Небо молчаливое

кони не воют

I

Константин потёр глаза. Впервые за столько дней на душе у него было тихо, не сказать, что тишина эта была хорошей, больше всего она походила на смирение, но уж лучше так. Константин скорчил гримасу отражению, смахнул остатки пены, причёсываться он не стал, лишь равнодушно пригладил волосы мокрой рукой. Кажется, что-то, что-то глубинное в нём переломилось или вовсе распалось в труху. Как раньше не выйдет. Увы. Он так долго ваял себя, сыпал позолоту на отцовскую славу. Герой героев! Куда уж там. Между этой жизнью и той, что осталась в несбыточно далёкой Тирхе, один жалкий месяц и тысячи тысяч километров. Если бы это могло утешить…

Если считать тишину минутами, выйдет неправильно и децибелами тоже немного не то. Константин это быстро выучил. Тишина на станциях была запахом, чем-то бесплотным, неосязаемым, точно чужие невозможные духи. «Вот поэтому они и носят респираторы и повязки цветные, банданы и прочую намордную муть», – понял Константин.

Мир немного дрожал. Локальное такое землетрясение без земли. Если считать тишину минутами, она задушит. Отец любил тишину, а Константина от неё тошнило. Мир пёстрый и живой переварить куда проще, он хотя бы переваривается, особенно если запить вискарём.

Корабль не зря назвали Молчаливым. Он весь был яд и смирение. Или это внутри теперь не сила, но яд и смирение? Константин вяло мотнул головой. Спокойствие равное посмертному. Дождь из серных облаков.

Она раскладывала карты. Константин шёл в машинное, но повернул голову, потому что идти в машинное и так мерзко, а если смотреть только в пол, можно рехнуться, а если в сторону… В стороне оказалась каюта ведьмы. Дверь она не закрыла, точно ждала кого-то. Но скорее всего не ждала, а просто забыла закрыть. В её пальцах совершенно голых и белых без колец, перчаток, браслетов, мелькали карты быстро-быстро. То есть, конечно, никто не носит браслеты на пальцах. Просто руки, кости, кожа, чернильные узоры под кожей. Боже, на чёрта ей столько татуировок? Разве это красиво? Женское тело… Она так мало подходила к стандартам… к пониманию желанной конвенциальной женской красоты. И вряд ли её это волновало.

– Привет, – холодно отозвалась Эмма. – Что-то нужно?

– Да нет, – сказал Константин. Что может быть нужно, когда ты герой и идёшь в машинное следить, чтобы медленно ползущие цифры с экранчиков не уползли? – Колдуешь?

Она медленно покачала головой. Внутри клубка не то кос, не косм, блеснуло что-то металлическое немного похожее на коротенький нож.

– Медитирую. Хочешь зайти?

Константин не без удивления обнаружил, что всё ещё стоит в коридоре. Всё ещё стоит.

– Погадай мне, – выдал он первое, что могло прийти в голову ему, бестолково стоящему напротив незакрытой двери.

– Бесплатно не гадаю, – отрезала ведьма, а потом улыбнулась. – Повешенный.

– Что? – не понял Константин. Что?

– Карта Повешенный. – Она отсалютовала Константину картой. С такого расстояния это был просто цветной прямоугольник. – Вынужденное бездействие. Стагнация. Вокруг тебя разворачивается какая-то неприятная ситуация, а ты ничего не можешь с ней делать. В общем, не рыпайся. Оглядись. Это временно.

– Обнадёживает.

Ведьма пожала плечами. И он, наконец, понял, что хочет спросить.

– А вы с Фетом?.. – понял, но произнести не смог. Он не знал как, закончить! На этой чертовой Верне он разучился говорить, и мямлить теперь, как в детстве. Как перед отцом.

– Да?

– Ты с Фет не…

– Не… – протянула она. Её лицо очень изменилось. – В смысле? – ведьма оставила карты и удивлённо уставилось куда-то поверх Константина. Почему она никогда не смотрит в глаза? – С Фетом скорее Луи, если ты об этом. Но они не… Ну как бы…

– Луи гей…– вспомнил Константин. – Так?

– Да, – легко ответила, точно в этом нет ничего такого. – А что такого?

