Небо молчаливое
– Ты сама?
– Ага. Экраны должны были показывать Верну, они и показывали, пока работали камеры. А когда всё сбилось…
Луи помнил этот разговор, весь-весь. Помнил, что Эмма сидела в своём лабораторном кресле, скинув ботинки, прижав колени к груди. Штаны рабочего комбинезона задрались, а ноги под ними казались тоньше Луиного запястья, это не было красиво, это было хрупко и было слишком. И Луи решил не смотреть. Носки у Эммы были розовые и очень застиранные: на пятках, на пальцах серые катышки-колтуны-валуны ниток и пыли, пахнущей мылом. От Эммы приятно пахло мылом и не смываемым можжевельником.
– Сделать кофе? – спросила она. Работать не получалось. Луи кивнул.
– Так что там?.. – протянул он, глядя на Эммины пальцы, без всякого прочего её участия расплетающие узлы на шнурках. Из ботинок она вылезла как-то так, не развязывая. Ботинки с барахолки, как и почти вся их одежда, были Эмме великоваты. Новое покупал только Фет, покупал оптом: пачку одинаковых серых рубашек, серых носков, штанов тоже серых, на столько серых, что просто жуть. В этом своём «новом» гардеробе он выглядел как черно-белая ксерокопия, местами даже чуть-чуть рябил, как рябит пожеванная нерадивым принтером бумага: то выбивались дреды, измятая после машинного рубаха, старый свитер, единственный и почти не серый. Одна только «домашняя» бандана, которой он изредка пользовался как респиратором, была красная с крохотной золотой нашивкой у левого уголка.
Эмма встала и Луи подскочил следом. Остаться здесь? Одному остаться…Боже, чего ж ему страшно? Это ж нестрашно! Он столько лет прожил один, справлялся один, а Эмма просто идёт за кофе: лестница, дверь, пятьдесят метров по коридору, десять минут – помолоть, вскипятить, снять, захватить кружки и пакет миндального молока. Дверь. Пятьдесят метров по коридору. Пошёл тоже. Решил, что будет не лишним закинуть вариться обед.
– Мы об… – запнулась Эмма, – экранах, да? – закончила сонно и чуть потерянно, точно опасаясь, что собеседник давно потерял интерес к разговору, а она ещё помнит и что-то стыдиться помнить и говорить.
– Да! – Луи тоже помнит. – Экраны, что там с ними? Полетели и…
– Полетели, – повторила она отрешено, слова как ниточки между ней спящей, сыплющей кофе в дребезжалку-мололку, и миром.
– Не экраны… передатчик, то есть камера, – Эмма потёрла глаза и тут же одёрнула руку, обеспокоенно посмотрела на пальцы: – Думала, накрашены, – пояснила она и потёрла ещё раз. Фет такое не одобрял. Но Фета там не было. – Когда все улетели… Когда… Недели две прошло наверное. Мы с Фетом ещё не освоились толком и залетели в бурю, и камера сдохла. Наш передатчик сбоил, подсовывал какую-то муть с чужих кораблей. Я отрубила всё к черту и стало… Ну знаешь, темно и очень пусто, так была хоть какая-то иллюзия, что есть жизнь и за пределами нашей кастрюли, а после осталась кастрюля, и мы в ней и чернота, густая и очень тяжелая. Я не пожалела денег, поменяла камеру, а та… Ну ты её видел. И я поставила это. Заменила вернское небо небом Нового мира. Накачала видео, настроила алгоритм: за бортом тучи – включается файл тучи1. Мы смотрим не на небо, а на мою память о нём.
«Я просто влюбчивый», – решил Луи. Чем это ещё объяснить? Чем объяснить эту гадость, эту вечную ни стираемую грусть? Ненужность.
Конечно, не нужен, если ты, идиот, каждого встречного тянешься целовать! Был бы как Эмма, ей на всех наплевать. Удобно же!
