Небо молчаливое
«И не спрашивай, пожалуйста, не спрашивай удивлённо: у нас что есть морозилка? Трёх раз хватит», – взмолилась она.
– Да, Эмм. Пельмени?
Она кивнула, а он не видит, потому что стоит за дверью.
– Да.
Луи удрал, и вскоре появился доктор. Они точно танцоры сближались, тянулись друг к другу и не касались. Это глупо, считала Эмма. «Объяснитесь же!» хотелось крикнуть и стукнуть их лбами, но Эмма не умела кричать. Фет присел рядом прямо на пол, выставил перед собой чемоданчик, щёлкнул замок. Из чемоданчика очень-очень пахло спиртом. Эмме захотелось не то выпить, не то сбежать. Она медленно отползала в сторону, а когда доктор вынул пинцет длинный и угрощающе блестящий встала. У него найдётся и ватка, и обезболивающее, и всё остальное. Зелёнка? Эмма отшатнулась. Боятся крови незазорно, сколько раз она повторяла это, в надежде, что когда-нибудь поверит и перестанет винить себя. Боятся скальпелей, шприцов и пинцетов в умелой руке, адресованных не ей… Эмма рухнула в капитанское кресло. Подбитый корабль слегка кренило. «Не критично, – шепнула Эмма, выправляясь, – ты справишься», – она не знала говорила ли кораблю или больше себе, или просто пыталась наполнить беспощадно спиртящийся воздух словами.
Послышался грохот. В рубку залетел Луи с пачкой пельменей в руках, он нёс её точно ценнейшую вазу, а вазы обычно ронял.
– Вот, – сказал он, косясь в Эммину сторону.
– Фет, – Эмме не хотелось прерывать доктора. – Я подумала, пригодиться лёд.
– Положи рядом, – доктор, не оборачиваясь, хлопнул по полу. Луи тот час опустил пачку туда и встал у стенки и, кажется, перестал дышать.
– Мне к затылку, – подал голос горе-герой.
– Открой рот шире, – приказал Фет и свободной рукой сграбастал пачку. – И молчи.
– А как я должен говорить с открытым ртом? – поинтересовался Константин. Фет что-то недовольно пробурчал и всучил ему пельмени.
– Открой и молчи, – повторил он. На пинцете красовалась ватка с марлечкой. Эмма запретила себе смотреть. – Богиня моя пресвятая, как ты вообще болтаешь?
Корабль выровнялся. Всё же запас прочности у него был большой.
– Хорошая драчка, – протянул Константин.
Эмма предпочла не отвечать. Хорошая. Лучше не бывает. Но её ли это дело?
– Так что ты с ним сделал? – подал голос Луи. – Убил?
– Нет, – отрезал Константин. Разве он похож на человека, который может кого-то вот так запросто убить?
«Похож», – грустно отметила Эмма.
– Если ты убил пирата – у нас будут проблемы, – констатировал Фет очень мрачно и очень жестко, как он любил.
«С Людвигом можно договориться, можно откупиться, – прикинула Эмма, – если отдать ему что-нибудь такое, что-нибудь… Что-то дорогое и нужное. – Идей не было. – Тогда он может даже похлопотать за нас. И можно попросить убежища. На Южной, к примеру», – Эмма вздохнула, тогда она не закончит исследования в ближайшую вечность. Но у неё хотя будет следующая, так? И их не убьют. Она тряхнула головой, не помогло. Нет, внутри было спокойно, тревоги не было, а значит всё либо хорошо, либо плохо на столько, что можно уже не рыпаться. Доктор и Луи уставились на капитана, Эмма тоже повернулась, но глаза смотреть не стала, ограничилась кровью на рубахе, и тут зажмурилась.
– Я никого не убивал. Да, боже, вы чего?! На кой чёрт мне убивать их капитана? Ну подрались мы, набили морды. Моей повезло больше! – он хвастливо улыбнулся.
– Оно и видно, – буркнул Фет. – Дальше.