– Ну…

В смысле, что? Это же… Это… Мерзко? Вот злобные отцовские шутки и новости по федеральным каналам, и чьи-то глумящиеся голоса и… Пацан же как пацан, ну придурошный временами, и что с того? Говорит он нормально, одевается практично в старье и рабочие комбинезоны. У Эммы… нет, это говорит об обратном, боже, даже у Фета был такой. Все на этой чертовой планете носят комбинезоны, кроме Константина, он новенький, недостаточно овернился., вор Этот парень, конечно, но парень хороший. Неужели? Эмма сидела совершенно невозмутимо, то ли привыкла, то ли… то ли…

– Они что? Они вместе?

Эмма пожала плечами, будто ей было плевать.

– И ты ничего с этим не делаешь?

– А что мне с этим делать? Обвенчать их? Я не священник и даже не юрист.

– Эмм, они…

– Боги, да какая разница? Я не хочу обсуждать личную жизнь моих друзей. Если это тебя так волнует – узнай сам. Только Фет скорее всего пошлёт тебя, а Луи расплачется.

– Эмм, он же тебе нравится, да? – спросил он с горечью.

– Кто? – будто действительно не понимает. Почему хотя бы так нельзя признаться? Константин не будет спорить, не будет. Он отступит. Станет ей другом, другом тоже быть хорошо.

– Фет.

– В смысле? – не поняла ведьма. Это было не то притворное удивление, которым люди пытаются прикрыть стыдное, мягкое, сокровенное.

– Ну…

– Он мой друг.

Хмурилась Эмма забавно.

– А кто тогда? Луи?

– Что? – она поморщилась, точно съела что-то кислое, кислое-кислое. – Слушай, какого чёрта это вообще тебя так волнует?

Константин смутился. Волнует? Нисколько. Ему просто нужно знать, нужно понять наконец:

– По какой-то же причине я тебе не нравлюсь?

– Что? – только и сказала ведьма.

Каюту наполнила тишина, тревожная, густая, колкая, как перемёрзший февральский снег. Константин не то чтобы испугался, чего тут боятся? Но, боги, как-то нехорошо. Эмма молчала, Эмма зажмурилась, беззвучно хохоча.

– Прости, кэп, – прошептала она, восстанавливая дыхание. – Боги, мне бы твоё самолюбие! Прости. Думаешь дело в каких-то моих возлюбленных? И если б не они, я бы обожала тебя по умолчанию. Нет, кэп, это так не работает. И возлюбленный мой главный и официальный, давно улетел домой. Так что на Верне у тебя конкурентов нет, – она усмехнулась и встала.

– В Новом мире есть?

Она не определённо кивнула.

– По-твоему, это что-то объяснит? Ты… Боже. Мне работать надо.

Она встала, несобранная колода осталась лежать на не заправленной кровати. Эмма перешагнула через сумку, лавандовый плед струился за ней к шкафу, точно плащ средневековой леди. Она скинула плед на стул поверх одежды, наушников и каких-то проводов.

– Дашь пройти?

Константин подвинулся.

II

Дом был большой, громадный оказался дом. Эмма прижимала к груди синюю папку с документами, документами на по-настоящему свою квартиру в этом громадном синем доме.

«В синем доме с изломанной геометрией», – уточнила Эмма, второй рукой, рукой с зонтиком нащупывая в кармане телефон. Она запуталась в собственном графическом пароле: левой рукой вырисовывать квадрат всегда сложнее, опустить документы она не могла, не могла зажать их локтем, не могла. Наконец, квадрат поддался. Эмма быстро сфотографировала дом, всего его треугольные балконы, все синие перекрестия этажей. Дом действительно выглядел очень странно. Как бы его описать? Но Эмма решила, что не будет описывать дом, просто скинет нерезкую фотку сестре, просто скажет, всё хорошо. Да, мне так удобнее. Нет, жить с твоим мужем я не хочу. Ну не с мужем, ну с тобой. Да, не хочу. Послушает о том, какая она не молодец, дважды послушает. Маме ведь тоже захочется об этом напомнить. А потом купит лаванду. Любую. В цветочном. И горшок к ней любой. И на её подоконнике, в её квартире, будет расти её лаванда. А потом назло или просто, зла особого Эмма ни на кого не держала, не держала, ей просто хотелось сделать что-то мрачное, резкое, социально и религиозно не одобряемое – обустроить настоящий ведьминский алтарь с бутафорским воробьиным черепом, а может не бутафорским, а вырезанным из какого-нибудь камня, из розовато-коричного родонита или зелёной яшмы. Постелить на какой-нибудь столик чёрную ткань, выставить толстые свечи, ракушки с холодного побережья, бестолковый полумрамор-полугранит с перевала. Зачем-то же она его тащила в и без того тяжелом рюкзаке? За этим. И постельное бельё купить какое-нибудь тёмное – густо-бордовое или мшисто-зелёное или вообще чёрное. Почему бы и нет? И закрыть дверь. На два оборота закрыть. Больше всего это напоминало свободу.