Один поцелуй на полгода. Один поцелуй против уймы упрёков. Неловкий ворованный поцелуй, смазанное касание губами о губы. Не первый, конечно. Разве можно до шестнадцати с половиной ни разу не целоваться? Как выяснилось позже не без помощи Эммы можно не целоваться и дольше, до девятнадцати как она или двадцати двух, как её универская подруга, или вообще никогда не целоваться, потому что не хочется, потому что, честно говоря, не всем это и нужно.
Это неловкое касание рот-в-рот было первым, потому что с Фетом, а с Фетом всё было важней, острей, болезненней и ярче в разы разов. Нет, Луи умел целоваться, умел хорошо с языком, без языка, он и сексом уже занимался раз восемь, ну или семь. Нет, точно восемь. Трижды с девушками и пять раз парнями. Каждый раз с разными, стыдно признаться. Люди быстро приходили в его жизнь и так же быстро исчезали. Жутко подумать, что Фет и Эмма и всё Молчаливое Небо могут вот тоже исчезнуть, развеяться в дымке безжалостных Вернских облаков. С девушкой, которую звали не то Ви, не то Иви, а может даже Ванессой, Луи встретился в забегаловке в Портовой. Он работал на кухне, лепил из соевого фарша куриные котлеты, поджаривал сырные палочки в густом коричневом масле, крепостью и выдержкой превосходящим местный абсент, а она в зале – на раздаче, ходила в красной маечке с белым фирменным воротником и бейджем, заполненным от руки, между такими же красно белыми столами, пластиковыми, покоцанными, промасленными жиром, залитыми нестирающимися каплями кофе и газировки. Забегаловка была дешевой и никогда не закрывающейся, потоки посетителей и сотрудников не иссякали, только двигались навстречу друг другу параллельными курсами. В первой половине дня, а Луи редко когда доставались эти половины – за них платили меньше, там было вполне прилично: столы стояли ровно, чисто вытертые, почти радушные, в зале теснилась очередь рабочих и студентов из ближайшего строительного училища. Они брали кофе, круассаны и акционные завтраки.
После следовала тишина, столы всё так же чистые пустовали, лишь изредка занятые все теми же студентами, прибежавшими поесть вместо пар. К вечеру работы прибавлялось, к ночи прибавлялось грязи, официанты не успевали сметать просыпанные ломтики картошки, островки лапши, куриные кости, вытирать кофейные, шипучие, пьяные лужи. Мера хаоса возрастала. О мере хаоса, об энтропии Луи помнил очень смутно, но всё-таки помнил, на кухне в вечернее время становилось жарче, становилось душно и дымно, котлеты прыгали и пригорали быстрей, креплённое масло свирепело и принималось скворчать куда громче и брызгало куда дальше, чем днём. Это была не самая плохая работа. Здесь было тепло, ещё как тепло! Платили немного, но в срок, и на еду тратиться не приходилось, а ещё неподалёку располагалась общага всё того училища, в которую Луи после недолгого разговора устроили как студента, он и по возрасту походил на студента. При желании он даже мог бы на самом деле стать студентом в этом училище. Где и как раздобыть документы, он уже понял, разговаривать с людьми научился, а черчение? Ну что он черчение какое-то не потянет? В крайнем случае экзамен всегда можно купить.
В дальнейшем с училищем не сложилось, Луи подвернулась возможность свалить с Портовой и оказалось, что свалить в неизвестность ему хочется куда сильней, нежели обрести какое-то подобие дома, пусть и в стенах общаги, но со стипендией и хитро выбитым сиротским пособием.
Ви, Иви или почти Ванесса, тоже думала поступать, хотя не так: она копила. Она твёрдо знала, что поступать нужно и не в училище, а в Юридическую академию. Она была умная, правда умная. Носила то очки, то странные линзы, превращающие её миндалевидные карие глаза в золотые с узкими змеиными зрачками. Волосы стригла коротко, раз в месяц перекрашивая из красного в синий, из синего в белый, из белого в золотисто-розовой, на самом деле они были чёрные, и Ви приходилось их постоянно высветлять, из-за чего волосы делались ломкими и тонкими как паутинка над старой вытяжкой.
