Томас Карлейль

Томас Карлейль
Федор Ильич Булгаков

«Томас Карлейль принадлежал к числу таких писателей, которые в литературе своей страны делают эпоху. Непосредственное влияние их на умы сограждан проходит, конечно, со временем, но авторитет их остается вечным и неизгладимым. Карлейль к тому же был плодовитым вкладчиком в английскую литературу и создал своим влиянием целую школу писателей. Не часто и не многим из таких писателей, подобно Карлейлю, приходится достигать глубокой старости…»

Ф. И. Булгаков

Томас Карлейль

Томас Карлейль принадлежал к числу таких писателей, которые в литературе своей страны делают эпоху. Непосредственное влияние их на умы сограждан проходит, конечно, со временем, но авторитет их остается вечным и неизгладимым. Карлейль к тому же был плодовитым вкладчиком в английскую литературу и создал своим влиянием целую школу писателей. Не часто и не многим из таких писателей, подобно Карлейлю, приходится достигать глубокой старости (он умер 25 января 1881 г. на 86-м году жизни) и видя плоды своей деятельности, самим убеждаться в том, что влияние её, некогда благотворное, сменилось иным, более соответствующим и духу, и потребностям века. В этом отношении небезынтересно проследить хотя в общих чертах характер литературной карьеры Карлейля, тем более, что его сочинения очень мало известны русской публике. Но прежде всего несколько биографических данных. Карлейль родился в 1795 г., в Думфрисшейре, графстве южной Шотландии. Шотландский тип был сильно отмечен во всей его фигуре, а его говор всегда сохранял резко местный акцент. Отец предназначал его к духовному званию и с этой целью поместил его в Эдинбургский университет. Но молодой человек выказал больше склонности к наукам математическим и словесным, нежели к богословию. Сначала он пробовал свои силы на педагогическом поприще, в качестве учителя математики в школе графства Файф, потом поступил воспитателем в одно семейство и кончил тем, что решительно отдался литературным трудам. Изучив французский и немецкий языки, он начал заниматься составлением статей для энциклопедии Брюстера и переводами. В числе первых его литературных работ особенное внимание обратили на себя «Жизнь Шиллера», книга, появившаяся в 1823 г., и переделка Гетевского «Вильгельма Мейстера», которая и послужила поводом к переписке между Гёте и Карлейлем. В 1827 г. Карлейль женился. К этой эпохе относятся критико-литературные статьи его, которые помещались в разных «Обозрениях» и только впоследствии появились отдельным изданием. 1834-й год имел двоякое значение в его жизни. Он окончил в то время свое первое оригинальное сочинение «Sartor resartus» и переехал в Англию на постоянное жительство. «Sartor resartus» (переодетый портной) – нечто в роде философской бутады – составил эпоху в литературной карьере Карлейля, особенно потому, что тут он обнаруживает впервые свой особый стиль и выказывает склонность к фантастическому жанру, в котором выразилась впоследствии его литературная физиономия. Но последующие годы посвящены были составлению книги, которая привлекла к себе гораздо больше внимание и сделала репутацию автору. Это – его «Французская революция», изданная в 1837 г. С тех именно пор Карлейль вошел в большую славу. Каждое из его сочинений ожидалось с нетерпением, читалось на расхват, обсуждалось с уваженьем. Затем, в целом ряде своих сочинений он изложил свои социальные и политические взгляды; таковы сочинения о «Чартизме», «Прошлое и настоящее», «Памфлеты последних дней». За ними же следовали исторические и биографические работы о Кромвеле (1845 г.), о Джоне Стерлинге (1851), о Фридрихе Великом (1858–1864). Старейшая и слабейшая из его работ «Древние короли Норвегии» издана в 1875 г.

Чему же обязан Карлейль своей репутацией? На чем основано его влияние?

Карлейль писал много и в различном жанре. В числе его сочинений, которые принадлежат к чистой литературе, первые, по времени своего появления – «Жизнь Шиллера» и критические статьи, помещавшиеся в разных Reviews. Потом следуют обширные исторические труды о французской революции, о Кромвелле и Фридрихе Великом. Обычные тенденции, рассеянные во всех его сочинениях, как уже замечено выше, нашли свое применение политическое и социальное в работах о «Чартизме», о «Прошлом и настоящем» и «Памфлетах последних дней». Но более непосредственное выражение взглядов, какие носил в себе Карлейль, нужно искать в сочинениях о «Героях и культе героев», отчасти в «Sartor resartus» и в «Жизни Джона Стерлинга», где многое относится к самому автору. Отсюда видно, что Карлейль затрагивал разнообразные предметы и однако же едва ли есть сочинения другого писателя, в которых обнаруживалось бы больше единства, чем у него.

