные, графин водки и бутерброды.

Байрон, вертясь, юркал в сторону короткой ноги из-за выпитого спиртного.

– Не ходи в "ЛГ", – советовал Юра Байрону. – Заклинаю. К этому подонку Мишке Сидельникову. Он кого пожелает, того и выдвигает. Рабом станешь. Он весь в черном, Крошка Цахес.

– Был уже у него, – смеялся Толя. – Час сидел между ним и сотрудниками, которые устроили летучку. Через меня переговаривались. "Передовую напишет Сурков… Надо Наровчатову дать – что думает? Да ты что, Миша? Он заметок не дает. Даст, может быть, переговори… Светов? Скажи ему, когда тематическое пройдет – поместим. Братишки проведут второе совещание…» И сплошь – телефонные звонки. Я ему: «У тебя, Миша, не кабинет, а крупный железнодорожный узел…» Поговорили, почитал мои рецензии. "А что, толково написано". Дал книжки для рецензии, на выбор, с дарственными надписями ему.

Батя, в мосторговском плаще, похлопывал по плечу Колю:

– Я всегда тонко чувствую. Никогда не г-говорил, но скажу: Я воспитанник графа Разумовского. И поэтому не переношу пошлость. Граф не выносил неопрятных, пил мало, пьянел от 100 граммов. Только в этом пункте я с ним категорически не согласен.

Мы ржали над графом Батей.

Расходились окосевшие. Размахивая бутербродом, Байрон хлопал меня по плечу свободной рукой:

– О, я тебя уважаю. В тебе что-то есть.

____

Я доехал до Щелковской, пролетел свою остановку, сошел у кинотеатра «Владивосток». И, плача и рыдая, пошел домой пешком. Ой, плохо было.

Дошел до дома, все спали, и бухнулся в постель.

Утром твердо решил: что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело свое. Оказывается, не выпивши – не исправиться. Ибо в похмелье видишь себя подонком, а это уже путь к исправлению.

Катя грустно сказала:

– Ты равнодушен к людям. А надо помогать им, заботиться – это воспитывает, и ты бы перестал быть чужим.

Я старался не дышать на нее.

11

Пришел на работу с тяжелой головой.

Прохоровна глянула встревоженно.

– Голова болит, – помотал я головой. – Нет, после попойки… А дома что было… Ведь ничего, аккуратно себя вел. Только, кажется, ночью тещин халат надел и лег в нем. Всего лишь. Только-то…

Прохоровна залилась смехом.

– Дайте взаймы. Жена утром выгребла все из карманов, мол, нечем покупать продукты. Дала пятак на дорогу, мол, не пожрешь – ничего не случится.

– Ха-ха-ха!

Это на работе – настроение заданное. А дома – то, что реально есть: мысли, что все это зря, и придется разводиться, и что она делать будет, бедная, подкрашиваться, думая о другом.

Прохоровна рассказывала:

– Мы с мужем были на дне рождения. Он обычно сидит в углу и наблюдает скептически, не пьет – нельзя. Ну, а тут вдруг пить начал. Я веду себя вольно, пью сколько надо. Попросили молоденькую сбацать танец по-современному. Та смерила взглядом публику – все старые. Тогда мой муж сорвался к ней, и как пошел плясать! Туфли у него французские, с загнутыми носками. Никто не знал, что он танцовщик. И вот, когда он стал доставать лысиной паркетный пол, вдруг упала ваза с салатом. И, с салатным задом, как ни в чем не бывало. Тогда приборы убрали, так как он предупредил: "Если из-за разбитых рюмок ворчать будете, опрокину стол!" Я потом: "Чего это ты?" "А что ж! Понял, что с этой жидовней не повеселишься".

У нее в тоне уже не было тайного стыда, словно стала относиться к мужу-коротышке иначе.

На работе все было, как обычно.

Лариса рассказывала о поездке в ГДР (у нее зять в управлении кадров МИДа прислал вызов в министерство, она срочно вступила в партию. «Хоть отдохну там, замучилась. Только о сыне беспокоюсь»). Была там-то и там-то. Чистота, урны подвешены, киосков с мороженым и прочим нет, все подают в барах. Вход в бар стоит дорого. Сигареты – восемь марок.

– Говорила с чехами. Они: вы оккупанты, все отрицают (что наших убивали), мол, все это выдумали коммунисты.