Сошлись они случайно, до того за полмесяца работы даже ни разу не здоровались. В этот вечер Луи выменял у парня-третьекурсника пачку сигарет на какую-то ерунду, то ли на половник (откуда у него взялся лишний половник? Откуда бы у него вообще взялся половник?) то ли на стаканчик не сладкого, что вероятней, кофе. Луи не курил, но решил попробовать, а Ви курила, так он выменял за пачку поцелуй, пять прогулок, учебник по праву и секс, не сразу – сначала прогулка, потом право ну и так далее. Гулять с Ви было потрясно, целоваться мокро и скучновато. Луи старался быть нежным, Ви лезла языком к нему в рот, он залез к ней и оцарапался о брекеты. Всё было правильно, но так фальшиво, куриные котлеты из соевого фарша были куда реальней, чем эта едва-любовь, и паутинка над вытяжкой, и шум в студенческом коридоре, и желтеющий вечерними часами свет, и злокозненное черчение. Спустя две недели прогулок, безвкусных поцелуев, кофейных пятен и паутинок Луи купил презервативы. Он догадывался, что у Ви такое есть, но для первого, первого для него раза, решил купить сам. Он вообще считал, что такое должен покупать именно парень, на его ж… ну хм… ему ж надевать. Ви была не против. Ви сказала, что после смены зайдёт к себе, переоденется и после к нему. У Луи как раз было около часа, она жила рядом, чтобы ещё прибраться, ещё раз помыться, ещё раз проверить всё и без того проверенное, сесть на краешек кровати и смотреть как на экранчике краденного коммуникатора вспыхивают синие искорки уведомлений. Он немного переживал, много на самом деле, что Ви не понравится его комната и он сам при близком рассмотрении окажется каким-то не таким, не правильным. Должно быть в нём что-то такое неправильное, настолько неправильно, чтобы в пятнадцать оказаться на улице. Хороших не выгоняют. Но думать об этом было больно болью острой простреливающей, и Луи старался думать о другом. О комнате, например. То была хорошая, маленькая, конечно, но хорошая комнатка с шаткой двухъярусной кроватью, отлитой из чего-то полого и зелёного, с длинным столом вдоль подоконника, шкафом, плоским потолочным светильником, похожим больше на белую коробку, чем на люстру; без стульев и тараканов. На Верне, к счастью, тараканы не водились. Комната была двухместная, но Луи жил один. В комнате было темно, с кухни по коридору тянулся, прилипая ко всему и всем запах чего-то очень чесночного и очень горелого. Луи покрепче затворил дверь, распахнул окно, включил вентиляцию и даже пшикнул трижды дезодорантом возле кровати, запрятал выскользающие рукава и штанины поглубже в шкаф, сложил четыре книги – все его антикварное богатство, стопочкой друг на друга, оправил кофту, не новую, конечно, но чистую, вполне себе чистую, ловко прошмыгнул в коридор, ловко притворил дверь, в надежде не напустить ещё больше чесночной гари, и побежал встречать. Всё было важным, всё было новым, немного стыдным, но все ж так делают? Ему нравилось, что это выйдет так легко, что Ви чуть старше, чуть опытнее, больше друг, чем страсть. А ещё он тихо гордился собой, тогда очень собой гордился: у него получилось из ничего, из горького сухого ничего, вылепить почти настоящую жизнь: работа, девушка, жильё, перспектива в виде училища, а ему и не шестнадцать даже, и он уже не девственник, ну почти, к концу дня точно не будет. Это ведь важно, это почему-то очень важно, а обратное стыдно.