И действительно, во всех поименованных сочинениях заметна одна и та же, только ему свойственная манера и выражаться, и представлять себе вещи. Сразу видно, что имеешь дело с оригинальным мыслителем, положившим начало целой школе писателей. О том, чтобы свести в точной формуле его воззрения и думать нечего. Особенность идей Карлейля, это – решительное отвращение от всякого рода определений, от всякого, так сказать, логического и критического аппарата, которым довольствуются обыкновенные смертные, а, напротив, эта особенность в витании в сфере воображения и чувства. Оттого то он и представляется мистиком. Мир ему казался чем-то темным, наполненным глубокими тайнами. Природа, история, человек, все для него было предметом удивления. Его обычное настроение душевное выражалось в преклонении перед этими тайнами. Он имел какую-то особую потребность непременно обожать. Подобная наклонность к таинственному и возвышенному естественно приводила его к преувеличениям, человечество представлялось ему занятым непрерывной гигантской борьбой между добром и злом. Мелочи же действительной жизни, напротив, казались одинаково отвратительными и забавными. Новейшее общество рисовалось всецело предавшимся лжи и рутине. Народы ищут себе спасения в конституциях, в уравновешивании власти, в парламентских дебатах, в изобретениях так называемого либерализма и прогресса, тогда как в действительности и в существе дела, на стороне правительства превосходство силы. В этом отношении любопытны, между прочим, воспоминания помещенные в газете «Русь» г?жою О. К. о Карлейле. По её словам, он особенно любил бранить английскую конституцию и жестоко смеяться над теми, кто ей верил.

– «Humbug», восклицал он, «чистейший обман»!.. «Пожалуйста, не губите вы мне моей России нашей конституцией», воскликнул он однажды… «Ведь в парламенте царит болтовня, пошлая болтовня. Россия совершила много великого. У ней и будущее великое. Пусть только развивается по-своему, на своих собственных ногах. Я люблю и всегда любил русских»!.. Затем – рассказывает г?жа О. К. – он провел параллель между государем и королевой Викторией, горячо восхваляя первого за его реформы и любовь к просвещению, но сильно издеваясь над второю, особенно за её «Турко-Биконсфильлство»…

Возвращаясь к идеям Карлейля относительно человечества, нельзя не заметить, что их последним словом являются герой и права героизма. Ему нужны Магометы, Кромвели, Фридрихи II-е, Наполеоны, потому что это настоящие и непосредственные продукты природы. Отсюда уже легко предугадать, в какой связи должны находиться теория героизма у Карлейля с его общими воззрениями на мир. Человек рока, Провидения, одаренный высокими свойствами, которые заранее отводят ему верховное место в мире, такова, по его воззрениям, естественная действительность в противоположность с социальными фикциями, из-тоже время это – одна из сил тайного мира, в созерцание которого английский писатель любит погружаться.

Если вполне естественно наметить основную мысль, которая вдохновляла Карлейля, то, с другой стороны было бы несправедливо утверждать, что все достоинство его сочинений заключалось в вышеупомянутом мистицизме. В нем виден, сверх того, историк и сатирик. Историк замечательный по сознательности своих изысканий и живости, с какою он схватывает и изображает физиономию событий. Его сила неоспорима. Он как будто обладает, минуя все его частные особенности, даром вызывать прошлое, оживлять и воскрешать его, составить из него целую драму, за которой читатель следит неотступно. Стиль Карлейля из тех, которые задевают за живое читателя. Сверх того, Карлейль бесспорно принадлежит к школе драматической. За всеми его моральными сентенциями, его заклинаниями и подобными странностями, не трудно заметить, что Карлейль, писав историю, хотел только рассказывать и рассказывать только для того, чтобы подействовать на слушателя или читателя. Это артист своего дела. Самая торжественность его стиля не больше, как приправа все с тою же целью.

Карлейль является историком в двух или трех сочинениях и сатириком во всех своих произведениях. Его идеалистические тенденции проглядывают всюду в форме постоянной и горькой насмешки над людьми и предметами современности. Он неисчерпаем в своем негодовании на недостаток искренности и великодушие, на сервилизм и жалкий вид мира, который его окружает. Одно слово у него беспрестанно подвертывается под перо и им-то Карлейль резюмирует характер нынешнего века. Слово это «sham». Оно не поддается переводу и обозначает сразу и фальшивую внешность, суетные домогательства, лживые договоры, и общественное лицемерие. Карлейль же возложил на себя миссию быть провозвестником искренности. Эту искренность он желал бы применить ко всему: она у него является священным законом искусства, нравов, политики.

То обоготворение сил, о котором мы упомянули выше, само является последствием необходимости, какую испытывает писатель, нисходить во всем до первоначального и естественного положения вещей. А что же реальнее силы? Что же доступнее пониманию, если не влияние, каким в состоянии давать себя чувствовать личный авторитет, будь то гений, или просто штык?