– Дальше мы поговорили. И он согласился отпустить своих пташек и подарил мне бутылку. Я в потёмках решил, что бренди, а это водка.
– Что? – возмутился Фет.
– Водка. Я тоже расстроился.
– И почему это он решил вас опустить?
От тона Фетова голоса Эмме стало не по себе. «Зачем ты так?» – подумала она с грустью глядя на доктора. «Что с ним случилось? – пронеслось в голове. – С Фетом что-то произошло», – поняла Эмма, это подождёт. Но, впрочем, будто ты тут хоть что-то делаешь? Занята, конечно. Сидишь, бестолково пялясь в карту бурь.
– Фет, – оборонила она. Доктор сразу же обернулся. Слушает. Надо говорить громче. Надо закончить эту перебранку. Всем тошно. Надо. – Давайте потом, – вышло тухло. – Это приказ, – уже ровней. – Можешь идти, капитан?
– Могу.
Небо у горизонта сделалось непроглядно синим, ещё не чёрным, но тяжёлым и смурным – дивная обманка. Каким на самом деле было Вернское небо, мало кто знал. Дружественные панели умело симулировали дом: хочешь бурю – пожалуйста, хочешь смерч – тоже нарисуем. Фет это дело не любил. Эмма стояла прямо под экраном так близко, что складывалось ощущение, ещё чуть-чуть и она провалиться прямо в восходящую бурю. Взгляд у неё был тяжелый, тёмные глаза сделались ещё темней и злей.
– В следующий раз, – Луи поморщился, – рулить буду я.
Доктор побледнел, нахмурил лоб.
– Не спорь, – цыкнула Эмма. – Боги, такое ощущение, что это меня по затылку треснули.
– Ты всё близко к сердцу принимаешь, – отпустил Фет. —Нельзя так.
– Нельзя? – осклабилась Эмма. – Нельзя. Спасибо, вот что-то сама не догадывалась, – она действительно потёрла затылок. Она выглядела плохо, и без того бледная, белей только рубашка доктора. – Я не могу не близко, Фет. Я этот грёбаный мир только так и чувствую. Голова у меня так работает. Боги… Сходи-ка лучше к нему.
– Эмм… – протянул Луи, ласково касаясь её плеча. – Эмм, ты хорошая.
– Я знаю, – вздохнула она и отшатнулась. Луи смущённо отступил к креслу, посмотрел на неё и на доктора. Эмма ещё раз потёрла голову, тщетно пытаясь избавиться от фантомного зуда в затылке.
– Фет! – возмутился Луи. – Зачем ты так? Мы не выбираем, что мы чувствуем, начал он грозно, но к концу фразы стух: – это работа лимбической системы. Лимбической, правильно? – добавил совсем тихо, глядя уже на Эмму, а не на доктора. Выдержать коронный взгляд Фета мало кто мог.
Эмма слабо кивнула.
– Да что вам всем?! – возмутился доктор.
– Ничего, – прошептала она. – Луи, сможешь вести? Я, кажется, нет.
– Да, Эмм.
IV
Она посмотрела на бутылку, классическая такая чекушка водочная, посмотрела, потрясла и выпила, точно огня глотнула чистого и тугого. Всё натянулось внутри, застыло, трещит, трещит. Хочешь вой, хочешь морщься… Кэп не стонал уже, лежал мирно. Обезбол, видимо, начал действовать. Что тебе снится славный герой из Тирхи? Большое солнце и трубы гремят – славят? Трубы, которые горны представлялись плохо, в голову лезли водопроводные – ржавчина из-под слоев грязно-белой краски. В Новом мире нет героев, есть просто люди получше и подерьмовей. Эва вот явно из хороших, из тех, кто стремится помогать, спасать, души врачевать, из тех, кто не боится сидеть у постели поехавшей девочки, из тех, кто улыбается почти мёртвым. Дэвид тоже хороший, разве нет? Правильно для команды решил, людей увёз. Разве плохой так бы… Эмма поставила бутылку обратно. Стыдно как-то. Стыдно. В рубке не справилась, в машинном тоже какой от неё в таком состоянии толк? Фет справится. Луи справится. Что ты вообще на Небе делаешь, учёная? Раз такая ерунда из строя выводит? Один раз не справилась, не дотерпела чуть-чуть. День, Эмма, чёртов день! Подождала бы и со всеми можно было плакать. Вечно ты…
Эмма подвинулась к краю. Боги, как она такая маленькая и бестолковая может занимать столько места на чужой кровати? Можно ей вообще сидеть тут? Села бы на стул. Вот стул. На стуле кофта и коробка, из коробки торчит что-то. Эмма сказала бы заячьи уши торчат, какие зайцы на корабле? Эмма придвинулась к столику, схватила бутылку, ударилась пальцами о деревянный край, потрогала крышку, погладила горлышко и отхлебнула.