Лида прочитала мне письмо какого-то полковника в отставке, которого она отшила в Риге: "Любить родину, вас, Елочка-Ромашка, и природу – как это хорошо!" Глаза ее расширились, словно представила что-то жуткое.

– Ненавижу, когда сразу лезут на меня. Я ему: "Ну, что? Некогда? Пожар? Спешка? Проверяете номер лифчика? Не трудитесь – третий. Или размер пояса 54.

– А женщины? – услышала Прохоровна. – Меркантильны по отношению к мужчинам, особенно те, кому за тридцать.

Лида сжала губы…

Когда мы с Лидой зашли в курилку, она развернула целую философию о странности мужиков:

– Никак не пойму мужчин. Все они одинаковы – кончают постелью. Ха, приходи, говорит, в ресторан такой-то. Поужинаем, угощу. А потом к тебе пойдем. Ну, я ему: "Ха, ко мне нельзя". "Тогда угощать не буду".

Она отвернулась.

– Да, мужчины любят красивых, а женятся на культяпистых. Почему? Ха-ха. У одного – разладилось, а он ко мне. Захотелось, вроде компенсации.

Она взгрустнула.

– Почему так, скажи? Один любил меня, бросил семью, говорил: я для него – королева. В ногах валялся – не пускала. Потом пустила, но оказалось, где-то он буфетчицу еще имел, кувалду, ужас! Ни морды, ни зада. Поч-чему, я спрашиваю? Почему у мужчин нет ничего святого? Почему они патологические лгуны? Ведь женщина не скотина, человек же. Да, женщина гораздо чище.

Я до сих пор не слышал такой блестящей характеристики мужиков. И сквозь мужское тщеславие пронизала горечь: судьба Лиды гораздо страшнее, чем моя, кого не любят, но не бросят. Я уговаривал:

– Встряхнись! Это еще не конец.

И понимал: мои слова пусты, у нее ничего не изменится.

Бабы несчастны не только от социальных условий – они обречены природой, из которой человечеству не вырваться. Свинство природы.

____

Сегодня было партсобрание. В большом кабинете партбюро по стенам вручную сделанные плакаты: "Была Россия царская, а стала пролетарская", "На то советы и нужны, чтоб люди жили без нужды", "За коммунистами пойдешь – дорогу к счастию найдешь", "Без труда и героизма не построишь коммунизма".

Принимали в партию. Первой вошла машинистка из нашего машбюро, отбарабанила программу, устав.

– Мы с Сережей, сыном, занимались.

Злобин проникновенно сказал:

– Один совет – вы сейчас вступаете совсем в другую жизнь. Мы понимаем, что вы прошли тяжелый путь войны, санитаркой, у вас не в порядке нервная система. Но мы на это не смотрим. Будьте сдержаннее.

Мне показалось, что мы вступили в некое иное измерение, где разлита безжалостная сакральная правота секты. Когда она вышла, члены оживились.

– Вот, мало развита, а вызубрила – я те дам!

Конечно, вызубрила, она знает, для чего вступает. За границу направляют машинисткой.

Обсуждали характеристики уезжающих за границу экспертов.

Вошел мой приятель, начальник отдела Игорек Яковлев. Заученно рассказал биографию. Женат, имеет сына. Учился в МВТУ, работал на кафедре. Почему ушел? Не было призвания, уступил место другим. Врет, наверное. Окончил Плехановский институт, по товароведению.

Его отрекомендовали:

– Надо сказать, дисциплинированный исполнитель.

Тот с готовностью отвечал на вопросы. Кадровик Злобин, как будто в первый раз увидел:

– Криминала не было в биографии? Только честно. И еще, как бы сказать… Какой ты национальности? Сам понимаешь… Вот, почитай, как надо вести себя – правила для отъезжающих за границу.

Лидия Дмитриевна разила вопросами:

– Сколько компартий в мире?.. Какой строй в Венгрии?.. Какие есть помологические сорта?

Ответы были приняты одобрительно.

– Умный парень, с понятиями.

Оттаяно одобрили…

Вошел молодой эксперт с покорным видом и глазами, словно его вели на убой. Вежливый, отвечал тихо и безнадежно. Хочет в командировку за границу, чтобы заработать.