«Тебе не будет там одиноко?», «там пустая квартира», «как ты одна?» – летело, сыпалось, звенело. «Мне будет замечательно!», – сказала Эмма, сказала вслух осенней листве, прицепившейся к высоким ботинкам.

Эмма посмотрела на свои высокие ботинки: никакой листвы там, конечно, не было, немного клокастой пыли и только, и сами ботинки другие.

Что в этой жизни у неё было, было её, Эммино? Чего она добилась? Что создала сама и чем владела? Кораблём, записанный на её имя, просто потому что больше не на кого было записать.? Чужой корабль, такой огромный и такой бесполезный! Небо молчаливое! Ну ха. Ха-ха. Незаконченное исследование, труды всей жизни. Тебе самой-то не смешно? Смешно. Не весело, но очень-очень смешно, аж плакать хочется. Кучка файлов в облаке и кучку «колдовского» барахла. Ничего существенного, ничего по-настоящему стоящего. Ни корабль, ни собственные труды она не могла применить как следует. Никакой пользы, одни потуги и порывы, и куча промахов. А вот Эва!.. На душе стало гадостно. Сестра во всем была лучше. Успешная и везучая, красивая той самой продающей женственной красотой, прелестная в суждениях и делах, и не пустышка к тому же. Такую дочь мама и хотела, такую воспитала, а вторая вот не вышла. Какая жалость. Почему бы тебе Эмма не вести тебя так же? Скольким девочкам это помогло? Потому что я так не умею. Эмма вздохнула. Жизнь подобная Эвиной была бы для неё сплошной ложью, долгой и мерзкой игрой. Она уже пробовала жить так. Правда, пробовала. Делала как делают все люди. Была послушной и милой, позволяла себя любить и трогать, улыбалась, когда все улыбались, смеялась, выбривала волосы, чтобы тело уподобилось гладкому телу ребёнка. Такая жизнь, правильная «женская» жизнь не для неё скроена. «Может я и есть на самом деле безумная ведьма?» – Эмма вздохнула. Ведьмовать куда проще. С ведьм никто не спрашивает за их странность.

Один Рогач был добр к ней. Но Эмма так чинно держала дистанцию, и старый профессор, который вполне бы мог стать ей другом, остался профессором. Она определённо не умеет сближаться с людьми, если только для этого нет острой нужды, как с Фетом. Она бы свихнулась, если б не подружилась с Фетом. Если б не свихнулась, не подружилась. «Проклятие!» – выругалась Эмма. На экране мелькали хвосты далёких молний. Где-то стороной гремела буря, но рулевой упрямо вёл их прочь. Кто в рубке Эмма не помнила. Программа, составляющая расписание, давно перестала занимать её мысли, как и прочие удавшиеся дела. Что сложного в том, чтобы настроить простую сортировку на четыре имени, на пять позиций: рубка, буфет, уборка, машинное, свободное время, где под «сводным временем» понималось время, в которое Фет проводил в своем лекарском кабинете, перебирая медикаменты и заметки, и журналы, составляя отчеты в «облако»; в которое Луи возился с бухгалтерией Неба, Эмма торчала в лаборатории, а Константин? Да чёрт его знает. Эмме подумалось, что надо бы приставить этого капитана к чему-нибудь полезному. Но боги, ещё и об этом думать сил нет, никаких. Он капитан, так пусть думает самостоятельно, чем занять своё «свободное время». Может хоть выспится в отличие от остальных. Эмма перевернулась на левый бок. Её не то тошнило, не то укачивало, вероятно опять давление.