У неё было мягкое, нежное тело, её было славно, гладить и обнимать, и целовать аккуратно, оставляя на шее… Нет, тогда Луи так не умел. В общем, все начиналось неплохо. И для уточнения Ви не была толстой или уж тем более жирной, но и особо худой тоже не была. Она была очень красивая, но эта красота трогала его очень мало, как красота музейных картин. Луи любил картины, но страсти… не так… У него встал, Ви помогала. Может дело в любви, которой не было? Закончилось быстро, они быстро оделись. Луи проводил её в душевую и постоял, пока она мылась на стрёме, проводил в комнату, поставил чайник. Сбегал помыться сам, хотя не очень понимал зачем. Потом они выпили чай и полночи болтали о боге, о богах. Луи помнил, что бог один, Ви говорила, он триедин. Верить они оба не верили, смеялись легко и похабно. Потом Ви сказала, что чай вкусный, но дома кровать получше, и Луи проводил её к дому. Больше они не спали. Хотя Ви намекала, что можно бы. Потом он улетел, а Ви, наверное, поступила в свою Академию.
На Южной он тоже пробовал с девушкой, тоже с хорошей и тоже что-то было не так.
II
Возвращаться на корабль после всей этой гадости в баре, после тупых капитанских откровений и абсентного стука в голове тяжко. На борту был только Фет. Луи уехал, а капитан этот ещё не вернулся. Не вернулся и хорошо. Который сейчас час? Даже не полдень, а Эмма уже умудрилась напиться и побрататься с Людвигом. Она глухо хмыкнула, в пустом буфете слышать её было некому. Эмма вынула из шкафа черную скатерть, бросила на стол.
– Тебе помочь? – послышалась из коридора. Эмма дернулась, но это Фет.
– Да нет. Я… мне это нравиться вроде как, – выдавила она бестолково. – И до сеансов время есть.
– Можно тогда я просто посижу здесь?
Эмма пожала плечами.
– Посиди.
– Что-то ты быстро?
– Да… Как-то… Ты, если хочешь, можешь по станции погулять.
– Это ж Портовая, чего я там не видел? Одного понять не могу, на черта наш капитан побежал на станцию в такую рань? Не знаешь?
– Нет, – отрезала Эмма, и отвернулась к шкафу. Скатерть она постелила криво, и камни скорее разбросала, чем расставила. И вообще мусор какой-то. Хлам.
– Да и пришёл разбитый, – протянул Фет.
– Он пришёл?! – Дверца хлопнула перед Эмминым носом. – Фет, а я очень странная? – Вот и зачем это спрашивать, будто сама не знаешь. Будто капитанских слов и взглядов капитанских недостаточно.
Фет усмехнулся. Фет кивнул. Стало ещё печальнее, дышать нечем стало, а ей и так не дышится. Пыль от трав этих чёртовых, можжевельник, лаванда – пыль и труха. Выкинуть. Чокнутая. Сумасшедшая ведьма. Как на неё эти пташки смотрели? Скоро она будет, нет, боги! будет совсем как… совсем… Нет. Не будет она похожа на их младшую сестру. Не будет. Справка о профнепригодности и бледное мамино лицо, хватит ей одной такой дочери… Из жизни выпасть, из мира… Выбрав «Небо», она уже выпала. Гадко, но страшнее этого, куда страшней потерять себя, контроль утратить над всем, над разумом, чтобы ядовитые бури были не снаружи, но везде. Кем она тогда станет? Что, чёрт побери, от неё останется? Только ум один у неё и есть.
За полями и магистралью виднелся лес. Где-то там текла, извиваясь, тихая речка, там же был и хутор, а чуть в отдалении лечебница.
Эмма приходила редко. Чаще сестра все делала за двоих: собирала гостиницы, вызванивала пропуск, искала туфли помягче да куртку попроще. Эва людей любила, и его любила просто по умолчанию. И поездки ей все были не в тягость и учёба и личные консультации. Эмма бы ни за что не выдержала всё то море людских горестей. Ах как же! Она усмехнулась и ей голос гулко пролетел пустой кабинет, отразился и замер, как замирают в воздухе снежинки ещё мгновение и всё. Эти сеансы, квиренты, таро и можжевеловые благовония, боги да калька, клоунская калька с Эвиной работы.