Водка ударила не в голову, но в ноги: всё ниже пояса стало горячим и ватным. Эмме по привычке захотелось открыть окно, она хмыкнула, задрала голову, демонстрируя ухмылку потолкам. «Кони не воют, капитан», – прошептала туда же. Кэп уже спал, кажется. Она посидит тут ещё. Посидит, почему же не посидеть? Главное рядом не лечь – на такой кровати заснёшь сразу же. Эмма не то чтобы бережно, скорее как-то нервно пощупала компресс: холодный и мокрый, хотя уже немного нагрелся от тела.
«Ты не уйдёшь?» – спросил во сне Константин вряд ли её, но Эмма пообещала не уходить, больше, как бы, некому обещать: Луи наверняка сейчас за штурвалом, а Фет после машинного спит, по крайней мере, она надеется, что спит. Ночь. Должно быть так. Без ночи совсем тяжело. Всем нужно выдыхать. Только б не выдохнуться. Эмма поставила водку на стол. Если захочет – допьёт. Будет что-то вроде завтрака. Что герои после схваток пьют? По-хорошему надо ему кашу сварить. Возьмёт и сварит, между вахтами как раз есть полчасика. Ну не поспит, сегодня точно нет. Выпьет кофе, подумаешь…
Чтобы не уснуть, Эмма решила подумать о том, о чём в этом мире думалось проще всего – о солнце. Как она всё-таки по нему соскучилась…Солнце так или иначе было связано с домом, представлять его отдельно было странно, но Эмма уже научилась. Солнце. А если не так? Она как-то шла на первом курсе ещё к сестре, кажется, по залитой светом улице, небо там было голубое-голубое и чистое, точно атлас, натянутый гладким куполом. Нет, нет, она покачала головой, никаких куполов, там небо было настоящее и солнце не поддельное, а брусчатка каменная, и новенькие ботинки пружинили.
Эмма тогда шла к сестре. Они договорились встретиться в парке. Это был апрель, середина весны или около того. Тепло уже было и славно. Сестры встретились у остановки. Синий троллейбус выпустил Эву, просигналил встречному товарищу и двинулся дальше. Эмма вскочила на бордюр и легкая, точно танцовщица, миновала слияния коричневых луж. Эва ей улыбалась, она была чем-то взволнована, но говорить не стала, предложила купить мороженного. Эмма призналась, что в этом году мороженного ещё не ела. Они нырнули в магазин, что прятался в большой стеклянной коробке торгового центра, едва не потерялись на эскалаторе, но быстро нашлись, а мороженное выбирали долго. Похоже, что во всех обитаемых вселенных клеить ценники на холодильники люди не умеют, а может это большой заговор всесильных и вечных. Они трижды проверяли цену на сканере, а потом плюнули и решили, что уж на мороженное потратиться смогут, а потом Эва заметила клубнику. Покупать клубнику в апреле та ещё авантюра, но солнце сегодня было такое золотое и ласковое, что им и не такое сошло бы с рук. Эмма утащила лоток с клубникой в туалет и там вымыла под жутким автоматическим краном. Они макали клубнику в мороженное и улыбались. На вкус та была как мокрая красная мочалка. В парке Эва сказала, что ждёт ребёнка, ей тогда было двадцать три, а Эмме без трех месяцев девятнадцать. О детях она не думала и матерью себя не представляла, но от мысли, что будет тетей ей стало тепло. Ей было радостно наблюдать за Эвой, та казалось ей совсем взрослой, гармонично взрослой. И новость эта казалась правильной. Почему бы и нет? Если все готовы и всем действительно того хочется? Эмма всегда считала, что быть матерью крайне сложно, с такой лавиной ответственности мало кто справляется по-настоящему. А вот тётей, тётей почему-то быть хорошо, или даже не так – правильно. Они прогуляли до вечера, Эвины троллейбусы к тому времени опустели, точно всё те толпы, с которыми она ехала, решили не возвращаться.