Последний визит на Южную хороших вестей не принёс. Она не умирала, да, но безнадёжно слабела. Вернский климат, если это вообще можно было климатом назвать, самым что ни на есть поганым образом истощал организм. Боги! Даже собственное тело только мешало ей, отказывалось служить как следует! Жалкое тело. Нет, Эмма не собиралась заводить детей ни сейчас на Верне, ни когда-нибудь ещё. И наступит ли это славное когда-нибудь? Не собиралась, но разве это значит, что нужно вот так? Она беспомощно перекатилась на спину, пытаясь поудобнее устроиться на чертовой койке. Сон не шёл. Снотворное закончилось, а выдавать ещё Фет не спешил, ни то жмотничал, не то побоялся, что она увлечётся и больше не захочет вставать. Последнее было довольно заманчиво, но у Эммы были дела, которые ей непременно нужно закончить, и Луи, и снова корабль. Они стали друг другу тюремщиками. Боже, кто бы мог подумать, что Эмма будет зависеть от корабля, будет так к нему привязана, и не любовью, а стыдом и воистину тупым обещанием. Лучше бы ей наконец заснуть.

III

– Привет.

Эмма вышла из одной двери, а он из другой. Заспанные они не сразу заметили друг друга. Эмма смотрела все так же в пол, боялась ли, или просто хотела встречаться взглядом?

– Привет, – он улыбнулся. – Долгая смена?

– А? Н-нет. Фет за штурвалом. Я спала, – прошептала она виновато, будто сон был преступлением или слабостью. – Кэп? – она подняла голову, закусила губу. Без шалей и подводки с растрёпанным узлом на голове Эмма казалась совсем юной, точно ей пятнадцать, а не двадцать шесть. Она шагнула к нему на встречу и ничего не говоря прижалась к его груди.

«Так можно было?» – подумал Константин. Её трясло.

– Эмм?

Она отрицательно промычала, мотнула головой, мол не говори, не говори, пожалуйста. В глубине что-то грохнуло, грохнуло ещё раз. Эмма подняла руку с часами. Вздохнула, точно осуждая циферблат и так же ничего не говоря, отстранилась.

Грохотало в столовой. Из рубки к своему кабинету шагал Фет. У Константина было ещё полтора часа до дежурства в машинном, как раз чтобы позавтракать с командой. Но команда ещё ни разу, за всё то время, что он провёл на Небе, не завтракала вместе. Кэп отправился в столовую, в надежде застать там хотя бы Луи, а можно и Эмме кофе сварить и принести. Можно же?

К чему было это неловкое утреннее стояние, не то объятия, не то… он не знал. Всё смешалось и спуталось. В коридоре почему-то пахло дождём и терпким Эмминым можжевельником. Он больше не гнал от себя этот густой вездесущий запах, вдыхал и вдыхал с жадностью и тоской. Но запах был просто запахом. Сама же Эмма всё время ускользала. Фет кивком поздоровался. Константин ответил ему добрым утром. Доктор нырнул в полукруглую дверь, ему предстоит ещё разобрать новые лекарства, рассортировать по подписанным идеально круглыми буквами контейнерам. Ампула к ампуле.

В буфете крутился Луи, перекладывая купленные на Южной яблоки из мешков в ящики. Луи откуда знал, что так яблоки простоят дольше. Фет на каждое такое подозрительное знание недовольно цокал, точно уличая Луи во лжи. И между тем Луи каждый раз оказывался прав, а доктор как-то печально качал головой, словно каждый промах что-то у него отбирал. Глядя на их разлад, глядя на их разлад ещё с другой стороны, Константин ещё острее чувствовал, как им всем недостает искренности. «Молчаливое небо, – крутил он скороговоркой, – слишком молчаливое». И тут же Эммин голос насмешливо припоминал «Никольский металлургический». Какое небо, кэп? Здесь Верна. Здесь всё, что за бортом кипящая смерть. Луи напевал что-то тише тихого. Яблоки укладывались в ящик узором, похожим на соты. «Так больше помешается», – пояснял Луи. Время до смены в машинном текло медленно. Константину не сиделось.

– Вы снова с Фетом?..

Зачем он вообще с этим лезет? Луи… Константин, в который раз не то с боязнью, не то с неприязнью, оглядел пацана и ничего отталкивающего не увидел, Луи как Луи. Сидит ссутулившись, волосы точно доктор на затылке собрал. Яблоки вот сортирует. Разве можно его такого не любить?

– Ась? – откликнулся Луи. – Мм… Он… мм, – Луи закусил губу, – Кэп, а можно честно? Ты ответишь?

– Я не вру.

А сейчас вот соврал, но Луи ничего не заметил. Он тряхнул яблочный мешок, проверяя как много там осталось.

– Я что-то делаю не так? – сказал Луи мешку. – Почему Фет злится? И Эмме он верит, а мне почему нет? Разве сложно представить, что кроме Верны где-то ещё жизнь?

Это было смешно и очень-очень больно.