Когда он вышел, кадровик вздохнул:

– У него горе. Мать в параличе. От этого жена его бросила, ушла с дочерью. Он теперь и матери помогает, и жене алименты. Есть сведения… иногда совсем не кушает.

Ему со вздохами отказали.

У всех других биографии одинаковые: школа – Плехановский институт – торговая база – эксперт в системе товарных экспертиз.

Второй вопрос был о переаттестации экспертов. Эксперты делали краткие самоотчеты.

Шеф ворчал:

– Виноградов, эксперт по коже, кандидатскую защитил. Федоренко тоже книгу об экспертизе написал. А расписаться не могут. Вот поэтому у нас все неладно. Им нужно одно – ставка в 250 рублей.

И обратился к экзаменуемым:

– Почему не обобщаете материал, не систематизируете дефекты, не пришли с готовыми предложениями. Где записки с предложениями? Вот это была бы авангардная роль коммунистов.

Шеф продолжал ворчать. Забросили молодых, не читают наши методички по контролю товаров. Не посещают семинары и лекции. Молодых надо привлекать, а то они льнут к Политехническому, где зарвавшиеся поэты читают свои стихи. А ЦК говорит, что молодежь должна изучать ОМЛ.

Лидия Дмитриевна возразила:

– Есть и другие. Что ни говори, а Сибирь делается руками молодежи, а она не за длинным рублем едет.

По материалам партсобрания решили обсудить в коллективе книгу Федоренко, автора книги по экспертизе товаров. Тот испуганно, булькающим голосом:

– Н-нет! Только когда письменное приглашение. И – приду с магнитофоном.

Ирина:

– Как это? А если я, участница обсуждения, не хочу, чтобы меня записывали?

– Нет, только с магнитофоном. У меня есть портативный "Романтик".

– Ничего себе романтик! Запишешь, а потом кое-куда. Не желаю. И никто не придет.

Автор, видимо, думал – критиковать будут.

Пришли на обсуждение немногие.

– Вот тут я ничего н поняла, товарищ автор, что вы хотели? Еще – ничего не говорится о мешкотаре.

Федоренко, отключив свой "Романтик", важно отвечал своим булькающим голосом:

– Ночи не досыпал над страницами, а редактор – чирк, и зачеркнул. Мол, что вы р-разжевываете, понимаешь.

Провожали – он в пальто до пят, поплелся в аптеку, лекарство у него кончилось.

Шеф в своем кабинете негодовал:

– Какой там борец, этот Федоренко. Кляузник. Один против всех сражается. А работать с ним не хотят. Во-во, его книга – не для живых. Это уголовный кодекс, параграфы, угрозы.

Министерство отказалось распространять книгу Федоренко. Он звонил в Союзкнигу, сам раздавал, сидя на тираже книг.

Завхоз злорадно говорил:

– Знаешь, как защищаются на доктора? Я был на турецкой выставке, один взял их словарь и издал у нас. Получил докторскую. А то, одна югославка взяла англо-русский словарь наш, проставила вместо английских сербские слова, и издала. А что, имеет труды!

Какой-то институт прислал восторженное письмо о трудах Федоренко. У нас шептались: "Наверно, старик, сам сочинил. Потому что ни один институт не будет писать с таким восторгом о книге "Экспертиза партий товаров при выгрузке".

Лидия Дмитриевна возмущалась из-за насмешек над ним. Он был командиром разведчиков у Ковпака, потерял здоровье. Честный человек, не умеет пользу извлекать из всего. На пенсии, жена, двое детей. Ютятся в подвале. А бодр, прямо дрожит нервами.

____

Кадровик Злобин не отставал в своей опеке меня.

– Ты зам парторга по комсомольской работе, давай объявляй: в пять встреча с ветеранами войны. Ничего не знаю, ты ответственный. Ты главный, иди в народ.

– Слушаюсь, – играл я. – Придут с семьями.

И пошел в народ.

– Лидия Дмитриевна, никаких отказов! Вы меня выбирали… Я серьезно, от имени партбюро. И… как офицер.

Я козырял своим офицерством: по окончании университета мне присвоили звание: младший лейтенант.

– Не издевайся, – недовольно отвечала та, наметившая совсем иначе проводить этот день. – Когда серьезно, я всем сердцем.