Одна из многих второстепенных заслуг философии Гегеля, как известно, состояла в разрушении противоположности между формою и содержанием. Нет такой основы, которая не имела бы своей формы, нет и формы, которая не предполагала бы известной основы. Но никогда та и другая не была в более явной связи, нежели мысль Карлейля и его манера писать. Трудно отделаться от мысли, когда читаешь его произведения, что это – не аффектация; она выступает резко в его беспрестанных декламациях против лицемерия века. Его выспренные мистические воззрения на неведомое, которое нас окружает, на вселенную, его преклонение перед тайной бытия, представляют что то позирующее, деланное. Так и кажется, что все это рассчитано, надумано. Тоже следует заметить и относительно его стиля. Это язык, будто намеренно сфабрикованный писателем, и однако же этому языку он обязан большею долей своего успеха. Словарь Карлейля можно было бы составить из длинных слов, на манер немецких, из неупотребительных форм, сравнительных и превосходных степеней… Автор весь уходит в странные термины, стереотипные эпитеты; фраза его будто отрублена, прервана. Карлейль, видно, нарочно делал ее антимузыкальной, антипериодичной, отрывочной. Прибавьте к этому восклицания, вопросительные знаки, воззвания к действующим лицам, к читателю, к небесам и земле, ко всему на свете, и вы получите понятие о стиле Карлейля. Ничем так не злоупотребляет он, как словами Бог, беспредельность, Вечность, Глубина.

Нужно ли прибавлять, что эта смешанная роль пророка и буффона, эти выделанные эксцентричности, производят скорее впечатление, будто ими автор пользуется, чтоб обратить внимание на себя, чем впечатление действительного убеждения? С самого начала своей литературной карьеры Карлейль не писал так. В его «Жизни Шиллера» обыкновенные английские обороты. Если по его первым литературно-критическим статьям и можно отчасти предугадать, что выйдет потом из писателя, все же они не выказывают отличий от обыкновенно употребительного языка. Но «Sartor resartus», который принадлежит почти к той же эпохе, уже обнаруживает странности. С тех пор автор начинает пользоваться излюбленной им манерой писать, которая имеет двойную выгоду, будучи легче самой простейшей формы и возбуждая любопытство публики. Его «Французская революция» (1837 г.) представляется уже совсем скроенной по особой мерке.

Влияние Карлейля, как писателя, измыслившего свою манеру писать, было велико. Он вызвал целый ряд подражателей, которые, впрочем, вместо того, чтобы заботиться о дельности и логичности своего изложения, больше кичились своей виртуозностью или эффектами шарлатанского стиля. Не избегли соблазна в этом отношении и великие таланты в Англии. Рускин, например, как и сам Карлейль, кончил тем, что перешел от исключительного стиля к странному, и от аффектации дошел до мистификации.

Влияние философских взглядов Карлейля было не меньше, чем и его литературная деятельность, но оно было более спасительно и благотворно. Имя Карлейля останется навсегда в истории мысли в Англии. Он наметил резко стезю своих воззрений. Как, не смотря на недостатки своего стиля, он в сущности был артистом, также точно, не взирая на претендательность его сентенций, он был если не философом, то, по крайней мере, действовал на формировку умов. Короче сказать, если бы требовалось общим образом определить моральное и интеллектуальное влияние Карлейля, мы бы заметили, что Карлейль в особенности служил тому, чтобы порвать и раздвинуть путы, в которых загрузла мысль его сограждан. Слушая, как он беспрерывно твердил о божестве и вечности, о тайне и обожании, в нем начинали видеть провозвестника более высокой и широкой религии, сравнительно с ходячими верованиями. С тех пор умозрение проложило в Англии новую дорогу. Всемирные тайны Карлейля сменились точными изысканиями, строгими исследованиями и определениями. Неизвестно, отдавал ли себе отчет в этом сам Карлейль, но во всяком случае он достаточно прожил для того, чтобы видеть свое влияние исчерпанным, свою роль в качестве учителя устарелой.

Вышеприведенные воспоминания г?жи О. К. содержат в себе несколько данных, подтверждающих это. «85-летний Карлейль пережил себя» – говорит г?жа О. К. Он замечал над собою весь процесс разрушения и нетерпеливо жаждал смерти. «Прошлою весною г?жа О. К. уезжала из Лондона в Россию. Карлейль, с верным другом своим Джемсом Фрудом, приехал к ней… Разговор преимущественно касался её отъезда, возвращения, и только что вышедшей в то время её книги: „Россия и Англия“. Карлейль настаивал на необходимости сообщать как можно более сведений о России.

– Англия очень невежественна насчет вас, заключил он.

Прощаясь, г?жа О. К. сказала ему „до свидания“.

– О, нет, воскликнул он, как-то испуганно. О, нет, повторил он, желайте мне поскорей смерти. Мне давно пора, давно! Неужели придется еще помучиться несколько месяцев? Это выше сил.

Г-жа О. К. заметила ему, что друзьям его больно слышать такие слова:

– Вы нам дороги, нам нужны ваши советы, ваши указания; смерть ни от кого не уйдет, утешала она. Но Карлейль как будто считал себя забытым на земле…»

Само собою разумеется, видя свое влияние отжившим, Карлейль в праве был утешать себя, что он служил уже переходом между прошлым и настоящим. А к этому, конечно, сводится роль всех систем; в этом заключается лучшая слава, на какую только может претендовать мыслитель на этом свете…

    Ф. Булгаков.
    «Исторический вестник», № 3, 1881