Эмма помахала уезжающему боку троллейбусу и пошла домой самой дальней из дорог. В тот год она жила с парнем, чьё имя теперь даже вспоминать не хочется. Он был её первым. Говорят, первые всегда запоминаются, этот как бы тоже запомнился картинкой бесцветной, отретушированной донельзя. Эмма не любила его. Кажется, за всю жизнь она так ни разу и влюблялась, будто и не умела. В юности Эмма нравилась мальчикам, она была не то чтобы очень красивой, но яркой, и чем-то цепляла, и люди тянулись. Одному такому «притянутому» она разрешила быть рядом, целовать, за руку брать, разрешила назваться её парнем, а потом скоро, на вторую неделю переехала к нему в квартиру.
На самом деле Эмма просто до одури устала жить в переполненном сестринском доме, устала по часу с лишним добираться на учёбу, мыть посуду после гостей, а гости к Эве с мужем ходили толпами: человек по пять за раз. Эмме и мужа Эвиного много было. На что-то своё съёмное денег тогда не было, а в общежитие она заявление не подала. Дома думали, что с сестрой лучше. Лучше. Лучше.
Нет. Не любила она его, просто воспользовалась первой лазейкой, чтобы из суматохи сбежать. Он был хороший, добрый, надёжный и скучный. Ему нравилось, как Эмма решает всё за двоих, как выбирает, когда выбирать не хочется. Он не мешал. Почти не мешал, не шумел. Музыку слушал приятную, фильмы включал неплохие, местами даже очень интересные.
Когда в тот день Эмма вернулась в квартиру, распахнула все окна – на кухне и в спальне, запуская весенний воздух; он сидел за компьютером и побеждал врагов в прекрасном мире меча и платных доспехов. Эмма рассказала сестрину новость, он испугался, что она захочет также. Эмма уверила его, что детей ближайшую вечность не планирует, может в следующую, но тоже скорее всего нет. Это было правдой, но от самой ситуации Эмме почему-то стало тоскливо.
Через два месяца они расстались, как раз к началу летних каникул: Эмма успешно сдала сессию, отнесла заявление в общажную администрацию и уехала к родителям катать куротников на конях. Верхом она умела здорово. После Эмма ещё дважды пробовала завести отношения, парни ей попадались неплохие, плохих она заранее обходила, наслушавшись ещё подростком Эвиных рыданий, да и вообще себе дороже. Но всё неплохие как один оказывались скучными. К третьему курсу Эмме надоело. В магистратуре она вполне счастливо жила в институтской квартире с кадкой лаванды на подоконнике. Эмма никогда взаправду не боялась одиночества, ей нравилось быть с самой собой, работать и гулять по лесу, забегать на лекции по фольклору и микробиологии, писать научные работы, защищать их на конференциях. В аспирантуре ей встретился Дэвид, они работали в одной научной группе. С его диплома Эмма содрала свой бакалаврский обзор литературы. Дэвид был невысоким, примерно с неё ростом, очень худым и странным. По-хорошему, наверное. Он носил высокие шнурованные ботинки, черные штаны и чёрные же рубашки, татуировки: две на руке, одна под шеей. Он был великолепным рассказчиком, такие люди, по мнению Эммы и должны становиться лекторами. Он стал и был счастлив. На кафедре говорили, что они похожи, они действительно были похожи, будто Эмма обрела вторую себя. Никто не удивился, когда они сошлись, а потом и съехались, а потом вместе улетели на Верну.