Но Луи прав, за это платят. О большем и думать нечего. В воздухе бестолково и самую малость болезненно пахло чем-то весенним. Так пах, наверное, новый шампунь. Пролесками и медуницей. Весенним лесом. Тем, что у лечебницы.
Однажды ей всё же пришлось ехать туда самой, благо на машине, а не на автобусе. Эва махнула рукой, мол не разобьёшь. До поля она ехала по памяти, потом по навигатору. Эмма неплохо ориентировалась на местности, но только на больших расстояниях, когда нужно было найти подъезд или дверь что-то в её голове ломалось, порой ей приходилось подолгу блуждать вокруг здания, материться на всех, опаздывать, собраться перелезать забор, а вход-то рядом.
Навигатор честно вывел её к забору лечебницы. Эмма припарковала машину, заглушила двигатель и ещё минут семь сидела, бестолково пялясь на кусты самшита, пропустившие молодые листочки сквозь тонкие прутья забора. "Никого ваш забор не остановит", – думала Эмма, она б легко через такой перелезла. Вообще была у неё привычка не подходящая младшему научному сотруднику, прикидывать доступность заборов и оград. Нет, боги. Так никогда не выйдет. Легче легкого вновь машину завести и в город. Но если посчитать сколько бензина она сожгла, в пустую получается… Нет. Нет-нет. На последнем «нет» она решительно хлопнула дверью, пикнула сигнализацией, попутно проклиная Эвину работу. Ветер поднялся сильный. Деревья стонали, мотая кронами. Эмма подняла голову, прикидывая, не обвалиться ли на сестрину машину ветка старого каштана. Не обвалиться, решила и, замотавшись потуже в шарф, зашагала к посту охраны.
Зонт она, конечно, оставила в машине. «Чёрт»,– сказала Эмма. «Чоп», – проскрежетала калитка. С Эвы пропуск уже не требовали. Эву знали. Охранник Тимур дарил ей букеты надёрганных здесь же маков, диких ирисов и васильков. Охранник Тихон как-то отдал ей подписной том «Архетипов и коллективного бессознательного», книга была такая старая и такая красивая, что Эмма даже утянула её почитать, а потом, вдохновившись, купила таро в местном псевдовосточном магазинчике.
Эммин пропуск смотрели всегда да ещё и паспорт требовали. Люди почему-то не верили, что Эмме может быть больше семнадцати. Детей для посещений не допускали. Это, пожалуй, было самое строгое из ограничений. Эмма считала его вполне разумным. С трудом она распахнула дверь и проскользнула внутрь, а следующий порыв ветра грохотом известил второго охранника о её приходе. Эмма ойкнула, с опаской оглядываясь на дверь.
– Здрасьте! – рявкнул охранник.
– Здравствуйте, – прошептала Эмма, нащупывая пропуск в поясной сумке. – Я к… я сестра…, – выговорить то имя не получилось. За столько лет… За пять лет. Всего за пять! Оно стало запретом и холодом, шепотком глумливым в чужих губах, мамиными слезами, Эвиной храбростью. Гадостью. Гадостью. Гадко так. – Сестра Эвы. – Эмма шлёпнула пропуск в лоток под окошком.
– А-а, – протянул охранник. – Ага. Ну, проходи.
К Эве обращались на вы.
– Бахилы, – прилетело ей в спину. Эмма дёрнулась чуть испуганно, она как раз натянула синий пакет на левую ногу. – Можно не надевать, – закончил охранник. – Чай не зима.