Удалось собрать целый кабинет шефа. Лидия Дмитриевна, как обычно, влезла вперед.

– Наша прекрасная революция… Величие наших идей…

Старики-ветераны сидели в первом ряду напротив нас. Один – генерал с усиками, похожий на Папанина.

Завели спор о поколениях. Генерал погладил усы.

– Очень добросовестные были наши солдаты.

Он говорил о них самоуверенно, не терпящим возражения голосом. У меня офицеры – если не слушает солдат, так они повторяют приказания, и еще раз, и еще, пока не послушается. Дисциплинированы, все проверят. Они мужественные, смелые, расчетливые.

Мысли его шли по накатанному. Я думал: характеристика штабс-капитана Берга в «Войне и мире», только не вращавшегося в «свете».

Ветеран, из наших экспертов, говорил наклоняя голову, чтобы смотреть через очки (верхняя половина – простые стекла).

– Да-а, я работал в Комитете. У меня замом был энергичный, в концлагере был. Хорошо работал. А меня вызывают: "Что он собой представляет, кто к нему ходит? Вы у него были? А, он у вас был. 50-летие справляли? Странно, вы у него не были, а он успел побывать у вас. Почему первым подписался под протоколом партсобрания? А, председатель собрания?" Я: "Но, ведь, не могу против всех! Все – за". А они: "Надо было против пойти". И упекли зама. Через два месяца пришел, уже не энергичный.

Ветеран из Министерства иностранных дел добродушно делился с молодыми.

– Какой там внезапность нападения! Еще в апреле из всех училищ офицеров отправляли на запад. Такие укрепления построили – во всю советскую власть строили. Рассчитано было на нападение. Сталин сказал: мы должны наступать, и точка. А немцы обошли линии по всему фронту Только Киевский не обошли. Драпанули мы, все оставили – оружие, боеприпасы. Особисты много сделали. А из окружения армиями выходили, хорошо, если группами, там легче выяснить, кто от немцев заброшен. А если в одиночку? Ведь немцы ловили, компрометировали и засылали. Один пришел, майор, с заданием мост взорвать. Его ко мне: где шел, сколько времени? Вот карта, покажи. Тот за 24 часа, кустиками, нашу границу обежал. Стой, говорю, за 24 часа нельзя 500 км. пройти. Прижал, сознался: самолетом направили. Конечно, и невинные попадали, но тут нужен такой ум, чтобы отличить. Летчик один – поймали, в кукурузе отлеживался. Линия фронта продвинулась, и он у нас. По запросу ответили: отличный летчик. Летчики нужны очень. Решаю: отпустить, на свой риск. Ничего, летал. Погиб над нашей линией фронта.

Молодые слушали с интересом, но секретарь партбюро прервал его речь.

– Да, это было героическое время. Наш народ выстоял, и победил.

Старик-эксперт возмутился:

– Что это такое? Это, простите меня… аферисты. Приглашают не тех ветеранов. Не по теме выступают. О войне – вразрез с официальной линией. Полагаю целесообразным поговорить в парткоме. Что за позор – авантюристов присылают.

– Сейчас не то время! – взволновался добродушный. – Откуда у вас сталинисты?

Я испугался: этим попадись – перемелют железными жерновами.

– А вот Солженицын, – робко вмешался кто-то. Генерал сказал командирским тоном:

– Солженицын? Сексотом, стукачом был в лагере, сам признавался.

– Где это он сам написал? – возмутился я. – Вы что, читаете запрещенные антисоветские книги?

Тот опешил.

– Нам дают, чтобы все знать о врагах.

И продолжал:

– Неправильно его напечатали. Не надо это народу. Я инспектировал лагеря, там условия гораздо лучше. А это – кошмар. За такое узнали – всех поснимали бы. Так вот, одно и пятно, а он обобщил. Ведь, жизнь-то шла разная, люди работали. И совсем не нужно грязь выволакивать. Кому это нужно? Ну, было, решения были, условия пересмотрели в тюрьмах. А что вы думаете, тюрьма есть тюрьма, не сахар. Допустим, я знаю случай – недавно секретарь обкома за крупную взятку выпустил из тюрьмы жулика. Сняли, исключили из партии. Но об этом не нужно. Зачем? В правильном свете? А зачем, пятно есть пятно. Ведь мы живем, как ни говори, в капиталистическом окружении.