Даже сейчас, если бы Эмма захотела вернуться… если бы захотела, она могла написать ему или позвонить, а потом увидеться, а потом бы они выпили, поговорили и снова выпили, и простили бы друг друга, а может и не простили, но за полгода бы точно привыкли друг другу и вновь сошлись. Если, конечно, он не нашёл себе кого-нибудь. Если, конечно… Но Эмма… Нет, она этого уже не сделает. Даже если вернётся, даже если.
Эмма покачала головой. Они оба выбрали то, что выбрали. Что теперь? Ну что теперь!
«Зачем?» – спросил Дэвид. Ей было так больно, так тревожно, она лишь чудом не вышла из люка, не вышла из Молчаливого Неба, пока люк закрывался, пока тросы отъезжали.
«Мне надо», – ответила она твёрдо. Ноги тряслись и руки, и всё остальное.
Если бы тогда она шагнула к нему в объятия, если бы смогла. Она верила, что может, что тут её примут даже такую. Кто, боги, ну кто не ошибается? Не делает глупости? Кто не сбегает? Вот Дэвид не сбежал. И говорить он с ней не стал. Эмма уползла в душ. В ту ночь она не плакала и утром не плакала и даже позавтракала нормально. Он бы помог попытаться не простить хотя бы, но понять. Мог же?
Она открутила крышку, глотнула и снова глотнула. Она ненавидела водку, но, в сущности, было плевать. В каюте воняло спиртом, а может просто воняло. Эмма потёрла ладони, ей очень хотелось домой. А ещё ей хотелось, чтоб Дэвид, сказал… Нет, уже не хотелось. Чтоб Луи?.. Но Луи сможет и сам. Комната тихо кружилась, не сильно, почти не заметно. Водку Эмма… бутылку поставила, в прочем, на стол.
Эмма надеялась, что в голове станет пусто, а рукам тепло. Но ей стало мерзко и стыдно, и очень-очень противно от себя самой. Зачем она это сделала? Воды бы лучше себе налила, и для него принесла. Эмма встала. Стоять оказалось чуть легче, чем сидеть. Она бы предпочла пятичасовую прогулку. Каюта закончилась быстро. Звуки корабля и звуки собственных шагов давили на плечи, будто Эмма несла все Небо, взвалила и тащит. Что-то скрипело из коридора. Она села обратно, и поняла, что теперь не встанет, если только упадёт, ноги сделались мягкими и слабыми. «Кто тебе виноват?», – подумала она зло. Бутылка торчала на столике едва заметно переливаясь в янтарных отблесках ночника.
Константин лежал тихо. Кажется, спал. Компресс со льдом немного сполз. И Эмма встала и не упала, и поправила, а потом вернулась на свой краешек кровати. Лед таял медленно, но всё же таял, и скоро придётся идти за новым или опять за пельменями.
Тоже ещё. Герой. Ха. Она покачала головой, голова действительно побаливала. «Какого чёрта?», – спросила Эмма. В каюте было очень тихо и было слышно весь корабль, его обычное урчание стало болезненным и всё вокруг, включая воздух, бутылку с водкой и Эммины мысли.
Она потянулась, чтобы погладить его руку. Кажется, так кто-то делал. Кажется, это ничего не даст. Но главное, сам капитан того и не заметит. «Горячая у тебя рука», – прошептала Эмма.
Кэп открыл глаза. Эмма вздрогнула.
– Привет, – сказал он с кривой улыбкой.
«Твою мать!» – подумала Эмма. «Какого хрена!» – подумала Эмма, несчастно ойкнула, запоздало одернула руку. Подумаешь пальцы заметил, погладил. Её трясло немного. Она спрятала руку под полу рубашки и отползла немного к стене.
– Ты чего? – поинтересовался он бледный. – Я не умер.