«Чёртов день», – подумала Эмма, пихая бахилы обратно в коробку. На улице сухо – не зима. Разумно, да. Что б вас всех…
Надо с ним ещё говорить? Эва бы поболтала. Она не Эвы. Эмма подошла к лифтам и ткнула вверх. На четвёртый и пешком можно. Нет. Пусть ещё хотя бы пять минут утечёт в шахту лифта.
– Я выйду замуж за того, кто принесёт мне букет белых ирисов, – говорила сестра.
Страшно наблюдать за тем, как сам ты перестаёшь быть собой. Именно, что наблюдать. Будто нечто сильней и весомей крадёт твою волю, наваливается и душит. И дни становятся долгими, становятся вязкими. И никакой радости, точно стала каменной, разучилась чувствовать, и тело моё каменное, тяжелее и неподъёмнее земли. Остаётся спать. И спать. И спать, и спать. Фет говорит, это нормально, пройдёт со временем. Организм истощён, нужно отдохнуть, а потом медленно, медленно заново выучиться вставать и умываться, подбирать одежду, варить кофе, если это так тебе нравится, есть. Я ем не потому что хочу, а потому что знаю: телу нужна еда. А мне самой – грамотный психиатр и рецепт на антидепрессанты. Только такого на Верне нет. Проще клад разыскать и бутылку рома. Я могла бы спиться. Многие спиваются, это вроде несложно. Но я предпочитаю спать. Во-первых, это дешевле, а во-вторых, так у меня останется шанс вернуть все как было. Я не хочу возвращать, но падать в небо пока нет сил. Во мне ещё жив упорный маленький танк, прущий в дождь по бездорожью. Он глуп и шепчет: «Вставай давай. Ты ещё можешь стать великой учёной!». Я? «Ты». Я не верю, сползаю с постели. Потому что помню, кто теперь собственник Неба. Кто, если не я?
Ирисы росли здесь же за оградой лечебницы. Эмма знала, что сестра иногда ходит гулять там, что видит эти чёртовы ирисы изо дня в день, пока те не отцветут. Глупое условие, глупое желание. Самое подходящие для семнадцатилетней сумасшедшей.
– Выйдешь, – кивнула Эмма. Врать было гадко и горько, точно ветку полыни во рту разжевать. – Все будет хорошо, – прошептала она. Она чувствовала кожей, что будет так себе, что никто сестру отсюда не отпустит, что долгожданный семнадцатый день рождения пройдёт здесь на отшибе живого мира, что не стать ей полноценным членом общества теперь, что это грёбанное общество её сожрёт, дожуёт, что осталось.
– Ну мне пора, – сказала Эмма. – Эва в четверг приедет.
– Хорошо.
– Хорошо, – повторила Эмма, – я пойду. Пока.
– Пока, Эмм. Спасибо тебе за прогулку и за книги.
– Да не за что, – Эмма махнула рукой, мягко закрыла дверь, отошла немного и тихонько выругалась. Проходящий мимо санитар ойкнул, но замечания не сделал.
Доктор поймал её на выходе пожал руку и попросил приезжать хотя бы раз в месяц. Эмма сказала, конечно, она ж понимает, как важно для сестры её внимание. Понимает, всё понимает, а теперь до свидания. К машине она бежала, но это потому что дождь.
Фет молча поглядывал, как она расставляет свечи к сеансу.
– О чем думаешь, ведьма? – Он очень редко называл её ведьмой и больше в шутку. Но Эмме стало неуютно. Ведь Фет то точно, Фет знал, какая она ведьма.
– О сёстрах. – «О том, как наш замечательный капитан назвал меня сумасшедшей. Под стакан дорогущего абсента. И мне все больше и больше кажется, что он прав», – Эмма вздохнула. – Где у нас зажигалка?
– У тебя под, – Фет страдальчески нахмурился, – под рукавом. – Что-то шлепнулось на пол. Фет наклонился, ему высокому было непросто подлезть под стол. – Держи, – вздохнул он, выныривая с пыльной зажигалкой и пыльной головой. – Видел кэпа. Он пьяный и злой. И от тебя, кстати тоже чем-то таким тянет.