– Фет никогда не был?..

Не был – понял Константин, не успев договорить. Как вообще из этого ада без помощи извне сбежишь? Луи покачал головой.

– Он родился здесь, и его родители, и родители родителей, и ну и так далее. Ну ты понял, да? – Время кивнуть. – У него семья хорошая была, квартира в Стрельце. Он в школу ходил, а потом на доктора выучился, девушку встретил, женился. – Глаза у Луи покраснели. – Фет на Стрельце двадцать шесть лет прожил, никуда не выходя. Его там все знают.

– А где этот Стрелец? – нахмурился Константин, – на Эмминых картах такого, кажется, не было? Мелкая типа Тихохода станция?

– Неа, – мотнул головой Луи. – Огромная, почти как Южная. Хотя не, Южная побольше будет.

Он выронил яблоко, чертыхнулся, полез ловить, а руки дрожат.

– Как так?

– Стрелец взорвался, – ответил Луи из-под стола. – Поганое яблоко.

– Гнилое? – не понял Константин. Гибель станции – станции Фета, целой, мать её! станции, не умещалась в его голове.

– Х-хорошее, – пролепетал Луи.

– Дай сюда.

– Он меня не любит. И не полюбит! Я… я…

Константин взял яблоко красное-красное в бардовых прожилках, ароматное, да ещё и с листиком, образцовое просто яблоко.

– Не говори ерунды.

– Это правда, кэп. Он жену свою любит. Мёртвую… Когда… когда станция рванула, там двигатель… газ… не знаю. Когда всё случилось, он был на корабле Ирвинга Краха. Он как Людвиг, но не пират, урод хренов. Собака сутулая.

– Луи…

– Не надо… Он также меня по голове гладил! – Луи вывернулся и сел прямо на пол. – Фету денег пообещали. Много. Крах не хотел огласки. Его люди поймали молоденького доктора и притащили борт. Фет согласился. Пока он работал, Стрелец упал.

– Твою ж…

– Он столько лет себя простить не может. Шесть. Я не хочу, чтобы… чтобы ему больно было. Я люблю его… А он меня?..

– И он тебя.

– Не утешай, а? Вообще, зря я тебе… Это ж личное. Зря…

– Мы в одной лодке.

«В кастрюле, – хмыкнул про себе Константин, – тефлоновой».

– Не говори Фету, что я…

– Хорошо. Всё? – он указал на ящик. – Не поднимай. Я дотащу. Скажи только, куда.

– Спасибо, кэп. Ты хороший.

– Потому что ящики ношу?

– Поэтому тоже.

IV

Глупо, глупо, бесконечно глупо печалится по тому, чего вроде как никогда и было. Ну какой дом, Луи? Ты всегда жил так. Воришка. В груди пекло да так отчаянно, хотелось прыгнуть в ледяную речку с зелёной ряской у камышей. Хотелось, чтобы все эти сны стали правдой, чтобы Фет поверил. Очень-очень хотелось домой. Он потерялся, среди звёзд потеряться легко.

Может он тоже, как кэп, был героем, вел армию за собой, но злые враги оболгали?.. А может, как Эмма учил и учился, писал диссертацию? Он просто забыл, проснулся однажды пятнадцатилетним и всё сначала. Луи помнил землю, помнил реки с зелёной ряской, спокойные и холодные, заходить в них надо единым махом, а лучше прыгать, тогда быстрее привыкнешь и не будешь глупо визжать. Помнил звёзды – белые искорки, рассыпанные по чёрному бархату небес. Он видел такие картинки в Эммином планшете, значит это правда. Правда?

Дома когда-то была собака, рыжая и ушастая. Луи гулял с ней по лесопарку. Выходил утром, жуя бутерброд с дурацким сыром: кусок себе, кусок собаке. Такой сон стучался к нему часто-часто. Собака неслась, что есть мочи, Луи с трудом поспевал. Солнце только-только поднималось, чаща полнилась кружевом синих теней, дышала туманом, стелющимся от реки по обеим сторонам овражка. В начале лета в пролеске распускались похожие на свечи белые цветы с круглыми глянцевитыми листьями. Это всё не может быть грёзой. Не может, ведь так?

Руки ещё пахли яблоками, а в волосах застыли прикосновения. Ему было и сладко, и стыдно. «Кэп хороший», – думал Луи. В груди сильно-сильно жгло. Он разболтал чужую тайну, он заплакал при кэпе. Ладно ещё при Эмме плакать. Ладно.