– Молодец, – Эмма отвернулась. Боги, если увидит, как она улыбается дура-дурой… – Ф-фета позвать?
Он мотнул головой.
– Не уходи от меня, ведьма.
– Я не ведьма. – Эмма наклонилась, снимая бесполезную тряпку с его лба. – Не уйду. – Зачем ей идти? – Хочешь воды?
– Я только…, – сказал он.
Эмме хотелось, чтобы он сказал… или не говорил. Или просто, или, как он сказал "только". Она покрутила это в мыслях, ничего, конечно, не произошло. Стало холодно немножко. Пустяки. Эмме хотелось, чтобы он продвинулся ближе. Константин не уверенно ёрзал на собственной двойной кровати. Он сдвинул две койки. Чья это кстати была каюта? Эмма забыла. Он сдвинул, а сверху матрас, и в общем, шикарно.
– Зачем я выпила эту дрянь? – Эмме хотелось выйти из Неба, куда угодно: в серные бури, в безкислородную пропасть, боги, только бы… только бы, она задержала дыханье, горло обожгло. Зачем?
– Эмм, – позвал Константин. Лучше бы он убрался, куда угодно. Ну хоть куда-нибудь. Невозможно смотреть на эту рожу. Хочется его обнять.
– Я домой хочу, – Эмма всхлипнула. Она дёрнула на себя какую-то тряпку, пусть тряпка окажется пледом, пусть… – Боги… Хорошо. – Чего хорошего? Все цепляешься, цепляешься, дура, за позитивную… Слово «психология» встало комом, Эмма всхлипнула. – Хорошо, что эта дрянь сейчас выйдет, и я смогу нормально работать. Выйдет мерзостным драконом.
Эмма любила драконов, она погладила тихонько, чтобы он не заметил, свою руку. Может Константин не любит? Нет, он просто… человек? Просто военный. Просто мальчик из богатеньких, такие о драконах не думают. Только сумасшедшие ведьмы.
– Эмм, иди ко мне, пожалуйста, – попросил он настойчиво. Как ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь так попросил! Попросил. Она отвернулась.
– Прости, – выговорила, пьяный язык ворочался туго, – прости, что видишь меня такой.
– Нормально, – он, кажется, улыбался. – Ты видела и хуже. В смысле меня.
– Ты приятный, – выдала Эмма, всё больше вжимаясь в стену. В животе стало так тяжело и ужасно. Зачем? Вот зачем! Ну зачем?
– Ты правда пьяна, – заключил Константин.
– А так не видно? – она всплеснула руками и стукнулась о стену, звонко, но не больно, утром будет больно. – Не напоминай мне на утро.
– Останься, пожалуйста, – прошептал он тихо, точно её же оружием… – Я не могу спать один, – совсем как ребёнок.
Эмма кивнула, Эмме хотелось сбежать, и чтобы он не знал её больше, не слышал, не видел, забыл. Она неловко скинула обувь, подумала: «Не раздеться ль? В одной кровати. С ним. Нет». Эмма выпуталась из рубашки с опаской поглядела на голые руки, потянулась, потому что коже надоело под тканью, а без неё хорошо, и потому что устала, и потому что странная нега заполнила тело, и потому что пьяная была. Эмма примостилась с краю, на одеяле, накрывшись рубашкой. «Замерзну, – поняла, – вот непременно замёрзну».
– Замёрзнешь, – сказал Константин. – Иди ко мне.
– Я буду мешать.
– Не будешь.
– Эмм, – сказал он. Никто так часто не звал её по имени. Ну никто. Зачем он зовёт? – Можно я тебя…
– Да делай что хочешь! – объявила она. Нет, она понимала, что так неправильно. Но боги, что ей, собственно, на этой чёртовой Верне терять? Гордость? Девственность? Самоуважение? Ничего, ничего не осталось.
– Знаешь, на Тирхе, я предложил бы тебе вечность и деньги моего отца. А здесь… у меня ни черта нет, я ничего не могу тебя дать.
– Я пьяная в хлам.