– Фет… я… – Нет, нотацию Эмма не выдержит, не сейчас. Но Фет не стал ругать её, только спросил:
– Работать сможешь?
– Смогу. – Она кивнула. – Ну ладно. Ещё пять минут и начнётся.
III
– На что вы надеетесь, госпожа? – он ухмыльнулся, протягивая «госпожу» притворно сладко. «Не Вернский», – рассудила Эмма, местные так не говорят и не смотрят.
– Я? – спросила Эмма. – Я лишь скромная ведьма. Карты читаю.
Он казался себе сильным, казался властным. Но это Верна. Здесь все в одной заднице. Эмма чувствовала себя непривычно спокойной. Раньше, раньше она б такого взгляда не выдержала, а сейчас. Можно просто выгнать его с корабля. Легко и быстро. Подумаешь, полицейский.
– Я знаю, госпожа, откуда вы на самом деле, и чем занимались ранее, не знаю только, с чего вдруг решили остаться на Верне. Расскажите?
– Вам в протокол или как?
– Мне интересно.
– А мне нет. Начнём сеанс?
– Вам этого хочется?
– Я этим зарабатываю. И вы, как я знаю, уже заплатили. Иначе бы не смогли войти.
– Мальчишка на входе был крайне настойчив.
– Всё верно. Так мне начинать? – Эмма вновь перетасовала карты, на сей раз медленно.
– Не стоит. Давайте так, госпожа Эмма, вы поможете мне с одним вопросом без карт, а деньги – оставите себе, идёт?
– Ну? – спросила Эмма. – Что за вопрос?
– Не вопрос, просьба скорее. Отпустите Кесаева. Он всё-таки военный, а не капитан. И вы же знаете наверняка как ведьма, что человек он ненадёжный, пробивной, конечно, но характер скверный. Мы придумаем, как его применить.
– Применить?!
– Ну да, неправильно сказал. Такая служба подойдёт лучше и ему и нам, и вам как следствие.
– А его вы спрашивали?
– Да. Он упорствует.
– В смысле отказывается? Тогда к чему разговор?
– Кесаев подданный Тирхи, и он обязан исполнять прямые приказы.
– Был, – отрезала Эмма. – Теперь он мой капитан. Вам показать документы? – Эмма коснулась браслета, экранчик загорелся зелёным. – Зову Луи? Моего настойчивого мальчика, – она подмигнула полицейскому, она не умела подмигивать.
– Не стоит. Мои коллеги, как я понимаю, их уже проверяли.
– Так точно, – Эмма говорила куда увереннее, чем чувствовала, она точно плыла вслепую в тугой холодной черноте, нырнула и непонятно вынырнет ли. – Иначе бы мы не летали.
– Летали, – он потёр подбородок. – Вы знаете, что Вернские так не говорят? Корабли ходят и стыкуются.
– Какое это имеет отношение к делу?
– Ха.
– Никакого. Время вашего сеанса закончилось.
– Ещё пять минут, госпожа Эмма. Вы так и не услышали меня.
– А вы меня, – хмыкнула Эмма. Этот человек пугал её. Пугали и собственные слова. Боги, имеет ли она право решать за Константина? Не будет ли ему лучше вернуться на службу? «Не бывает бывших генералов, бывают павшие», – пришли некстати чужие слова.
– Кесаев на борту вам ни к чему. Он может казаться неплохим капитаном, – полицейский с презрением выплюнул последнее слово. – Кесаев золотой сынок Тирхи, его растили для другого, уж точно ни с гадалками летать, ни искать мёртвые чудеса. Вы ведь хотите разглядеть следы жизни на Верне, узнать, как и когда планета стала такой?
– Не ваше дело. Договор моей миссии лежит в архивах Южной. Интересно – прочтите сами.