Память продолжала подсовывать обманки.

Город, окружённый колючей проволокой, в который невозможно было попасть. Город с цветущими лугами и грохочущими полигонами. Панельные коробки солдатских домов. Генеральские дачи. Подземелья с ракетами. Нет, этого не было. Не было. Что за глупости Луи? Глупости, Фет. Ты прав.

Город закрыли. Здания снесли.

Тихо-тихо он крался по коридору от рубки до лабораторного отсека, не хотел ни с кем видеться. От мысли, что придётся с кем-то здороваться, что придётся с Фетом объясняться или с кэпом шутить или Эмме "доброе утро" сказать, нет, с Эммой он бы мог, а от остального внутри крутило и подташнивало. Луи любил быть среди людей. Одиночество мучило и пугало его чуть ли не больше всего на свете: вдруг всё снова станет как было? Вдруг он вновь останется один побираться и юлить, будет скитаться жалкий и неприкаянный от станции к станции, прячась в топливном древних цепеллинов? Он гнал эти мысли. Гнал. Он ненавидел их. Прочь. Прочь, пожалуйста. Ни к чему. Ни к чему. Ни к чему.

Дверь в лабораторию оказалась не заперта. Эмма редко, когда её закрывала, только на время сеансов. Он зашёл, огляделся украдкой. И на собственном корабле воришка. Что за жизнь? На экране Эмминого компьютера крутилось синее колесо загрузки. Эксперимент, видимо. Луи прошёл дальше, не хватало ещё подпортить что-нибудь. Это совсем плохо будет. Только яблоки перебрал и…

Зачем он всё это помнит? Бумажных карт у Эммы не было, только атлас один, он его видел тысячу раз. Остальные болтались в компьютере. Зелёные панорамы далекого мира, её мира. Звёздные росчерки, белые точки, белая вязь на непроглядном черном. Фет не верил, а Луи знал, это всё правда, это всё так. А ещё знал, что ему туда надо. Непременно, обязательно. Что хочешь делай, но с Верны валить пора.

V

Она оказалась у него в каюте. Как-то. Наверное, через дверь вошла. Стояла у двери, сесть не решалась. А Константин сел на кровать, его всё-таки каюта.

– Привет.

«Привет» она сказала раньше, сначала сказала, он тоже сказал, потом сел. Он был, конечно, рад. Но Эмма здесь? Зачем она здесь? Тогда она сказала что-то вроде:

– У меня минут семь или полчаса, если не есть. Мне надо поговорить с кем-то.

– Со мной? – он вскинул бровь, приятно посмотреть, как она смущается, приятно немного отомстить, вернуть хоть толику её же холодности. «Не заиграйся, – одёрнул себя Константин, – а то уйдёт». Он ведь не хотел, совсем-совсем не хотел, чтобы она уходила.

Эмма нахмурилась.

– Зря я… Чёрт, – она повернулась к двери.

«Зря решила, что могу с тобой говорить», – закончил за неё Константин.

– Эмм?

– Боги, зачем я… Ты сидишь в своей, – выделила она последнее слово, – каюте в одних трусах и полотенце, светишь роскошным торсом, смеёшься. С одной стороны я ни хрена не вовремя, с другой тебе весело, и я не хочу в этом участвовать. Прости.

– У меня роскошный торс? – Конечно, он хотел сказать немного не это.

– Твою мать, – вздохнула Эмма. – Твою мать.

– Значит роскошный, – он усмехнулся широко и нахально. Пора заканчивать, это лишь шутка. – Мне одеться или?..

– Как хочешь. Я…– она развернулась, протянула руку к двери.

– Эмма, стой.

Ведьма дёрнулась.

После Южной его каюта стала уютнее: добавился плед, сшитый из мягких золотисто-красных ромбов, чернила и перьевая ручка, выменянные с ловкой руки Луи на пару сплетен; три маленькие подушки, книга и шесть бокалов с золотым ободком. На кой чёрт ему бокалы Константин пока не придумал. Но раз подарили, чего ж не взять?

– Эмма, стой, пожалуйста.

Обнять её лохматую в широком мягком свитере… Может ли он обнять её? Не оттолкнет? Оттолкнёт. И что?

«Оттолкнёт, – понял Константин. – Оттолкнёт и исчезнет». Почему ему так важно, чтобы она осталась?

– Можно тебя я обниму? – выдохнул Константин почти бесстрашно, почти отважно.