– Эмм…
– Хотел обнять – так обнимай, капитан!
Где-то в машинном Фет выронил гогглы, а Луи бесстрашно прошёл через бурю. Константин… Что-то щёлкнуло и на корабле выключился свет.
«Я потом пожалею», – подумала Эмма.
Эмма стянула брюки, брюки упали и ладно, носки она тоже сняла. Уткнулась носом ему куда-то около плеча. Можно не думать, хотя бы немножко, пожалуйста, можно? Эмма уснула. И Константин тоже.
Забегая вперёд, заметим, что за всё время ссылки Константину наконец удалось нормально поспать.
Глава 9
неспящая память
I
Это был маленький закуток тишины, неведомо откуда выросший среди бурь. Луи с удивлением разглядывал россыпь звёзд белых и крупных, точно жемчуг на бархате черноты. Корабль шёл медленно, Луи не спешил разгоняться, хотелось хоть на немного продлить это странное затишье – долгий вдох после нырка. И на душе было уже не горько и не тоскливо, но очень и очень тихо как бывает в ноябрьском саду за неделю до зимы.
После пришло утро, нахлынуло тихим прибоем, прибоем холодного моря. Холодное море другое: светлее и горче всех южных морей, оно точно белое вино в широком бокале: иначе пенится, иначе пьянит. Неправильно даже, подумал Луи. Слишком уж светлый занимался день. Но это просто память о небе, иллюзия, серебряный морок. Да, облака плыли совершенно серебряные, ни грозовые, ни тучи, хотя… наверное, всё-таки тучи, но Луи хотелось, чтоб облака. Луи стало бы чуточку легче, будь оно так. Он смотрел неотрывно на меняющееся небо: из волшебничьи-черного оно становилось чуть синеватым, чуть фиолетовым. Цвета атласными лоскутами накатывали и менялись. С экранов рябило серовато-графитными тучами-облаками, мохнатой ватой, а под ватой рассвет. «Не рано, нет?», – спрашивал Луи. Корабль спал, большая океанская рыба, это не он крутит двигателями-плавниками, это ветер – небесная волна.
Приборы показали: станция. Заводик какой-то, подумал Луи. Луи мигнул маячком. отправил по рации стыковочный запрос. Во сколько светает на станциях? В восемь? В пять? На богатых, где электроэнергию не экономят, ночи не бывает, одна только Южная играет в солнце, приглушает лампы к вечеру. В мире без солнца, без света и темноты, в мире, укутанном в плотную мантию яда не случается вечера и рассветов тоже не случается. Не бывает прогулок по набережной, лунных дорожек, льющихся серебром в черной воде. Не бывает. Ничего. Нечего тебе. Нечего, Луи, думать, что Фет когда-нибудь. Когда-нибудь. Когда-нибудь Фет возьмёт тебя за руку. Рука у него будет сухая, но тёплая, такую хочется поймать в темноте, когда когда-нибудь по тёмной набережной под плеск чуть шепчущей воды. Фет будет рад и будет рядом. Но луны у Верны… А нет, ведь кажется, их целых две. Но ни одной не разглядеть.
День пришёл светлый. Небо причалило к станции. Там тоже, кажется, начался день.
– Я… – пролепетал Луи. – Я… – В горле булькало от страха, точно кто-то пережал его. – Я люблю тебя! – выкрикнул он. Теперь назад нельзя. Теперь уже всё. Фет либо примет его и всё будет как надо, как должно быть, хорошо будет! Почему им не может быть хорошо? Эти долбанные два, три, пять… сколько?! Сколько-то лет скитаний должны же закончиться во имя триединого, да? Обязаны окупиться. Точно сорвавшийся рейс. "Был ли он у меня застрахован?" – с горькой усмешкой почти без надежды подумал Луи. Иначе не заплатят. А доктор всё молчит.
– Ф-фет? – протянул Луи жалобно. «Ответь. Ответь, ну?» – нет, он не будет скулить. Фет ответит и сам. Почему он молчит? – С-скажешь что-нибудь?
